Лысенко через несколько лет будет пустым местом в науке, а что будет развиваться то учение, которому он, Жебрак, служит. Теории его, Жебрака, и Лысенко всегда останутся на разных полюсах». «Я считаю недопустимым проявлять двурушничество; всякий серьезный ученый не может иметь два мнения: одно для себя, другое – для заграницы. Мое убеждение одно, и оно правильное».
О том, чего стоило Жебраку это бунтарство, говорилось в письме директора Института клинической медицины Белорусской академии профессора С.М.Мелких Климу Ворошилову, который, похоже, знал Жебрака еще по Гражданской войне: «Всё заседание велось в резких выражениях, а под конец некоторые из выступающих перешли всякие грани резкости и нанесли такую душевную травму проф. Жебраку, что этот мужественный человек не выдержал, разрыдался, залился слезами и долгое время не мог прийти в себя. После этого начались сжимающие боли в области сердца и за грудиной, по всему нему пробегала дрожь, и проф. Жебрак не смог заснуть всю ночь». «Как свидетель происшедшего и как врач я прошу Вас оградить в дальнейшем проф. Жебрака от душевных травм, подобных только что им перенесенной».
Медицинская справка профессора Мелких удостоверяла, что здоровье А.Р.Жебрака подорвано и он нуждается в постельном режиме в течение 2–3 недель.
Профессору С.М.Мелких было 80 лет, он принадлежал к школе выдающегося терапевта Остроумова, следовал его заветам. Чтобы написать такое письмо и такую справку, требовалось немалое мужество. Профессор Мелких умер в 1952 году, похоронен в Минске на военном кладбище. На памятнике выгравировано: «К больному, как к родному, он нес свое чуткое сердце»[933]. Большое сердце крупного человека.
Надежда на защиту со стороны товарища Жебрака по оружию не оправдалась. Письмо профессора Мелких Ворошилов переслал секретарю ЦК Кузнецову с осторожно-нейтральной резолюцией: «Направляю для сведения, и если найдете нужным, то и для принятия кое-каких мер». Первый красный офицер умыл руки.
После пятичасовой экзекуции Жебрак укрылся на своей дачке под Минском, а через два дня уехал в Москву, нарушив постельный режим.
20 октября он снова пишет Молотову Снова прилагает статьи Данна, Сакса и свою собственную в двух вариантах – первоначальном и окончательном, что был одобрен ЦК. «Он выражает недоумение, почему без разбирательства партийных органов, как это обычно делается, выступила газета “Правда”. Жебрак квалифицирует это как грубый политический шантаж, организованный Лысенко и “Исаем Израилевичем Презентом”»[934].
В том, что мичуринец № 1 назван только по фамилии, а № 2 – по имени-отчеству-фамилии, – был тонкий намек. Партия вела борьбу с «космополитами», под коими подразумевались евреи, и Жебрак давал понять, что в антипатриоты его записал космополит! Однако отвергать нападки «космополита» не посмел, а, напротив, заверял, что «осознал все недостатки своей статьи и готов исправить их в нашей и иностранной печати с разоблачением бредней поджигателей новой войны».
Ответом снова было молчание…
Ссылками на болезнь Жебраку удалось оттянуть Суд нести ровно на месяц, но не его отмены. Представление состоялось 21 и 22 ноября 1947 года.
По вузам и НИИ было роздано 1266 пригласительных билетов.
В первый день в зале было 1100 зрителей, во второй день пришло 800. Сотни свободных мест зияли пустотой. Никакого сравнения с судилищем над Клюевой и Роскиным, куда ломилась вся Москва.
ЦК оправдывал снижение «явочной активности» тем, что Суд чести проходил в рабочее время. Смешная отговорка. Кто и когда в Стране Советов отказывался свалить с работы «по уважительной причине», тем более когда взамен предлагалось захватывающее зрелище.
Увы, оно не было захватывающим. Главный герой, некоторые свидетели, да и судьи плохо исполняли свои роли. Зрители изнывали от скуки, потому многие не пришли во второй день. Длился бы он три дня, как Суд над Клюевой – Роскиным, завершался бы при пустом зале.
Бесчестие подсудимого сводилось к его несогласию с академиком Лысенко. Это никак не тянуло на «противораковый препарат, переданный на Запад через американского наймита». На глазах затаившего дыхание зала гора рождала мышь.
После пяти с лишним часов томительного словоговорения 1100 человек, сидевших в зале, стали, наконец, улавливать, в чем же конкретно проштрафился профессор Жебрак. Он без должного почтения написал о научных достижениях Лысенко, и сельскохозяйственную науку назвал научной агрономией.
По залу, вероятно, прокатилась волна оживления, когда обвиняемый предложил, чтобы его крамольная статья, из которой выхватывали обрывки фраз, была зачитана вслух целиком. Когда суд это предложение отклонил, в зале стало совсем тускло и уныло.
Похоже, что самим участникам спектакль наскучил не меньше, чем зрителям. Все облегченно вздохнули, когда Жебрак схватился за сердце, побледнел и сказал, что у него приступ, он должен удалиться. Заседание с готовностью перенесли на следующий день.
На второй день, когда каждое третье кресло в зале было пустым, суд слушал показания свидетелей. Из тех, кто раньше защищал Жебрака, вызвали только Н.П.Дубинина. Он повторил то, что сказал на репетиции, а сверх того попытался что-то оспорить в статье «профессора» Лаптева. Его тут же перебил председатель суда Корчагин: «Статья т. Лаптева, напечатанная в центральном органе нашей партии “'Правде”, не может подлежать обсуждению в настоящем заседании Суда чести».
Своеобразны были показания ректора Тимирязевки академика В.С.Немчинова. Он решительно заявил, что идеологические ошибки профессора Жебрака должны быть осуждены с такой же строгостью, как осуждены идеологические ошибки Г.Ф.Александрова, допущенные в его книге «История западноевропейской философии».
Г.Ф.Александров еще недавно возглавлял Управление агитации и пропаганды ЦК партии, перед ним вся страна ходила по струнке. Его книга была встречена каскадом хвалебных рецензий и присуждением Сталинской премии. А потом корифей всех наук получил донос от профессора МГУ Белецкого, который уличал Александрова в том, что в его книге повторены «ошибки» третьего тома «Истории философии», изъятого из обращения тремя годами раньше. Сталин дал отмашку.
22 июня 1947 года в дневнике С.И.Вавилова появилась короткая запись: «’’Философская дискуссия” (на bis) по поводу книги Александрова под председательством Жданова. Заседали уже 20 часов – сколько будут заседать еще, неизвестно. Я был один раз, 4½ часа».
Книгу Александрова изъяли из обращения, лишили автора Сталинской премии, удалили из аппарата ЦК. И… назначили директором Института философии!
Приравняв идеологические ошибки Жебрака к ошибкам Г.Ф.Александрова, академик Немчинов как бы предлагал его наказать так же строго и справедливо, как был наказан Александров. То есть бросал ему спасательный круг.
Иными были показания свидетеля Якушкина. Тут было всё, что требовалось: «преклонение перед заграницей», «неизжитое низкопоклонство», «передача государственных тайн или государственных ценных материалов». Главное же сказал профессор Турбин: «Суд над Жебраком – это показательный процесс над всеми, кто выступает против Лысенко».
Представление завершилось вынесением профессору А.Р.Жебраку «общественного выговора». Более суровых наказаний Суды чести выносить не могли.
Дальнейшие меры должны были последовать без шума: увольнение из Тимирязевки, отлучение от научной работы. Но с этим директор Немчинов не спешил. А Антон
Романович продолжал бороться за свою репутацию. Видать, сильна была в нем вера в родную коммунистическую партию. Или в высшую справедливость.
В конце ноября он послал письмо секретарю ЦК Кузнецову о том, что в США издан перевод книги Лысенко «О наследственности и ее изменчивости» (ее, напомним, перевел Ф.Г.Добжанский), и она стала посмешищем у американских биологов. «Защищать взгляды Лысенко в области генетики нельзя без потерь авторитета страны и авторитета ученого, претендующего на элементарные знания фактов данной науки».
Жебрак просил о личной встрече и о том, чтобы ему «дали возможность своей научной и педагогической работой восстановить доверие нашей партии и нашей научной общественности».
Письмо, как ни странно, возымело действие. Кузнецов его, конечно, не принял, но министерству высшего образования дали указание «о создании ему условий для научной и педагогической работы».
Пронесло!..
Но, увы, ненадолго.
Августовская сессия
Муза Евгеньевна Раменская была тогда подростком. Отец ее погиб на войне, мать зарабатывала очень мало, девочка хотела летом немного подработать. Подруга матери Александра Юльевна Тупикова порекомендовала ее профессору Жебраку.
Работа была простая, даже немного смешная: гонять воробьев с опытных делянок, на которых выращивались межвидовые гибриды пшеницы. Они получались благодаря удвоению числа хромосом. Для этого цветки обрабатывались особым химическим препаратом – колхицином. Гибриды становились плодовитыми, но их склевывали воробьи…
Штатной единицы для такой работы не полагалась, профессор Жебрак был готов платить из своего кармана – по 50 рублей в месяц. Согласна ли она работать за такую мизерную плату? Девочка была согласна!
«Перед наукой я испытывала священный трепет, даже само слово “наука” писала с большой буквы, как сейчас стали писать слово Бог».
«Вот смотрите, – сказал мне в первый день Антон Романович, – здесь на грядках посеяны семена гибридов первого поколения. У каждого куста этикетка: он из одного семечка. Грядка из одного колоса. Не все семена всходят, поэтому грядки такие лысые. Все растения разные. Называется “расщепление”. Лучшие кусты дадут семена – это, может быть, будущий сорт. Конечно, сперва надо отбирать лучшее из того, что вырастет. А вот это уже грядками не назовешь. Это – второе поколение гибридов. Мы скрещивали в позапрошлом году, а в прошлом отобрали лучшие семена. Лысых мест нет. А разница между растениями гораздо меньше. Вон там третье поколение. Понимаете теперь, почему я пр