вич указал также время: 20 часов[862].
Тогда же, по-видимому, подали прошения Карпеченко, Говоров, Бондаренко, Паншин, Запорожец…
Окончательного решения своей участи Николай Иванович ожидал уже не на Лубянке – там содержались подследственные, – а в Бутырской тюрьме.
Это была самая большая тюрьма в Москве: пересыльная, следственная, расстрельная – всякая.
С Бутыркой переплетаются судьбоносные повороты российской истории, она сплошь должна быть увешана мемориальными досками.
Тюремный замок был воздвигнут при Екатерине Второй по проекту знаменитого архитектора М.Ф.Казакова – на месте острога, стоявшего здесь с незапамятных времен. В одной из четырех башен Бутырки томился в цепях и отсюда был отправлен на казнь Емельян Пугачев.
Л.Н.Толстой навещал в Бутырке политзэка Егора Лазарева (прототип Набатова в романе «Воскресенье»), знакомился с тюремным бытом, прошел с группой этапников до Николаевского вокзала, чтобы описать всё это в романе. В годы кровавого заката империи здесь томились революционеры разных мастей, от эсера Ивана Каляева, убившего великого князя Сергея Александровича, и анархиста Нестора Махно до «железного» Феликса Дзержинского и мимолетной большевички Веры Сахаровой.
В советские годы население Бутырки многократно уплотнилось и «украсилось» букетом имен. Тюремный быт описан Варламом Шаламовым, Евгенией Гинзбург, Александром Солженицыным, другими, не столь заметными зэками.
В.Шаламов: «В “собачниках” Бутырской тюрьмы стены покрыты зелеными стеклянными плитками, не оставляющими следов карандаша, гвоздя. В тюремной уборной и умывальной стены из желтых плиток – на них тоже нельзя писать. Нельзя писать и в бане – бутырская баня, где каждый стирает свое белье, – превосходная баня. И стены и скамейки покрыты метлахскими плитками. Но дверь, деревянная дверь, обита железом, и это единственный почтовый ящик на всю тюрьму. Надписи коротки: АБЗ-5. Это не название лампы для телевизора. Это – судьба человека. Александр Борисович Зарудный – 5 лет. Тюремная дверь дает ответ на важный, очень важный вопрос. Баня ведь обслуживает и этапный корпус – пересылку, бывшую тюремную церковь, где собираются все получившие приговоры, все осужденные, не успевшие еще уехать».
Такова была Бутырка в первую половину 1937 года, но вряд ли многое изменилось ко второй половине 1941-го.
В камеры, рассчитанные на 20–25 человек, напихивали по 60–80 узников. Скученность, духота, вонь. Почти каждый день появлялись новички. Они полны надежд и иллюзий: они не такие, они попали сюда по ошибке, через день-два их выпустят. У осужденных другие иллюзии: они с нетерпением ждут отправки на этап. Шаламов – повторник. Он уже отведал гулаговского лиха. Он знает, что торопиться некуда: в лагере будет не лучше.
В.Шаламов: «Тюремный быт не изменился с двадцать девятого года. По-прежнему к услугам арестантов была удивительная бутырская библиотека, единственная библиотека Москвы, а может быть, и страны, не испытавшая всевозможных изъятий, уничтожений и конфискаций, которые в сталинское время навеки разрушили книжные фонды сотен тысяч библиотек; от этих изъятий и уничтожения, производившихся посмертно, пахло дымом фашистских костров. Но бутырской тюремной библиотеки это не касалось. <…> По правилам библиотеки полагалась одна книга на десять дней. В камере было шестьдесят – восемьдесят человек. Конечно, в десять дней прочесть восемьдесят книг нельзя. Практически книг было неограниченное количество».
Шаламов пишет о своеобразной тюремной демократии. В каждой камере зэки сами выбирали старосту. Формальной власти у старосты не было – она держалась его личным авторитетом. В камере теснятся самые разные люди, все постоянно вместе, нервы напряжены до предела, «и староста должен уметь предупредить конфликты – это штука болезненная, заразная, развивается, как цепная реакция».
Староста «должен обеспечить порядок в уборке камеры, в раздаче обеда, покупок в тюремном магазине. Следить, чтобы шум споров, волнений не превысил какого-то условного градуса, уровня, за которым – конфликт с тюремным начальством. <…> Послеобеденное время всегда отводилось на “лекции”. Каждый человек может рассказать для других что-либо интересное всем. Историку, педагогу, ученому – и книги в руки. Но простой слесарь, побывавший на Днепрострое, может рассказать много любопытного, если соберется с мыслями. Вася Жаворонков, веселый машинист из Савеловского депо, рассказывал о паровозах, о своем деле – и это было интересно всем»[863].
Можно не сомневаться, что лекции Вавилова сокамерники слушали затаив дыхание. В духоту переполненной камеры врывался морозный воздух заснеженных перевалов, жаркое дыхание пустынь, диковины чудесного острова Формоза, аромат абиссинского кофе… Думаю, Вавилов и сам увлекался своими рассказами, на миг-другой снова становился «человеком глобуса»… Тем тяжелее было возвращаться к смраду тюремной параши, загустевшего пота замурованных тел, к мертвящему дыханию расстрельного приговора…
Прошением о помиловании Николай Иванович отсрочил окончательное утверждение приговора. Но недолгой была та отсрочка.
Казалось бы – идет Большая война. Танковые колонны противника стремительно продвигаются вглубь страны, германские самолеты бомбят города, мосты, железнодорожные станции… Надо эвакуировать людей, вывозить технику, скот, зерно, учреждения. Проводить мобилизацию, обучать новобранцев, формировать воинские части, переводить промышленность на военные рельсы…
Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой
С фашистской силой темною, с проклятою ордой.
В Президиуме Верховного Совета члены Политбюро, другие высшие чины государства. У каждого из них невпроворот дел – срочных, важнейших, от них зависит ход войны, жизнь тысяч и тысяч людей, судьба государства. А приговоренные к высшей мере сидят за решеткой, никуда не денутся – с их ходатайствами о помиловании можно и подождать.
Ан нет! Для власти Советов внутренний враг всегда был опаснее внешнего. Прошение Вавилова Николая Ивановича рассмотрено в кратчайшие сроки. Решение принято 26 июля.
«Ходатайство о помиловании Вавилова Н.И. отклонить»[864].
В книге Ю.Н.Вавилова «В долгом поиске» приведена фотокопия сверхсекретной справки, в которой, в алфавитном порядке, перечислены члены Президиума Верховного Совета, проголосовавших за это отклонение: Бадаев А.Е., Буденный С.М., Горкин А.Ф., Каганович Л.М., Калинин М.И., Маленков Г.М., Москатов И.Г., Николаева КИ., Сталин И.В., Шкирятов М.Ф.
Некоторые из них проголосовали по телефону, но Сталин, Калинин, Маленков, Шкирятов присутствовали и голосовали лично. Более важных забот через месяц после начала гитлеровского нашествия у них не было.
Видимо, в тот же день были утверждены приговоры Карпеченко, Говорову, Паншину, Запорожцу, Бондаренко… В следующие два дня, 27 и 28 июля, на знаменитом полигоне «Коммунарка» были расстреляны Александр Степанович Бондаренко, Антон Кузьмич Запорожец, Георгий Дмитриевич Карпеченко, Леонид Ипатьевич Говоров. Вероятно, и Паншин – о нем точных сведений не имею.
Такая же участь ожидала Вавилова…
Его не расстреляли ни 27-го, ни 28-го, ни в следующие дни…
Надеяться было не на что… Каждый день мог стать последним…
На шестой день его вдруг вызвали из камеры.
На расстрел?..
Непохоже: на расстрел вызывали не так.
Куда? Зачем? К кому?..
Его привели к уполномоченному наркома внутренних дел Л.П.Берии: тот приехал в Бутырку для встречи с Вавиловым. Уполномоченный Берии – так он представился. Точное его имя неизвестно – предположительное назовем ниже. Он сказал, что нарком Берия от себя возбудил ходатайство о помиловании Вавилова, ему будет дарована жизнь, он будет работать по специальности…
Эту благую весть (первая добрая весть со дня ареста!) Николай Иванович получил 1 августа. 8 августа датировано его Заявление на имя Берии. Написано в Бутырской тюрьме, камера № 49. Из него мы и знаем о содержании разговора с уполномоченным.
Вавилов сообщал, что хотел бы «сосредоточить работу на задачах, наиболее актуальных для данного времени, по моей специальности – растениеводству»:
«1) Я бы мог закончить в течение полугода составление “Практического руководства для выведения сортов культурных растений, устойчивых к главнейшим заболеваниям”.
2) В течение 6–8 месяцев я мог бы закончить при напряженной работе составление “Практического руководства по селекции хлебных злаков применительно к условиям различных районов СССР”.
[3)] Мне также близка область субтропического растениеводства, включая культуры оборонного значения, как тунговое дерево, хинное дерево и др., а также растения, богатые витаминами»[865].
Об этом он, видимо, говорил уполномоченному; ему предложили изложить то же самое письменно, чтобы у Берии была под рукой шпаргалка.
Значит, формальная отмена высшей меры — вопрос дней!
Но… Заявление ушло – в пустоту!
Проходили дни, недели, месяцы…
4 октября его вдруг перевозят на Лубянку, а 5-го вторично вызывают к уполномоченному. Тому надо знать, что академик Вавилов думает о войне – уж не сочувствует ли врагам отечества?.. А как он относится к фашизму?.. Что может сделать полезного для победы?..
Уполномоченный удаляется, узника возвращают в камеру. Проходит еще десять томительных дней. Его в третий раз вызывают к уполномоченному. Теперь разговор вполне конкретный:
«Мне было заявлено 15 октября, что мне будет представлена полная возможность научной работы как академику и что это будет выяснено окончательно в течение 2–3 дней