суете сует, о фатальности происходящего, о том, что мы бессильны что-либо изменить, – можем, в лучшем случае, лишь кое-что понять.
Николай Вавилов по натуре был деятель, Сергей – созерцатель.
Особой болью отозвалась в его душе смерть младшей сестры Лиды в 1914 году.
Он был на фронте, рядом рвались снаряды… Его часть перебрасывали с места на место, изнуряя долгими переходами по горам и долам, через какие-то деревушки. Вдруг он с радостью узнал, что для него есть письма. «Раскрыл письмо от брата и от первой же строки разрыдался. Всё стало чужим. И повозки, и солдаты, и корпуса, и пушки, и остались только два ужасных слова “Лида умерла”. Жизнь сразу потеряла и цену, и смысл, и совсем не страшны показались рвущиеся шрапнели. “Жизнь коротка и подобна летучему дыму”. Стоял, как столб, не знал, что делать. Слезы вырывались ежеминутно. А тут какая-то военная канитель. Ночью весь обоз поворотил обратно. Говорят, 25-й корпус отступает. А Бог с ним, пусть хоть в тартарары идет. Ночью по ухабам поплелись, меня трепала лихорадка, и плакал, и не мог идти, наконец, сел на лошадь, укутался башлыком».
В памяти всплывала вся недолгая жизнь сестры. Вспомнил, как тяжело она болела полгода назад, когда перенесла операцию аппендицита. А теперь – такая глупая нелепость!.. Он еще острее осознает тщету и бессмысленность существования перед лицом великой тайны под названием смерть.
«Письмо Николая о смерти Лиды – прекрасно. Ни воплей, ни стонов, точно, объективно и полно. Я так написать на 3-й день смерти не смог бы. Я по-прежнему в отупении, ем, пью, слушаю канонаду, но боюсь задуматься, остановиться».
В дневниках Сергея Ивановича нередки стихи. Цитаты из Пушкина, Тютчева, Лермонтова, Жуковского, Баратынского, Владимира Соловьева, Блока, Гейне, Гёте, других поэтов. Но чаще – его собственные. Смерть сестры породила такие строки:
Сил таинственных стеченье
Закрутило жизнь мою.
Веру в цель и назначенье
Безнадежно отдаю.
Жизни шум, природы трепет
Бег сияющих светил.
Всё случайный, странный лепет,
Миг игры безумных сил.
Тихо жди прикосновенья
Сокрушающей руки
И спускайся по теченью
В смерть впадающей реки.
Течение жизни — река, впадающая в море смерти. Этот образ будет окрашивать его мысли и чувства в минорные, сумрачные тона. Противовесом будут наука, искусство, красота. И – робкая надежда на то, что Бог все-таки существует и что душа человека способна пережить «футляр» бренного тела. «Господи, проясни, дай постигнуть душу живую и бессмертную».
Как соотносятся наука и искусство, каково их место в духовном мире человека?
Восемнадцатилетний Сергей Вавилов неустанно размышлял над этими вопросами и… все сильнее в них запутывался. Научная истина объективна, она вне личных пристрастий. Наука освобождает «от всяких проклятых вопросов о цели жизни, Боге и пр[очей] ерунде». В этом для него неотразимая притягательность науки. Но делает-то науку конкретная личность, со своим неравнодушным «я». «В науке я иду от личности к миру, в искусстве, наоборот, от мира к личности. Я соединяю в себе два полюса – науку для теории и искусство для практики. Искусство и наука – мой символ веры – основные принципы моего миросозерцания».
Но два полюса не соединяются в душе 18-летнего мудреца, они тянут ее в разные стороны, испытывают на разрыв.
Между небом и землею
Я повис.
И не знаю вверх лететь мне
Или вниз.
Наверху теорий царство,
Знаний рай.
А внизу искусства с жизнью
Славный край.
Да уж снизу улетел я
Далеко
И упасть туда опять мне
Нелегко
И хоть вижу я науки
Блеск и свет
Но и с нею сильной связи
Также нет.
А меж тем своей усладой
Жизнь манит
Но сияние науки
Мой магнит.
Меж наукою и жизнью
Я повис
И не знаю вверх лететь мне
Или вниз.
Он сочинил эти стихи как бы в шутку, но затем признал, «что это не шутка: а истинное горе мое».
Подобные мысли не волнуют его одноклассников, он не может не чувствовать своего превосходства над ними и – своего одиночества. Методично, в алфавитном порядке, он выписывает их имена, давая каждому краткую характеристику. Большинство характеристик убийственны: дурак, подлиза, хулиган, развратник, идиот, урод… Ну а те немногие, к кому он снисходителен? Один из них «не глуп, но кажется дураком, потому что хочет казаться умным»; другой «статист, декорация, фон, полная безличность»; третий «умный, добрый, но все же не живой человек, и это очень печально». Наивысшей оценки удостаивается некто Рычков – «идеальный ученик», «хороший парень, умный, симпатичный», но и он «особенно не выделяется ничем». И скучно, и грустно, и некому руку подать…
Сергей всегда опрятен, аккуратно одет, ногти безупречно вычищены, у него манеры воспитанного интеллигентного юноши. Он со всеми ровен, вежлив, предупредителен. И от всех бесконечно далек. Он тяготится, но и упивается своим одиночеством. Ни с кем из товарищей он не может сойтись, поговорить по душам, никто его не поймет. Хуже того, он сам себя порой не понимает.
Учеба в школе подходила к концу. Благодаря приватным урокам латыни – он брал их два года – ему открыт путь в университет. (Учтен опыт брата!)
«Быть может там, в Университете, найду я душу, приобщившись к которой, найду я пути к миру и восприму силы, нужные для науки».
Но и в университете Сергей Вавилов не мог найти друга, способного понять и разделить его сокровенные мысли и чувства. Сокурсники кажутся ему примитивными, стандартными, все на одно лицо – хуже, чем в коммерческом училище. Высокомерен? Но он не снисходителен и к себе.
Зная о том, насколько разными по характеру были его родители, Сергей размышлял о том, не этим ли определяются его «вечные внутренние противоречия», его «две души».
«В общем мой характер мне совсем не нравится. Я по характеру фаталист. Судьба и внешние обстоятельства играют в моей внутренней жизни огромную роль. Моя кончина может быть совершенно трагической. Я не могу следовать по жизни по общепринятым правилам. Кем я буду? Этого я не знаю, всё зависит от моей трагической судьбы. В лучшем случае я стану очень плохим профессором физики. В худшем же, если к внутренней катастрофе присоединится внешняя, я стану бродягой или монахом (последнее вероятнее всего, это лучший способ ухода из мира, и, кроме того, ведь я безусловно стану верующим. Это я точно знаю, и я в прямом смысле, а не просто эстетически “православный"). Наконец, третья возможность – что вся моя жизнь останется столь же неопределенной, как сейчас, буду смешением плохого физика и плохого эстета».
Ближе других Сергею его учитель рисования в коммерческом училище Иван Евсеевич Евсеев. Ему, больше чем кому-либо, Сергей был обязан приобщением к искусству. Вместе с «Евсеичем» он ездил в Звенигород, в Новгород, в Финляндию, Эстонию, потом, уже студентом университета, путешествовал по странам Европы. Но и с Евсеичем, почти ровесником отца, он близок внешне – не внутренне. Евсеич часто кажется ему бестактным, надоедливым, бесцеремонным.
В учебе у Сергея большие успехи. Со второго курса он работает в лаборатории профессора П.Н.Лебедева, которого высоко оценил с первой же лекции. Лебедев для него – эталон ученого. «От него-то узнал я и как трудна наука; сколько усилий нужно, чтобы быть ученым, нужно знать языки, математику, нужно работать; от него же получил стимул к работе. “Плох тот казак, который не надеется быть атаманом”. Ну а я надеюсь».
В 1911 году разразился скандал, спровоцированный решительным, но неумным министром просвещения Л.А.Кассо.
Министр «обязал» ректора Московского университета разгонять студенческие сходки с помощью полиции. Этим приказом грубо попирался закон об автономии университетов, принятый в 1905 году Ректор А.А.Мануйлов собрал Ученый совет и заявил, что скорее уйдет в отставку, нежели подчинится. О том же заявили проректор П.А.Минаков и помощник ректора М.А.Мензбир. Подать в отставку они не успели: министр издал приказ об их увольнении, хотя их избрал Ученый совет и только Ученый совет имел право их сместить. Ответом на новый произвол власти стал уход в отставку 130 ведущих профессоров и преподавателей. В их числе Вернадский, Тимирязев, Чаплыгин, Лебедев – весь цвет университета.
Профессор Лебедев был далек от политики, уходить не хотел, но должен был это сделать из солидарности с коллегами. Об отношении Сергея к кипению политических страстей можно судить по такой его записи: «Я никогда не хотел быть ни социалистом, ни кадетом, ничем другим, я всегда бежал [от] внешней жизни. Я всегда любил историю, вернее, историю культуры, внешности, любил искусство, любил науку, жизни я никогда не любил, я жил или прошлым, или красивым, или абстрактным. <…> Равнодушно спокойно и красиво прожить жизнью ученого – вот mon idee fixe теперь».
В сентябре 1911-го о том же, но более конкретно: «Тут убили Столыпина, но для меня это прошлогодний снег, гораздо важнее и досаднее для меня, что вот получил из-за пустейшего пустяка 4 по физике». И дальше: «Наука, кроме того, что она наука, т. е. знание, есть настроение, а это научное настроение (самое хорошее, что есть в науке) удивительно как портят все эти Столыпины, Кассо, Станкевичи… и четверки».
Профессор Борис Васильевич Станкевич был назначен вместо Лебедева – тоже вопреки университетскому уставу. Он, видимо, и снизил отметку Сергею Вавилову из-за какого-то пустяка. Сергей и думать не мог о том, чтобы работать на кафедре под руководством Станкевича.
К счастью, для П.Н.Лебедева была открыта лаборатория на средства мецената А.Л.Шанявского – при Народном университете его имени, так что Сергей Вавилов мог продолжить работу в лаборатории, остался в ней, когда, после смерти Лебедева, ее возглавил П.П.Лазарев.