– Еще она спрашивала про Руди.
– Что ты сказал? – спросил он ледяным тоном.
– Мне не пришлось ничего говорить. Она сама догадалась. Решила, что они в Сент-Поле. Во всяком случае Агги и Софи.
– А Руди?
– Похоже, она уверена, что он их бросил. – Я пожал плечами. – Звучало правдоподобно.
Гроза Кабанов обдумал это, потом довольно посмотрел на меня, словно одобряя мои действия.
– Агги и Софи, ваши жена и дочь? – Он подумал, отвечать или нет, потом просто кивнул. – Она придет за яйцами завтра утром.
– Я буду готов к приезду этой сплетницы.
Альберт и Моз принялись за работу. Самогонный аппарат был рассчитан всего на галлон, так что я знал, что его сборка не займет много времени. Пока они работали, я готовил сусло для кукурузного спирта. Гроза Кабанов стоял рядом с дробовиком в руках и наблюдал с молчаливым интересом.
Через некоторое время я отважился заговорить:
– Там в углу яблочный пресс.
Он глянул на разбитый на куски аппарат у дальней стены.
– Был, – сказал он с нотой сожаления.
– Его как будто ураганом покорежило. Что случилось?
– Ты задаешь много вопросов.
– Полагаюсь на удачу. Иногда я получаю ответы.
Мне показалось, что он почти улыбнулся.
– Старый и просто развалился.
Черта с два. Кто-то раздолбал этот пресс кувалдой, или я не Оди О’Бэньон. Иногда так делают таможенники. А иногда – мужчины, обезумевшие от ярости.
К вечеру маленький самогонный аппарат был готов, сусло бродило. Хотя до первого запуска надо было подождать еще несколько дней, Гроза Кабанов выглядел довольным. Тем вечером, когда он отпер дверь амуничника, Эмми принесла нам хорошую порцию запеченной курицы и моркови. После ужина Гроза Кабанов сел на тюк сена перед амуничником рядом с Эмми и сказал:
– Можешь сыграть на своей гармонике «Прощай, старый конь»?
– Вы имеете в виду «Покидая Шайенн»? Конечно.
Я достал гармонику, но не успел поднести ее к губам, как Гроза Кабанов удивил меня. Из-за тюка сена он достал скрипку и устроил ее под подбородком.
– Продолжай.
Я заиграл старую ковбойскую песню, и Гроза Кабанов начал подыгрывать мне на скрипке. Играл он довольно хорошо, а вместе мы звучали очень даже неплохо. Все время я осознавал, что обе его руки заняты инструментом, а не дробовиком. Но он не был глупым. Он положил тюк сена достаточно далеко, чтобы даже Моз, самый быстрый из нас, не мог бы добраться до него раньше, чем дробовик окажется у него в руках. И все же это давало мне надежду.
– Вы хорошо играете на скрипке, – сказал я.
– Давненько не приходилось. – Он нежно держал инструмент в руках, и на мгновение мне показалось, будто он находился не здесь. – Софи просила меня играть по вечерам, когда я укладывал ее спать.
Это имя вывело его из задумчивости, и он опустил скрипку.
Песня напомнила мне о лошадях, поэтому я спросил:
– А что случилось с лошадьми, для которых вся эта упряжь?
– Продал. Год назад. Собирался модернизировать ферму, купить трактор.
– Но не купили?
– Видишь здесь трактор, мальчик?
– Нет. И не вижу никаких животных, кроме куриц.
– Раньше были козы, – сказал Гроза Кабанов. – В основном питомцы Софи.
Снова это имя, случайно сорвавшееся с его губ. Но как только оно прозвучало, то словно бумеранг вернулось и поразило его в сердце. Он сел прямо, достал из заднего кармана бутылку самогона и сделал большой глоток.
– Что сталось с козами? – спросил я.
– Съел.
– Вы съели питомцев дочери? Как-то это неправильно.
– Сколько тебе лет, мальчик?
– Тринадцать.
Что, по правде говоря, было не так. До этого еще оставалась пара месяцев, но звучало лучше. Старше, мудрее. Круче.
– Когда проживешь лет на двадцать больше, – сказал он, показав на меня пальцем, – тогда сможешь говорить мне, что правильно. – Он встал, взял дробовик и скрипку и обратился к Эмми: – Собери кости и миски. Вечер закончен.
– Он не имел в виду ничего такого, – сказал Альберт.
– Думаешь, меня волнует, что этот мальчик имел или не имел в виду, Норман? Идем, девочка.
Он подтолкнул Эмми к выходу и запер дверь амуничника на засов.
Я лежал в темноте и думал о горечи и тоске, переполнявших Грозу Кабанов, и решил, что они неотделимы друг от друга. Я думал, что, возможно, им владеет не любовь, а чудовищное чувство потери, известное всем нам, отправившимся вниз по Гилеаду. Я рассматривал потерю только с нашей точки зрения, потому что мы лишились родителей. Но это работало и в другую сторону. Потеря ребенка, должно быть, сродни потери бóльшей части собственного сердца.
Медленно Гроза Кабанов становился таким же, как Фариа, когда я впервые встретил крысу. Чем больше я узнавал о нем, тем менее страшным он становился.
В лунном свете, проникавшем сквозь щели между досками, я увидел, как Моз тронул Альберта за руку и показал: «Норман?»
– Старый продавец в хозяйственном магазине задавал кучу вопросов, – объяснил Альберт. – Спросил Джека: «Как зовут мальчика?» Я ответил, что я не мальчик. Джек сказал, что я и не мужчина. Поэтому я сказал продавцу, что меня зовут Норман. Не мальчик и не мужчина[18].
«Проклятье, это умно», – подумал я. Я в подобной ситуации оказался способен только на ковбойское имя из какого-нибудь дурацкого фильма. Альберт придумал каламбур. Я решил, что в следующий раз, когда меня спросят, я придумаю такое же остроумное имя, как Норман.
К нашему четвертому утру у Грозы Кабанов мы закончили работать в саду, и он отправил нас красить сарай и ухаживать за большим огородом. За исключением того, что нас запирали в амуничнике и кормили раз в день, это не сильно отличалось от того, чем мы занимались на ферме Фростов. Мы виделись с Эмми каждый вечер за ужином, и она выглядела хорошо. После еды Гроза Кабанов брал скрипку, а я губную гармонику, и мы вместе играли. Он не казался мне плохим человеком. Просто жизнь была к нему жестока. Он столкнулся с собственным Богом Торнадо.
Однажды вечером я спросил у него про черную повязку на глазу.
– Потерял, сражаясь против кайзера[19], – сказал он. – Война, которая положит конец всем войнам[20]. Ха!
– Вы думаете, это была бессмысленная война? – спросил Альберт.
– В мире есть два вида людей, Норман. Люди, у которых что-то есть, и люди, которые хотят то, что есть у других. Не проходит ни дня без того, чтобы где-нибудь в мире не было войны. Война, которая положит конец всем войнам? Это как сказать болезнь, которая положит конец всем болезням. Это случится только тогда, когда на земле не останется ни одного живого человека.
Моз показал: «Не все алчные».
Эмми перевела.
– Мальчик, я не знал ни одного человека, который не думал бы о себе больше, чем о других. – Он пристально посмотрел на каждого из нас здоровым глазом. – Давайте начистоту. Представься вам возможность освободиться от меня, вы бы перерезали мне глотку, верно?
Хотя я уже убил человека ради того, чтобы быть свободным, мысль о том, чтобы перерезать глотку Грозе Кабанов, вызвала тошноту.
– Только не я, – сказал я.
Гроза Кабанов допил принесенный самогон, посмотрел на прозрачную пустую бутылку и швырнул ее в стену сарая, где она разлетелась вдребезги, нарушив хрупкую близость, порожденную вечерней музыкой.
– Позволь кое-что сказать тебе, мальчик. Что бы ты ни считал невозможным, как только ты об этом подумал, как только это пришло тебе на ум, просто представил – это уже сделано. Только вопрос времени, когда твои руки выполнят.
Он схватил Эмми, вздернул на ноги, задвинул засов амуничника и запер нас в темноте.
Весь следующий день моросил дождь, и Гроза Кабанов нашел нам занятия в сарае. Мы точили и смазывали инструменты, следили за брожением, а он оставался в доме с Эмми. Я хорошенько осмотрел сломанный яблочный пресс возле дальней стены. Он явно испытал на себе чей-то сильный гнев. Я думал над вчерашними словами Грозы Кабанов о том, что как только нечто ужасное приходит тебе в голову, то когда ты это совершишь – только вопрос времени. Я не мог проникнуть к нему в голову или в сердце, но что бы там ни было, неважно, насколько ужасное, Гроза Кабанов был способен на это. Я продолжал думать про Агги, Софи и Руди, и мне становилось все любопытнее, что же с ними произошло. И одновременно я пытался придумать план побега.
В тот день, рассматривая все в сарае, я наконец придумал кое-что годное. На стене среди прочих инструментов висел большой моток толстой проволоки. Кусачками я отрезал кусок длиной два фута и загнул один конец.
«Что делаешь?» – показал Моз.
– Увидишь. Альберт, запри-ка меня в амуничнике.
Когда я оказался внутри и он задвинул засов, я просунул проволоку в дырку от сучка на одной из покоробленных досок двери и продвигал ее, пока крючок не зацепил ручку засова. Я аккуратно втягивал проволоку назад, а вместе с ней тянул и засов, и меньше чем через минуту освободился.
Альберт с Мозом смотрели на меня с восхищением.
«Когда побег?» – показал Моз.
– Как только освободим Эмми, – сказал Альберт. – Оди, спрячь проволоку под сеном в амуничнике. Ты молодец.
Похоже, дождь испортил настроение Грозе Кабанов. Или, может, это был вчерашний разговор. Во всяком случае, когда Эмми принесла нам ужин, он был молчалив и не взял с собой скрипку. Как только мы закончили есть, он велел Эмми собрать посуду и запер нас на ночь.
Дождь наконец прекратился, и тучи рассеялись. Взошла луна, и ее яркие желтые лучи проникли в щели в стенах сарая и полосами легли на пол амуничника. Я слышал, как сопят Альберт с Мозом, но сам не мог сомкнуть глаз. Я лежал и думал про Грозу Кабанов, про его плохое настроение и беспокоился об Эмми. Наконец я достал из тайника под сеном проволоку и подкрался к двери. Я просунул проволоку в дырку от сучка, зацепил ручку засова и медленно потянул назад. Когда засов отодвинулся, я приоткрыл дверь.