Отступать, казалось бы, некуда. Будь Вавилов на месте Тулайкова, он бы не отступил. Николай Максимович был человеком иного склада. Не случайно он осудил «авантюризм» молодого Вавилова, отправившегося в Иран в разгар военных действий. Когда Николай Иванович готовил экспедицию в Афганистан, Тулайков вызвался в ней участвовать, но дальше намерения не пошло. При подготовке экспедиции по странам Средиземноморья Вавилов снова пытался привлечь Тулайкова, благо тот проявлял особый интерес к Северной Африке. Что-то опять помешало… Возможно, то, что Николай Максимович не до конца понимал подлинного смысла вавиловских путешествий, в чем признался задним числом, в 1935 году: «Вашей поистине неутомимой и неутолимой энергии мы обязаны теми огромными ценностями, которые мы пока еще совсем не научились ценить и даже понимать. Сам я только в последнюю поездку с Вами понял и воспринял то исключительное по ценности богатство, которое доставили Вы нашей стране своими путешествиями и привезенными коллекциями. Для меня это долго было делом коллекционерства, и только за последнее время я почувствовал совершенно ясно, что значит для нас эта Ваша работа»[305].
Синицу в руке Тулайков предпочитал журавлю в небе. В Саратове его положение было прочным, жизнь – налаженной, от добра добра не ищут. Взваливать на себя груз огромной ответственности, да еще переезжать в холодный сырой Петроград он не захотел.
Вавилову и дальше пришлось тянуть административную лямку, возглавляя ДВА крупнейших института. Плюс кафедра в сельхозинституте. Плюс участие в различных советах, комиссиях… Несколько позднее ему пришлось войти и в коллегию Наркомзема, и даже в «высшие» органы власти – ВЦИК и ЦИК СССР. (Пишу слово высшие в кавычках, ибо в Стране Советов Советы играли декоративную роль: политическую власть держал в руках партаппарат, административную – Совнарком, тоже возглавляемый партийными боссами. Так что реальной власти вхождение во ВЦИК и ЦИК не давало, хотя прибавляло ответственности и всяких забот.) Вавилов жаловался, что у него 18 должностей, крадущих время и силы у научной работы. О том, как он был перегружен, говорят многие его письма. Одно из них – заведующему Кубанской опытной станцией А.А. Орлову от 20 сентября 1925 г.: «Очень возможно, что я попаду на Кубань осенью. Я еду в Туркестан для открытия Среднеазиатского отделения. За последние два месяца, по моему подсчету, я пробыл в вагоне 36 дней, и главным образом поездки были сопряжены с организацией Украинского и Туркестанского отделений»[306].
Это написано в ответ на заявление Орлова об отставке. У Орлова на станции были свои Коли и Арцыбашевы, но Вавилов не видел в этом серьезного повода для отставки. «Как Вам известно, в отношении всех Ваших пререканий с Карташовыми мы неизменно стоим на Вашей точке зрения». Подчеркнул, что считает Орлова отличным работником и что «Кубанское отделение меня удовлетворяет более, чем какое-либо». И дальше: «Вопрос о персонале, о дисциплине, если Вы находите нужным, будет обсужден осенью, когда мы соберемся <…>. Большое учреждение, как Институт, может существовать только при определенной дисциплине, и о какой-либо “автономии специалистов”, о неподчинении говорить не приходится. Поступки такие вызовут соответствующую реакцию. Самое главное мы сделали (создали Институт. – С.Р.), и теперь всё остальное сравнительно легче, надо быть выше всяких мелких неприятностей, которые обычны». Николай Иванович дает понять Орлову, что ему самому и другим ведущим сотрудникам Института ничуть не слаще: «Мы все тянем здесь, весь ответственный персонал, огромную административно-финансово-хозяйственную лямку, свободных людей здесь совершенно нет, как Вы хорошо знаете, и мы считаем правильным, что в настоящих условиях эта работа должна вестись всеми, и только на этих условиях Институт может встать действительно на ноги. Мы не сомневаемся, что эта организационная пора через год-два затихнет, и тогда можно будет заниматься уже одной научной работой»[307].
Вопроса об отставке Орлов больше не поднимал. Кубанская станция стала центром Северокавказского отделения – одного из лучших и наиболее продуктивных звеньев Института прикладной ботаники.
Однако, вопреки надеждам Вавилова, хозяйственные и административные заботы только нарастали. 17 ноября 1925 года он писал Горбунову: «Громада институтская растет быстро, но с ростом ее увеличиваются организационные трудности, и мы плохо справляемся с этой громадой. Особенно трудна организация филиалов, как показала жизнь, и согласование работы Института с пожеланиями республик. Отсутствие подготовленных кадров для южных республик не позволяет быстро развернуть работу, там это вызывает неудовольствие и представительств, и местных работников. Нетерпеливость, желание сразу же создать грандиозное учреждение в Баку, Туркестане не может быть удовлетворено, как бы мы этого ни хотели. Нужна Ваша помощь [для] умиротворения республик. <…> Большинство из нас, в том числе и нижеподписавшийся, плохие администраторы, никуда не годные финансисты и посредственные организаторы. Ищем лицо, которое бы могло взять эту работу на себя»[308].
Время показало, что Вавилов был успешным администратором, но необходимость во всё вникать, выяснять отношения, входить во всякие мелочи мешала сосредоточиться на главном.
Главным было отправить Жуковского в Турцию, Воронова и Букасова – в Америку, а самому поехать в Среднюю Азию: посмотреть на высеянных там «афганцев» и исследовать Хорезм (Хиву). Это небольшое путешествие – логическое продолжение экспедиции в Афганистан. Хорезмский оазис в низовьях Амударьи отделен от Афганского центра происхождения культурных растений безводной пустыней. В условиях жесткой изоляции здесь должны были сформироваться своеобразные растительные формы, преимущество рецессивные. Но обнаружились и доминантные раритеты, которые Вавилов находил в Афганистане у границы с Индией.
«В общем, резюмируя всё, можно сказать, что уголок прииндийской культуры выброшен в дельту Амударьи. Любопытно было видеть загиндукушскую карликовую пшеницу, черную морковь. Я уже написал предварительный очерк по культурам Хорезма и, вероятно, через пару месяцев смогу его опубликовать»[309].
Изучение афганского материала подтвердило первоначальный вывод Вавилова: один из важнейших очагов происхождения культурных растений находится в юго-восточной части Афганистана и – очевидно – в прилегающих районах Индии. Логика исследований требовала теперь направиться в Индию.
Но полным ходом шла подготовка экспедиции в страны Средиземноморья.
Средиземноморье
«Теперь мы в Марселе. Море не спокойно. Я чувствую, предстоит нелегкое путешествие. 12 дней и ночей в лучшем случае. Но я не колеблюсь, дорогая. Это необходимо сделать по логике жизни. Это не является удовольствием, дорогая, поверь мне. От поездов, экспрессов и моря (я уже сделал по крайней мере 25 000 км) я получил постоянную головную боль».
Открытка датирована 1927 годом, 5 января.
На одной стороне – изображение парохода, на котором предстоит плыть Вавилову. Другая разделена пополам: половина для адреса, другая – для текста. Много таких открыток посылал Вавилов, путешествуя по странам Средиземноморья. Адресовал в Институт, сотрудникам, друзьям. Но чаще всего жене, Елене Ивановне Барулиной. И иногда в Москву – сыну Олегу. Десять-двенадцать бисерных, неразборчивых строк. Писал их, как правило, на ходу: на улице, в поезде, в автомобиле. Писал торопливо. Без точек и запятых. С сокращениями. Без банальных вопросов о самочувствии и здоровье.
Писал и длинные письма, когда выпадал свободный час. Просил всё сохранять – они заменяли дневник путешествия.
Так почему бы нам не привести одно за другим наиболее интересные письма?
Это мы и сделаем, опуская по возможности латинские названия растений, повторы и второстепенные детали, а также нерасшифрованные фразы, давая необходимые пояснения.
Но сначала предыстория путешествия.
Основная трудность, уже привычная, – получение виз. Вавилов обивал пороги посольств, бомбардировал письмами зарубежных друзей, обзаводясь рекомендациями и ходатайствами.
Доктор Харлан из Вашингтона обещал помочь с въездом в Абиссинию – страну практически закрытую для иностранцев. Харлану удалось побывать в Абиссинии в 1923 году; он выслал в Ленинград кое-какие материалы. Вавилов с большим нетерпением ждал этой посылки – она почему-то долго не доставлялась.
«Абиссиния – страна моей мечты, – писал он Харлану. – Образцы из Абиссинии и прилегающих регионов для нас столь важны, что даже трудно представить»[310].
Харлан обещал рекомендательное письмо негусу Абиссинии расу (принцу) Тафари.
Особые надежды Вавилов возлагал на Уильяма Бэтсона: его авторитет ученого с мировым именем мог открыть самые высокие двери. Бэтсон только что был в России, присутствовал на торжествах по случаю 200-летия Академии наук. Николай Иванович всячески его опекал, знакомил со своими институтами, с ведущими учеными. Бэтсон уехал очень довольный. Теперь Николай Иванович ему написал: «Я буду Вам весьма обязан, если Вы рекомендуете меня английским и французским властям. Я не интересуюсь политикой, так же как и проф. Тулайков, который, возможно, поедет со мной. Я состою в Академии членом-корреспондентом, равно как и сотрудником нашего Института прикладной ботаники и растениеводства. Может быть, Вы сочтете возможным написать в Ваше посольство в Москве соответствующее письмо»[311].
К письму Вавилов приложил краткую справку о себе и о программе экспедиции: «Профессор], доктор Н.И.Вавилов; директор Государственного института опытной агрономии; директор Российского всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур; член-корреспондент Российской академии наук, член Академии наук в Хале (Германия); член Американского ботанического общества; фитопатологического общества, Генетической ассоциации, Немецкого общества ботанических наук. Возраст – 38 лет.