Из Киева арестанта со спецконвоем отправят в Москву – теперь уже действительно самолетом. 10-го он впервые предстанет перед следователем.
Но 7 августа Вавилов был еще в Черновицах, о чем его внезапно осиротевшие помощники не догадывались. Они растеряны, не знают, как быть, что делать дальше. Зато в НКВД никакой растерянности. Машина работает четко, почти бесшумно, как хорошо смазанный механизм. Обыски идут по всем вавиловским адресам.
В Москве: Земляной Вал, д. 21/23, кв. 54.
Это здесь, среди изъятых бумаг, будет и письмо генсеку Сталину на 10 страницах.
В то же утро, 7 августа, другая черная эмка подкатила к «даче» Вавилова в Пушкине (бывшем Царском-Детском Селе), Московское шоссе, д. 23, кв. 2.
В квартире еще спали.
Настойчивый стук в дверь разбудил Елену Ивановну.
Обыск производили В.Погосов, Н.Иванов, Ив. Полянский. Изъяли документы на 4 листах, записные книжки с адресами и телефонами, коробку с фотопленками. Из книг почему-то забрали роман Бруно Ясинского «Человек меняет кожу». Длилась операция полтора часа: с 7:30 до 9:05 утра.
В качестве «лица, у которого производился обыск» протокол подписала Е.И.Барулина.
Двенадцатилетний Юра всё это время спал. Видимо, мать просила не будить мальчика, гуманные чекисты просьбу уважили. Проснулся он, когда они уже садились в черную эмку. Вместе с Еленой Ивановной. Выбежав на крыльцо, Юра увидел на отъезжающей машине энкавэдэшный номер. Всё понял…
Но Елену Ивановну не арестовали. Ее привезли в ленинградскую квартиру, Проспект 25 Октября, д. 11/2, кв. 13. Здесь тоже требовалось лицо, у которого производился обыск.
Начат в 10 часов 5 минут утра, то есть ровно через час после окончания обыска в Пушкине, завершен в 10 часов 5 минут следующего дня. Целые сутки без сна и отдыха трудились пять человек: те же Погосов и Иванов и примкнувшие к ним Соловьев, Коростелин, Тимофеев. Работали на совесть. В протоколе педантично зафиксировано изъятие книг, бумаг, рукописей, фотографий, многого другого. 44 пункта. Об объеме изъятого можно судить, например, по пункту 38: «Различные труды Вавилова Н.И. и материалы по заграничным поездкам в Абиссинию, США, Японию, Англию в двадцати двух папках» (жирный шрифт мой. – С.Р.).
Подпись Е.И.Барулиной удостоверяла, что всё записано правильно. О том, что она пережила за эти сутки, протоколы безмолвствуют.
Почти все изъятые материалы будут уничтожены как не относящиеся к делу и потому «не имеющие ценности». Повезет нескольким книгам да фотографии А.Ф.Керенского: свидетельство антисоветских настроений обвиняемого. В протоколе она значится под номером 9. А под номерами 43 и 44 значатся «пистолет кремневый с отделкой из белого металла» и «два винтовых боевых патрона». Они, как ни странно, уликами против обвиняемого не станут.
Еще один обыск был 7 августа во Львове – в гостинице «Народная». В ней Вавилов и его спутники останавливались перед приездом в Черновицы. Оставили в чулане часть вещей, чтобы забрать на обратном пути. За ними и явились энкавэдэшники. По книге записей оказалось, что на имя Вавилова ничего не оставлено, но не уходить же с пустыми руками! Забрали чемодан и корзинку Лехновича. Ему потом стоило много нервов и крови заполучить их обратно…
10 августа 1940 года арестованного академика Н.И.Вавилова доставили во внутреннюю тюрьму НКВД, что во дворе дома № 2 на бывшей Лубянке – тогда уже площади Дзержинского.
До революции здесь была пятиэтажная гостиница пароходного общества «Кавказ и Меркурий», а во дворе скромно ютилась еще одна гостиница, маленькая, двухэтажная – страхового общества «Россия». С улицы ее не было видно, что, вероятно, понравилось Феликсу Эдмундовичу.
Оба здания отошли к его ведомству: штаб-квартира ВЧК (позднее ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ) в вольготном пятиэтажном здании, а укрытая во дворе двухэтажка стала внутренней тюрьмой. Для самых опасных врагов режима.
В секретной инструкции от 29 марта 1920 года говорилось:
«Внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведется по их делам следствие, или тогда, когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путем сноситься с волей, бежать и т. п.».
С годами число «наиболее важных контрреволюционеров» множилось, двухэтажка перестраивалась, надстраивалась, сравнялась по числу этажей с главным зданием и даже превысила его.
Шестой этаж был поделен на отсеки с высокими глухими стенами, но без крыши. Так был решен вопрос о прогулках заключенных. Оставлять их совсем без прогулок было негуманно, а выводить даже в огражденный двор – опасно: вдруг кто-то сумеет перебросить записку или каким-то другим способом «снестись с волей». Гениальным взлетом чекистско-архитектурной мысли прогулочные дворики были вознесены к небесам.
При перестройке гостиницы в тюрьму было предусмотрено и многое другое.
В стены между камерами заделали звукоизоляцию, чтобы зэки не могли перестукиваться. Лестничные клетки были надежно отгорожены металлическими сетками, чтобы арестант не мог сигануть в пролет, как когда-то сделал (согласно официальной версии) Борис Савинков. Длинные галереи с нишами через каждые несколько шагов соединили тюрьму с основным зданием НКВД, чтобы водить на допросы, не выводя на улицу.
В камерах производились неожиданные шмоны, арестантов раздевали догола, обыскивали одежду, постели, тумбочки, осматривали самые интимные части тела. Отбиралось всё недозволенное, будь то огрызок карандаша, кусочек бумаги, самодельный ножик, изготовленный из ручки, отломанной от жестяной кружки…
Нумерация камер шла вразнобой, чтобы зэки не могли по номеру камеры догадаться, в какой части здания находятся.
Режим строгий. Спать приходилось при ярком свете: электролампочку под решетчатым колпачком нельзя было выключить. Накрыться с головой, даже убрать руки под одеяло запрещалось. Если кто-то во сне убирал руки, надзиратель, заглядывавший в «глазок», входил и будил нарушителя.
При всем том условия обитания во внутренней тюрьме были много лучше, чем в «обычных» тюрьмах.
От бывшей гостиницы в камерах сохранились паркетные полы и высокие потолки. У каждого арестанта была своя койка с чистым, регулярно сменяемым бельем.
Чистоте уделялось особое внимание. Вновь поступавших направляли в баню, одежда прожаривалась, дабы не занести вшей и с ними тифозную заразу.
Тюремный паек не был голодным. Шестьсот граммов хлеба, два кусочка сахара к чаю, два раза каша, суп, в нем даже крохотные кусочки мяса (три раза в неделю) или рыбы (другие три раза) – таков был дневной рацион. Раз в неделю позволялось прикупить кое-что в тюремном ларьке. Как мы знаем, при аресте Вавилова были изъяты деньги, «лично ему принадлежащие». Но расписок в выдаче ему каких-то сумм из этих денег за все лубянские месяцы нет. Возможно, они не приобщались к делу.
По материалам общества «Мемориал», в лубянской тюрьме было 118 камер на 350 мест. 24 из них общие – на шесть-восемь человек каждая; 94 – одиночные, в них, как правило, помещалось по два зэка. Один из арестантов, Александр Максимович Зеленый, коротко описал камеру № 47, куда его посадили в 1938 г. В ней была кровать, тумбочка, в углу унитаз с бачком и крышкой. Окно отгорожено жестяным коробом; прижавшись глазами к маленькому просвету наверху, можно было увидеть узкую полоску неба. Размеры камеры – четыре небольших шага вдоль, три поперек.
Не бальная зала, а все же не сравнить хотя бы с Бутырской тюрьмой, где в камеру на 25 человек напихивали по 60–80 зэков. В камере нечем было дышать, на нарах невозможно повернуться, новички укладывались на полу у «параши». Поскольку всё познается в сравнении, то обитателям Лубянки грех было жаловаться…
Были отличия и в стиле обращения с арестантами.
По свидетельству Варлама Шаламова, в Бутырке, при вызове на допрос, громко выкрикивали фамилию, потом вели по коридору почти что бегом, тогда как на Лубянке «вызов из камеры всегда был обставлен весьма драматически. Открывалась дверь, и на пороге не сразу появлялся человек в форме. Он доставал из рукава бумажку, вглядывался в нее и спрашивал: “Кто здесь на букву «Б» (или на букву «А»)? – Выслушав ответ, говорил: – Выходи!»[792]
Мы не знаем, в какую камеру поместили Вавилова, кто были его первые сокамерники.
Сразу предупредили: днем ложиться запрещено.
Но вот, наконец, отбой.
Лежать можно только на спине, руки поверх одеяла, яркий свет режет глаза… Николай Иванович усилием воли заставляет себя отогнать роящиеся мысли, жуткое напряжение последних дней переходит в тяжелую усталость. Он начинает засыпать…
Но тут щелкает запор:
– Кто здесь на «В»?.. Выходи!
…О том, как узников водили на допросы, есть много свидетельств.
Сопровождали по узкому угрюмому коридору два конвоира – один впереди, другой позади. Перед поворотом
Шаламов B.T. Бутырская тюрьма. Цит. по: shalamoy.ru/library/16/19.htmL передний подавал сигнал: щелкал пальцами, либо хлопал в ладоши, либо стучал ключом по металлической пряжке. Так предупреждали о своем приближении тех, кто, возможно, вел навстречу другого арестанта. Если оттуда тоже раздавался сигнал, конвоир впихивал заключенного в нишу, стоять он должен был лицом к стене. Чтобы два зэка не могли встретиться взглядами и молча о чем-то сговориться…
Узкий полутемный коридор кажется бесконечным… Передний конвоир похлопывает в ладоши, задний, чуть замешкаешься, толкает прикладом в спину…
Николай Иванович еще не знает, что этот путь ему предстоит пройти то ли двести, то ли четыреста раз.