7-й гвардейской дивизии\
…Юзик осмотрел зал единственным глазом и сказал, что прошедшая сессия – это средневековая инквизиция и охота на ведьм; он, Рапопорт, ни от одного слова не отказывается.
Тут в его единственный глаз ударил луч прожектора. То ли специально был направлен на него, то ли началась киносъемка.
Прикрывая глаз рукой, он сошел с трибуны.
Безумство храбрых.
Понятно, что последнее слово Рапопорта в стенограмму Августовской сессии не вошло. Оно тоже обросло легендами. Его передавали «очевидцы», видевшие, как он, с черной повязкой на глазу, поднялся на трибуну и произнес свои дерзкие слова. Увы, эта пиратская повязка выдает «очевидцев». Когда мне приходилось общаться с Иосифом Абрамовичем, у него на глазу всегда была белая марлевая повязка безукоризненной чистоты. Сейчас опубликовано множество его фотоснимков, сделанных в самые разные годы, от самых ранних, в военной форме, в полевых условиях, до самых последних. Черную пиратскую повязку он никогда не носил.
После сессии ВАСХНИЛРапопорта обрабатывали в парткоме, райкоме, в более высоких партийных инстанциях. Добивались хотя бы формального признания «ошибок». Грозили исключить из партии, давали понять, что возможны и более суровые кары. Он отвечал, что в партию вступил на фронте и предпочитает быть исключенным сейчас, чем потом, когда туман рассеется, все поймут, на чьей стороне правда, и его будут исключать за то, что он от нее отрекся.
Туман рассеется очень нескоро.
О том, как затуманено было общественное сознание, особенно выразительно говорят залихватские народные частушки: их распевали в домах культуры, в концертных залах, в деревенских клубах, они часто звучавших по радио:
Веселей играй, гармошка,
Мы с подружкою вдвоем
Академику Лысенко
Величальную поем.
Он мичуринской дорогой
Твердой поступью идет,
Морганистам, вейсманистам
Нас дурачить не дает.
Академиком Лысенко
Все колхозники горды.
Он во всех краях отчизны
Учит нас растить сады.
Перестраивать природу
Нам в стране своей пришлось,
Чтоб советскому народу
Благодатнее жилось.
После смерти Сталина монопольное положение Лысенко в науке пошатнулось, но ненадолго. Новым покровителем «мичуринской биологии» стал Н.С.Хрущев. Только после его устранения с поста генсека – в октябре 1964 года – Трофим Денисович перестал быть монополистом. Сразу оказалось, что все его теории порождены дремучим невежеством, экспериментальные данные подтасованы, начинания, введенные в практику, принесли многомиллионные убытки.
Но до этого оставалось еще долгих полтора десятка лет.
Из партии И.А.Рапопорта исключили, с работы уволили. С большим трудом он устраивался в какие-то поисковые геологические партии, но и из них его изгоняли. Скитался с ними по стране восемь лет.
В 1957 году академик Н.Н.Семенов, директор Института физической химии, основал лабораторию химического мутагенеза, возглавить ее пригласил Рапопорта. Могучий авторитет академика Семенова, нобелевского лауреата, вице-президента Академии наук, ограждал лабораторию от покушений лысенковцев.
В 1962-м Нобелевский комитет решал вопрос о присуждении премии по медицине. Первыми в списке кандидатов стояли основатели химического мутагенеза Иосиф Абрамович Рапопорт и Шарлотта Ауэрбах. В Комитете помнили, сколь болезненной была реакция советских властей на присуждение премии по литературе Борису Пастернаку. Дабы избежать нового политического скандала, провели зондаж. Рапопорта пригласили в ЦК партии и дали понять, что поддержат присуждение ему Нобелевской премии, если он подаст заявление о восстановлении в партии. Он ответил, что на выход из партии он заявления не подавал, но его исключили. Если хотят восстановить, пусть это сделают без его заявления.
Все попытки убедить, уговорить, припугнуть не действовали. Посулы и перспективы, связанные с нобелевским лауреатством, не соблазняли.
Кремль ответил Нобелевскому комитету, что присуждение премии Рапопорту считает «преждевременным». Побочной жертвой его непреклонности стала Шарлотта Ауэрбах.
На излете советской эпохи Рапопорт был избран членом-корреспондентом Академии наук, ему была присуждена Ленинская премия, присвоено звание Героя труда. Было за что.
На основе его мутагенных форм культурных растений было выведено около 400 районированных сортов; лекарственные препараты, созданные на той же основе, тысячам людей сохранили здоровье, многим спасли жизнь.
Иосиф Абрамович погиб трагически: его достала война. Торопясь на какое-то заседание, он перебегал дорогу и не увидел автомобиля, мчавшегося с левой стороны, где у него не было глаза… Травмы оказались роковыми… Это произошло в 1990 году. В 78 лет он был еще полон сил и энергии.
Мефистофель и Фауст
О том, что 31 июля началась сессия Малой академии, ни в тот, ни на следующий день президент Большой академии понятия не имел. Известить его не посчитали нужным. Новость привез 2 августа сын Виктор. Он был заядлый охотник; прежде чем явиться на дачу к родителям, настрелял уток. Вместе с утками привез свежие газеты. Сергей Иванович в тот день записал: «В “Культуре и жизни” делается выговор за н[аучно]-популярную] серию в Академии, в ЛитГаз[ете] дифирамбы Лысенке. Завтра сам еду в Москву. Сегодня болела голова и почему-то тошнило».
Газета «Культура и жизнь» была органом Управления пропаганды ЦК, «выговор» в ней был тревожным симптомом. Но «триумфы Лысенко», свидетелем коих Сергей Иванович стал в Москве, заслонили всё остальное. Он вернулся на дачу «усталый и простуженный», в следующие дни всё валилось из рук, «небо с тучами и как-то всё нескладно».
Августовская сессия осталась позади, а круги от нее расходились все дальше и, вопреки законам физики, становились все круче. В газетах «изощренная лысенковская свистопляска. Вальпургиева ночь. <…> К вечеру опять газеты с лысенкиадой».
Заседание секретариата ЦК. Председательствует Маленков. Три доклада: министра высшего образования С.В.Кафтанова, министра сельского хозяйства И.А.Бенедиктова, президента Академии наук С.И.Вавилова. Он должен докладывать об «антимичуринцах» в Большой академии.
Совсем недавно Президиум принял решение о развертывании лаборатории Н.П.Дубинина в Институт генетики и цитологии – теперь об этом не могло быть речи: лабораторию требовалось ликвидировать. Академика И.И.Шмальгаузена, крупнейшего ученого-дарвиниста, – снять с поста директора Института эволюционной морфологии. Академика Л.А. Орбели, общепризнанного главу Павловской школы, – удалить с поста академика-секретаря биологического отделения.
В докладе Кафтанова дважды упомянут Николай Вавилов: как зачинатель морганизма-менделизма и как учитель Шмальгаузена. Всем известно, что Шмальгаузен – ученик лесовода АН.Северцова; к репрессированному Н.И.Вавилову его пристегнули с очевидной целью: набросить на него еще более зловещую тень. Да и президенту Большой академии нелишне дать понять: если посмеет притормаживать акции против морганистов, родство с врагом народа ему быстро припомнят.
«В воздухе страшная сырость, душно, трудно дышать» – так завершает Сергей Иванович дневниковую запись об этой трехдневной пытке.
12 августа, четверг, Мозжинка: «Опять вызвали в Москву, в ЦК. Разговор с Маленковым и Шепиловым о том же. Жара, душно. Дышать трудно».
13 августа, пятница, Мозжинка: «Сегодня в Москву не съездил. На душе мутный, грязный осадок. Еще один жизненный перелом. Хочется вон из жизни. По-прежнему душно».
Душно… Дышать трудно… Трудно дышать…
Таков рефрен его записей в том жутком, жарком, удушающем августе.
Он задыхался в смраде торжествующего лысенкизма.
14 августа, суббота, Мозжинка: «Опять Москва. Совещание у Маленкова. Лысенко, Бенедиктов, Кафтанов, Орбели. Вспомнился мне момент в августе 1939 г. в Ленинграде, когда очень хотелось броситься в лестничный пролет вниз головой. Все же XX век. Прошли и Галилей, и Ньютон, и Ломоносов.
Такие вещи возможны только на религиозной почве. Естествознание?! Как будто бы вся жизнь прожита неизвестно зачем. Всё заплевано и растоптано сапогом».
16 августа, понедельник, Мозжинка: «Надо сейчас в Москву на очередное мучение. Опять Шепилов и Лысенко. У Бруевича умерла жена. Внизу по саду Олюшка носит внука Сережу. Бедняга, неужели и ему такое же предстоит. А мне так хочется незаметно и тихо уйти из мира, без скандалов, a l’anglaise [по-английски]».
18 августа, среда, утро, Мозжинка: «В понед[ельник] секретариат ЦК. Снова о Лысенке. <…> Как мучительна фальшь, превращение людей в заводные аппараты. Всё становится мелким, ненужным, поддельным. Плохое лицедейство вместо творческой живой деятельности».
21 августа, суббота, Мозжинка: «Вчера был опять в Москве. Говорил с Орбели о надобности его отставки. Ковда намекнул, что есть желающие и моей отставки. Молю об этом судьбу. <…> Хотелось бы дожить последние годы с тихой думой и с лицом, обращенным ко Всему, а не к Лысенке».
Ковда намекнул… Ведь это тот самый Виктор Абрамович Ковда, который двадцать лет спустя объяснял мне, что книга о Николае Вавилове не может быть издана в свете чехословацких событий. В 1948-м он еще не был членкором, но уже был в аппарате Президиума Академии наук. Член партии с 1927 года. Это многое объясняет.
23 августа, понедельник, Мозжинка: «Вся эта история совершенно выбивает почву из-под ног. Наука теряет смысл».
25 августа, среда, утро, Мозжинка: «Вчера в Москве с 1 до 6 президиум в стиле “Меа culpa” [моя вина] с очень неудачным, с этой точки зрения, докладом Л.А.Орбели с намеками на “вину руководства”, т. е. меня. Рассказали историю про смерть жены Благонравова в санатории в Сочи от электрического удара (заземление, лампа). Очень завидно».