«Смотрю в стекло на письменном столе, в своем отражении узнаю Николая. Словно привидение. Так это страшно».
18 сентября, Москва: «В эти жуткие дни я отчетливо ощутил, что старею. До сих пор почти всегда казался себе самому почти мальчишкой. Старею, чувствую почти полное оскудение творческих стимулов, беспомощность, бездарность и слабость. Люди кажутся манекенами, мало отличными от кузнечиков и автомобилей, война не ужасней обвала и грозы. Одервенение, окаменение. Сам для себя превращаюсь в предмет неодушевленный. При таких условиях жить – трудная задача».
Летом 1940 года покончил с собой академик С.Д.Рождественский, один из крупнейших физиков-оптиков, близкий Сергею Ивановичу человек. Годом раньше умерла его жена, и он решил, что дальше жить не стоит. Сказано – сделано. Привел в порядок свои бумаги и – застрелился. В архиве Академии наук Сергей Иванович просмотрел его «рукописные остатки».
22 сентября, Ленинград: «Вот это попадание в архив и есть псевдобессмертие. Может быть, десятки и сотни лет будут лежать эти записные книжки, письма, пока какому-нибудь архивному юноше не понадобиться сделать диссертацию “по неизданным материалам”. Кости на кладбище, нечитаемые статьи в библиотеках, да вот эта архивная коллекция – всё, чем можно заманивать. Да и это в немногих случаях. Для уничтожения последних следов есть бомбы с аэропланов, как в Лондоне, или обыск, как у брата». (Словно заранее знал, что изъятые при обысках материалы Н.И.Вавилова будут уничтожены.) «В осеннем городе сквозь клодтовских коней, колонны адмиралтейства и петропавловский шпиль узнаю первородное лесное болото <…> “дух” города сливается с сладковатым гнилым запахом ленинградских кладбищ, люди кажутся временными актерами, шагающими как куклы между небытием до рождения и небытием после гроба».
Таков теперь для него град Петров, который так завораживал его еще недавно!
Мысли о судьбе Д.С.Рождественского и брата Николая тесно переплетаются. 15 апреля следующего, 1941 года находим такую запись: «Перелистывал биографию Д.С. Когда всё кончено, с горы вниз видно, что вся такая жизнь была направлена на подъем рода человеческого. Это было идеальное звено общественной машины. А это так плохо понимали. <…> Ужас судьбы Николая висит как зловещее страшное облако надо всем».
17 октября, Москва: «Бегут, бегут дни. Третий месяц со дня ареста Николая».
14 ноября, Москва: «Как однозначная длинная, длинная нота, ужасная, безысходная, тянется все то же. Жить, “изображать” жизнь трудно и мучительно. Исчез и пафос, и самолюбие. <…> Спасти может только увлекающая работа, творчество. Его нет; отупение, мучительное раздирающее созерцание».
21 ноября в Москве, в Доме ученых, конференция по атомному ядру. В ФИАНе сильный отдел ядерной физики. Хотя директор – не ядерщик, он хорошо сознает важность этого направления, много делает для его развития. С каким всепоглощающим интересом он еще полгода назад слушал бы доклады, рассматривал экспонаты, обсуждал научные проблемы. Теперь мысли его далеко. Он видит только тоскливую «борьбу самолюбий», «змеиные улыбки», слышит «завистливый хохот». «Такого состояния никогда еще не испытывал, но в таком состоянии очень легко умереть».
Легко умереть…
Но – не умирается!
Здоровье за последнее время поправилось. С весны, когда лег в больницу, он бросил курить, санаторное лечение тоже пошло на пользу, физически он окреп.
Насмешка судьбы?
Или шутки Мефистофеля?
Черт дьявольски хитер, жесток, саркастичен. Убил сестру, надругался над братом, самого Фауста лишил творческих потенций, которые еще недавно были так высоки. Жизнь лишил смысла, загнал в пятый угол, а выходы перекрыл, даже – в смерть. Смерть – это выход: она решает все проблемы. Но Мефистофель только язвительно ухмыляется…
31 декабря Сергей Иванович подводит годовой баланс: «Кончается год, который был для меня самым тяжелым до сих пор в жизни. Тяжелым по безысходности, по нелепой безнадежности и по отсутствию сопротивляемости у меня. Развивающийся с каждым месяцем все сильнее “материалистический объективизм” спасает от последнего отчаяния и самоубийства. На будущее начинаю смотреть так же просто, спокойно и хладнокровно, как “смотрит” камень на пыльной дороге, или Луна. Окаменение, окостенение – это результат года и самозащиты».
Чтобы продолжать жить, надо окостенеть.
В тот день, 31 декабря 1940 года, в ведущих кинотеатрах Москвы состоялась премьера художественного фильма «Макар Нечай». Фильмы выпускались нечасто, зато каждый становился событием в тусклом однообразии жизни. «Важнейшим из искусств для нас является кино». То был не только завет Ильича, но важнейшее направление государственной политики.
В фильме «Макар Нечай» озвучен острейший современный конфликт: столкновение мичуринской биологии с менделизмом – морганизмом.
Макар Нечай – передовой советский ученый, новатор, стахановец колхозных полей, выходец из народа, о чем говорит и само его имя. Макар молод, энергичен, устремлен в светлое будущее. Он не блещет ученостью, зато смел и отважен. Новые сорта выводит спартанским воспитанием растений, передающих потомкам приобретенные признаки. Вопреки предостережениям академика Адамова и других рафинированных маловеров, Макар создал морозоустойчивый сорт хлопчатника.
Адамов изысканно-интеллигентен. Он много знает, но знания его книжные, заемные, буржуазные. Для Адамова всё «сложно», он погружен во всё древнее, отжившее, замшелое, идущее от Адама.
Прототипы главных героев легко узнаются: Трофим Лысенко и Николай Вавилов. Актер, играющий академика Адамова, даже внешне похож на Вавилова.
Кульминационная сцена весьма символична. Академик Адамов с группой коллег приезжает к Макару Нечаю, чтобы на месте познакомиться с его новаторскими опытами, и отец Макара – хлебосольный старикан, сама простота и доброта, помесь Дениса Никаноровича Лысенко с Платошей Каратаевым – радушно принимает столичных гостей, щедро угощает их галушками. Тут выясняется, что академик Адамов, объездивший мир и едавший изысканные заморские кушанья в самых фешенебельных ресторанах, никогда не пробовал галушек! Даже слова такого никогда не слыхал, произносит его неуверенно, с акцентом, как иностранец. Он поражен и сражен вкуснотой народного деликатеса. Передовая колхозная наука мичуринца Макара Нечая берет верх над низкопоклонством менделизма-морганизма, за который цепляются отжившие свой век Адамы и Адамовы.
При всей прямолинейной ясности фильма в нем есть загадка. Он вышел на экраны почти через пять месяцев после ареста Н.И.Вавилова, однако академик Адамов – не враг народа. Слабохарактерный, колеблющийся, заблудший интеллигент небезнадежен. Под воздействием успехов Нечая и вкуснейших галушек его отца Адамов начинает прозревать. Он способен «исправиться». Таков финал фильма, попахивающий мягкотелым либерализмом.
Создатель фильма Владимир Георгиевич Шмидтгоф – один из ведущих кинорежиссеров страны. В его активе полтора десятка фильмов: он выпускал их почти каждый год с середины 1920-х и был отмечен международным дипломом. К одному из фильмов написал слова радостной пионерской песни на музыку И.Дунаевского. Ее звонко распевали по всей стране:
Эх, хорошо в стране советской жить!
Эх, хорошо страной любимым быть!
1 апреля 1938 года Шмидтгоф был арестован как германский шпион, но подпал под малый бериевский реабилитанс. Возможно, помогла внезапно возникшая дружба Кремля и Берлина, из-за чего нужда в германских шпионах временно отпала. Создатель фильма на себе испытал, как хорошо страной любимым быть и как легко попасть в нелюбимые. «Макар Нечай» – первый фильм Шмидтгофа после возвращения из кощеева Зазеркалья – не этим ли продиктовано неожиданное милосердие к посрамленному академику Адамову.
О фильме С.И.Вавилов узнал из газет и даже не запомнил его названия: «В “Правде” сегодня странный фельетон “Марко [так!] Нечай”, явная история Николая и Лысенко. К чему?»
Вопрос, конечно, риторический. Слишком понятно было, почему конфликт Вавилова и Лысенко потребовалось перевести на язык важнейшего из искусств.
31 января 1941 г., Ленинград: «Трагедия Николая как непрерывный похоронный марш».
5 февраля, Ленинград: «Завтра – полгода несчастья Николая. Какая бессмыслица и безжалостность. Жизнь [Николая] – сплошная сутолока около науки, о науке, только о ней одной, и вот тюрьма! <…> Жить заставляют какие-то тонкие, как паутинки, надежды».
27 февраля, Москва: «Смерть сестры и катастрофа брата. За это время стал совсем другим человеком. <…> Никогда не было такого отчаянного холодного пессимизма».
27 марта, Москва: «За эти дни было жалкое подобие “юбилея”. [Поздравительное] письмо Президиума [Академии наук] на квартиру – украдкой. Поздравления в Институте за закрытыми дверями и пр. Во всяком случае, несомненно, что полвека я на Земле прожил. В сущности всё ясно. Во-первых, выше себя не прыгнешь. Во-вторых, мир людей отвратителен».
1 апреля, Москва: «Справочник Академии наук на 1941 без Николая. Завтра именины мамы, сестры, мои, смерть сестры. Чувство собственного бессилия, как перед нависшей громадной скалой. Хотя бы всё это поскорее рухнуло и придавило».
5 мая, Ленинград: «Безнадежная тоска, опускающиеся руки, трагическая судьба Николая, ни минуты не выходящая из головы и парализующая всё».
«Гитлериада где-то на заднем плане и кажущаяся иной раз пустяком».
28 мая, Москва: «Сижу, завернувшись в драповое пальто Николая, сиротливо его здесь дожидающееся».
12 июня, Ленинград: «Со времени смерти мамы, сестры, ареста Николая и стукнувших 50 лет вполне ясно почувствовал старость, понял, что осталось немного. И вот, несмотря на весь ужас, чувство, что “многое осталось сделать”».