<…> Через две недели надо читать лекцию в Иерусалимском университете (на англ[ийском]) и в Тель-Авиве (около Яффы)».
3 ноября, Иерусалим, Е.И.Барулиной’. «Мотаюсь по Палестине. Кончил попутно еще страну, о существовании которой только здесь узнал, – Заиордания, около Аравии. Собрал много [Triticum] dicoccoides. В общем, что надо, делаю. Еще 2 недели здесь, и в Рим. Окончательно и в третий раз, несмотря на хлопоты банкиров, журналистов, мне в визах [в Египет и Судан] отказано. Побаиваюсь и за Италию. Пиши, во всяком случае, в Рим».
5 ноября, ей же: «Уже сделал по Палестине тысячи 2 верст. В ней нагоняю Сирию, да и вообще она интересна. <…> Египет грубо наотрез отказал, несмотря на 10 поручительств и вмешательство банкиров. Визы итальянской еще не получил, но вероятность получения имеется».
8 ноября, В.Е.Писареву: «Реликтов тут много. Через неделю засаживаюсь на пару-тройку дней за Талмуд, Мишну и комментарии, чтобы восстановить картину земледелия библейских времен»[350].
Лекцию в Иерусалимском университете Вавилов начал читать по-английски, но тут выяснилось, что 90 процентов аудитории знает русский язык, «а по-русски дело не трудное и не стеснительное». Лекция произвела фурор. Из скромного малозаметного туриста Николай Иванович в одночасье стал знаменитостью. Сельскохозяйственный журнал опубликовал о нем большую статью. «Мне это совсем не нужно и только мешает», – досадовал Вавилов, ибо ему «не стало житья»: «Всем есть какие-то дела, всем надо знать мнение профессора Вавилова». «Единственный плюс известности: я начал получать очень хорошие презенты, нам нужные. Много изданий. Вот принесли 14 сортов миндаля, 40 сортов клещевины, делают фотографии, etc. Словом, и я эксплуатирую, кто кого больше – в этом вопрос!»
В долине одной небольшой речки (он называет ее рекой Эзральон) Вавилов снова обнаружил заросли дикой двузернянки. Здесь она была представлена в гораздо большем разнообразии форм, чем та, что открыл Ааронсон. Она росла по краям возделанных угодий, в смеси с диким ячменем. Эта двузернянка оказалась ботанически и генетически гораздо ближе к культурной пшенице. «Нет никакого сомнения в том, что она представляет ближайшего дикого родича культурных пшениц, в особенности твердых», – писал позднее Вавилов. Это открытие заставило его изменить первоначальное представление о вторичности сирийско-палестинского очага. «Уже самое нахождение вместе с дикой пшеницей дикого ячменя показывало, что действительно Палестина, так же как и Сирия, входит в основную родину важнейших хлебных злаков мира – пшеницы и ячменя. Здесь, где и археологические документы свидетельствуют о наличии древнейшей культуры, обнаружено нахождение и основных эволюционных звеньев указанных культур»[351].
Особенно близко Вавилов сошелся с ботаником и геоботаником из Института естественной истории Палестины Александром Григорьевичем Эйгом, выходцем из России. Именно с ним Вавилов «проехал через всю Палестину». Позднее, в 1928 году, Эйг стажировался у него в Ленинграде. Их взаимная «эксплуатация» оказалась очень плодотворной. Когда Вавилов писал, что намерен создать в Палестине филиал своего института, то, в первую очередь, имел в виду Эйга.
Статьи Эйга Вавилов публиковал в «Трудах по прикладной ботанике». Особенно высоко ценил его исследования эгилопса – ближайшего дикого сородича пшеницы. «Монографии по Aegilops показывают исключительную эрудицию доктора Эйга как систематика. За рубежом доктор Эйг известен как лучший знаток по флоре Сирии и Палестины»[352], – писал Вавилов в 1931 году, поддерживая выдвижение Эйга на должность преподавателя Иерусалимского университета. «Филиал», чью работу издалека направлял Вавилов, был узаконен как Иерусалимский институт прикладной ботаники.
14 мая 1931 г., А.Г.Эйгу: «Вы проделали замечательную работу по Aegilops, и я полагаю, очень важно исследовать дикую пшеницу, дикую Medicago [люцерна], дикую Trigonella [пажитник – кормовое бобовое растение] и дикие плодовые. В этом отношении самым важным является изучение Сирии – родины некоторых эндемичных видов плодовых. Практически мы знаем очень и очень мало в этом отношении. Я считаю, что международное значение будет иметь изучение самых важных ботанических видов с агрономической точки зрения.
Мне думается, что работа Иерусалимского института прикладной ботаники должна быть поставлена широко. Вы должны стать центром всего Средиземноморского региона.
Так мало сделано в изучении культурных растений и почти всех диких растений Средиземноморья. Не сомневаюсь, что в скором времени будут сделаны первоклассные открытия. Мне представляется важным не ограничиваться исследованиями по линии систематики, но в то же самое время следует изучать культурные растения и почти все родственные виды с точки зрения биохимии и физиологии. Могу поздравить Вас с открытием этого нового института.
Мои наилучшие пожелания доктору О.Варбургу[353] и многим друзьям в Палестине. Я часто вспоминаю Палестину – самую красивую, какую я когда-либо видел, в мире страну. Я никогда не забуду время, проведенное в Палестине, и надеюсь когда-нибудь посетить вас опять»[354].
Наученный горьким опытом, Николай Иванович ждал, что в итальянском консульстве возникнут новые подвохи и проволочки. Но визу обещали выдать – после того, как он предъявит билет на пароход. Это тоже была пакость, но мелкая: логично было сначала получить визу, а потом уже покупать билет.
Ближайший пароход в Неаполь – скверный, маленький пароходик «Милано», «который будет трепать 6–7 дней», – отходил 26 ноября.
До отплытия оставалось время, и Николай Иванович решил совершить еще одну, последнюю поездку по Палестине. Елене Ивановне он писал 20 ноября: «Только что прибыл из длительной поездки обратно в Иерусалим. Послал уже 55 посылок из Палестины. Очень вероятно, что около 100–200 разновидностей (форм) чечевиц. Они очень интересны».
Итог путешествия по Палестине и Заиордании он подвел в письме Писареву – от того же 20 ноября: «Палестина будет представлена исчерпывающе. Собрал до 1000 образцов и обследовал 5000 км. Это для двух маленьких стран даже много. По политическим соображениям пришлось тут задержаться. Все время вел кампанию за Египет и Судан. Мой вопрос, кажется, дойдет до египетского парламента. Жду ответа телеграфного 23-го. Но надежды нет. Стал получать материал из Судана и Абиссинии»[355].
Вопрос о выдаче визы профессору Вавилову был поставлен двумя депутатами египетского парламента. И снова было отказано. В телеграмме сообщалось, что власти больше не намерены рассматривать его заявления.
Перед отбытием Вавилова из Палестины в его честь был устроен прощальный банкет, ему пришлось даже надеть фрачную пару.
Планируя дальнейшее путешествие, которое неизбежно должно пройти через Италию, Николай Иванович озарился дерзкой идеей – встретиться там с Еленой Ивановной, по которой он сильно соскучился.
20 октября 1926 г., Е. И. Бару липой: «В голове у меня мысль, как бы тебя выписать в Италию. Мы могли бы по ней бродить вместе с тобой, родная. Запроси на всякий случай визу в Италию. Я напишу В[иктору] Евг[рафовичу] [Писареву], и ты к нему зайди. Финансы – всё, что у тебя есть, и остатки моих жалований, да и займи. С премией[356] вывернемся. И я пока никакого стеснения не имею.
В[иктор] Е[вграфович] даст тебе отпуск-командировку без содержания. Для этого не надо и подписи Горбунова. 2 месяца или 1½ мес[яца] отпуск ты можешь взять, тем более что придется в самом деле помочь мне. В Италии много надо сделать <…>. Визу проси для работы в ботанических лабораториях и гербариях и по семейным делам. Есть шансы, что не дадут, но, м. б., и дадут. В этой стране всё возможно.
Если паче чаяния меня впустят в Египет, я, конечно, туда поеду, но, во всяком случае, возвращаюсь через Италию. И ты готовь визу, и если получишь ее, мне телеграфируй. <…> Ну, вот и новая авантюра».
В Англии забастовка угольщиков. Шахты не работают, экспорт британского антрацита остановлен. Машинисты «Милано» вынуждены греть котлы некачественным топливом, из-за чего корабль ползет в полтора раза медленнее обычного. Массу времени съедают долгие стоянки во всех мало-мальски значимых портах. К счастью, море тихое, можно читать, писать, изучать итальянский язык.
Первая долгая остановка, на 28 часов, в египетской Александрии. Можно бы осмотреть город, устье Нила, заглянуть в прилегающие деревни, посетить базары, съездить к пирамидам. У Вавилова нет права сойти на берег. Откладывая в сторону учебник итальянского языка, он делится планами с Еленой Ивановной: «План жизни таков. Приезжаю в Рим. Попытаюсь ускорить дело с твоей визой. Я очень хочу, чтобы ты приехала в Италию и побыла со мной хотя бы две недели. В Италии буду хлопотать об Испании и Абиссинии (через Эритрею). На последнее особенно не надеюсь. Но сам сделаю всё, что смогу. В Италии надо видеть и сделать многое, и очень хорошо бы, если бы ты, милая, была со мной. Особенно если я вдруг чудом, скажем, поеду в Абиссинию. Ты собирайся, будь готова. Денег займи у В[иктора] Евг[рафовича]. Он тебе устроит всё».
Вавилов поглощает прихваченные в дорогу книги об Абиссинии и прилегающей к ней итальянской колонии Эритрее. Визу в Италию, вопреки опасениям, ему дали бессрочную. Это вселяет надежду, что в Риме можно будет получить визу в Эритрею, чтобы оттуда попытаться проникнуть в Абиссинию. «Вся трагедия в том, что эта страна не имеет нигде представительств, а сама окружена 5 странами, для к[отор]ых Soviet passport, как волчий билет. Отказываться от проникновения в Абиссинию очень досадно, ибо другого случая надо ждать годы, да и он не очень вероятен. Ну, словом, попытаюсь. Отказ Египта глуп и туп, но за Судан мне досадно. Там английское начальство, а у англичан есть достаточно сведений обо мне, чтобы отнестись по-иному. Попасть же в Абиссинию прямо необходимо, так как Средиземноморский центр оказался для хлебных злаков весьма сомнительным. И по интуиции, да и по обрывкам фактов чувствую, что там решится многое».