На следующее утро у всех было плохое настроение. Когда я чистил судака, то оставил его внутренности на песке у края воды, и рой мошек атаковал не только остатки рыбы, но и нас. Альберт выругался на меня, и я выругался в ответ, а Эмми расплакалась, что разбудило в Мозе защитника, и он так бурно жестикулировал нам с Альбертом, что я думал, он сломает пальцы.
– Я не собираюсь сидеть тут весь день с тобой! – взорвался я на Альберта.
– Отлично, – огрызнулся он. – Почему бы тебе не отправиться до Сент-Луиса вплавь?
Я сорвался с места, пронесся вдоль обрыва, потом через березовую рощицу прочь от реки. Ночью я слышал грохот товарных вагонов по рельсам к югу и далекий вой паровозного гудка. Я дошел до путей – до них было меньше четверти мили – и пошел по ним в сторону города, зарево над которым мы видели ночью. Всю дорогу я ругал брата и невезение, из-за которого нам пришлось оставить сестру Ив. Я проклинал время: недели, месяцы или годы – кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем мы доберемся до Сент-Луиса. Если вообще доберемся. Я знал, что копы повсюду ищут Эмми, и если нас поймают, то наша песенка спета. Я подумал, что, может, не вернусь к остальным. Может, мне будет лучше одному.
Я шел пару часов и наконец добрался до Манкейто, где и река, и железная дорога резко поворачивали на север. Город с многотысячным населением раскинулся на обоих берегах излучины. У воды стояли громады складов и промышленных зданий. За городом возвышался длинный высокий утес, заросший лесом, а у его подножия лежал центр – деловой район. Там я следил за Сидом, когда он встречался и платил людям, которые ездили с крестовым походом и снова и снова «исцелялись». Я двинулся в этот оживленный центр. По улицам проносились автомобили, и после долгой тишины плавания на каноэ их клаксоны и грохот казались пыткой. Полдень выдался влажным, воздух душным, и надо всем висел неприятный запах горячего гудрона.
Я бывал в городах раньше – в Сент-Луисе, Омахе, Канзас-Сити, – но это было так давно, что у меня не осталось настоящих воспоминаний о них. За то короткое время, что я следил за Сидом в Манкейто, я не успел прочувствовать город. После нескольких лет в Линкольне, который был маленьким городком, и нашего пребывания в Нью-Бремене, который был лишь немногим больше, мне казалось, будто я стою на чужой, неприветливой земле. И я был один. Вот что поразило меня больше всего. Я был совсем один. Именно этого я и желал, когда я разозлился на Альберта, но стоило мне по-настоящему осознать это, мое сердце упало, и мне захотелось снова быть со своей семьей.
Я только было решил мчаться обратно в лагерь, как услышал переполох на одной из улиц, и любопытство взяло верх. Я пошел на звук громких голосов, завернул за угол и уперся в толпу, собравшуюся перед местным арсеналом. Копы обходили периметр, и я сразу бы ушел, если бы не манящий запах горячего супа и, что было еще лучше, сдобный аромат свежеиспеченного хлеба. Я не видел еды из-за стены тел перед собой. Однако я видел мужчину, стоявшего на ступеньках арсенала и возвышавшегося над толпой. Он кричал в мегафон.
– Эй, парни, – орал он, – сколькие из вас тащились по французской грязи, сидели в траншеях по пояс в вонючей воде, бросались на немецкую колючую проволоку?
Ответом ему стали одобрительные возгласы.
– А сколько из вас видели, как у вас на глазах убивают ваших боевых товарищей?
Эта фраза не получила согласного ответа, но по толпе прошел слышимый ропот.
– А что они обещали тем, кому повезет вернуться? Они обещали нам бонусы за нашу службу, компенсацию за ужасы, свидетелями или участниками которых мы стали. Но нам говорят, что мы должны ждать своих денег. Что ж, мы не можем ждать. У нас нет работы, да?
Раздалось общее «Да!». И это была правда, если учитывать состояние одежды большинства присутствующих.
– И у нас нет крыши над головой, нет еды, чтобы прокормить себя и свои семьи, да?
Это по-настоящему завело толпу, и люди, подняв кулаки, закричали:
– Да!
– Эти деньги нужны нам сейчас. Сегодня. Не через несколько лет. Черт, к тому времени мы все сдохнем с голода! Вы со мной?
Судя по одобрительному реву толпы, они были согласны.
Тут-то и нагрянули копы. Они хлынули из боковых улочек и переулков с дубинками в руках и принялись проталкиваться сквозь толпу, разделяя ее на отдельные островки, в которых царило замешательство, и заставляя людей бросаться врассыпную.
– Вы, мистер коп, вы сражались во Франции? – крикнул мужчина с мегафоном.
Но я предположил, что нет, потому что полицейский, к которому он обращался, просто ударил его по голове своей дубинкой, и мужчина упал.
Вокруг воцарился хаос, меня толкали бегущие люди, пока, наконец, не отбросили к кирпичной стене. Я протиснулся в безопасность ниши, которая оказалась входом в типографию, там я и затаился, пока улица не опустела, а из двери типографии не высунулся мужчина и не гаркнул:
– Вставай, мальчик! Нечего тут слоняться!
Я быстро вернулся к железнодорожным путям и пошел по ним прочь из города. Я спешил вернуться к тому месту, где оставил брата, Эмми и Моза, больше всего на свете желая снова оказаться в безопасности со своей семьей, окруженным уютом нашей любви. Конечно, иногда мы злились и кричали друг на друга, но никогда не размахивали полицейскими дубинками.
К тому времени как я нашел место, где утром вышел к железной дороге, было уже далеко за полдень и на землю легли длинные тени. Я спустился к реке, к скалистому обрыву, где мы провели ночь, мое сердце пело в предвкушении воссоединения с остальными.
Но когда я вышел на полосу пляжа, где мы разбили лагерь, я по-прежнему был один. Все исчезли.
Глава тридцать восьмая
Свой двадцать четвертый день рождения я провел, скорчившись в стенах выгоревшего кафе в Бресте во Франции, вокруг свистели немецкие пули. Честно, было страшно, но и близко не так страшно, как в двенадцать лет, когда я стоял на пустом пляже на берегу Миннесоты и думал, что потерял единственную семью, которая у меня была.
Остатки костра еще дымились, а на песке еще виднесь отпечатки наших тел после ночи, но на пляже никого не было. Сперва я подумал, что Альберт так разозлился, что убедил остальных бросить меня. Но он был моим братом, мы и раньше ругались друг с другом. Он не оставил бы меня, как бы сильно я его ни достал. Я поискал знак, какую-нибудь метку вроде той, что раньше оставил Моз у Гилеада. Я не нашел ничего похожего, но обнаружил кое-что тревожное – большие следы на мокром песке у кромки воды, они были даже больше, чем у Моза. И тогда я внимательнее осмотрел все следы. Те, что принадлежали Эмми, были маленькими и легко угадывались. Альберт с Мозом носили ботинки «Ред Винг» одного размера, и их следы, хотя и побольше, были такими же, какие оставляли мои ботинки. Но были там и следы других ботинок, мужского размера, и следы собачьих лап. Здесь кто-то побывал, несколько человек. Что-то случилось, и Альберт, Моз и Эмми были вынуждены бежать.
Но куда?
Я посмотрел на реку, бурый поток стремился на восток, к Манкейто, и решил, что у них был только один путь.
Остаток дня я шел вдоль реки обратно к окраинам Манкейто, не найдя ни следа своей семьи. Смеркалось. Я устал, проголодался и пал духом. Я убедил себя, что мой брат с Мозом и Эмми не сбежали с пляжа, а были схвачены. Черная ведьма воспользовалась какой-то черной магией и выследила их. Меня не было в момент поимки, но это не значит, что мне повезло. Это значит, что я остался совершенно один.
Я подошел к мосту, перекинутый через другую реку, приток Миннесоты. В паре сотен ярдов к северу было видно место слияния рек. Я сел на шпалы, свесил ноги и попытался обдумать свое положение. Альберт с Мозом, вероятно, уже были за решеткой, и я подумывал просто сдаться. Что мне сделают? Посадят двенадцатилетку на электрический стул? Если это ожидает Альберта, то может быть и мне туда. Встретим наш конец вместе.
Я глубоко погрузился в страдания, когда услышал звуки, от которых сердце встрепенулось. Среди деревьев ниже по течению раздавался тонкий голосок губной гармоники. Я знал мелодию, это был «Путешественник из Арканзаса». Я достал из кармана рубашки собственный инструмент и начал играть эту же песню. Другой исполнитель замолчал, как будто удивившись, потом подхватил мелодию, и конец мы сыграли вместе. Я слез с моста и направился к деревьям, откуда слышалась музыка.
В месте, где сливались две реки, находились стихийные трущобы. Скопление маленьких лачуг, построенных из всего, что можно найти на городской свалке: картон, листы металла, рифленая обшивка, обрезки древесины, деревянные ящики. Там были навесы из плавника, накрытого брезентом. Тут и там стояли палатки, но по большей части это была деревня, основанная от безнадеги, сформированная и существовавшая благодаря отбросам тех, кому в жизни повезло больше. В обрезанных бочках и на открытых местах горели костры, и я чуял запах готовящейся еды.
Губная гармоника продолжала звать. Я петлял по тропинкам между постройками, люди поднимали на меня глаза от костров или выглядывали из проемов своих лачуг.
Наконец я подошел к чему-то похожему на большое типи[36], конусу из длинных веток, покрытом парусиной. Я стоял в высокой траве на берегу большой реки. Рядом с типи стоял старый пикап, кузов которого был набит мебелью и всякой всячиной. Перед входом в типи был устроен очаг из выложенных кругом камней, в центре которого весело горел костер, а над огнем висел большой черный котел. Вокруг костра на низких ящиках сидели трое взрослых. Один из них, коренастый лысеющий мужчина с потемневшей от солнца кожей, играл на губной гармонике. Они повернули головы в мою сторону, и мужчина опустил гармонику. Они смотрели на меня без враждебности, а как будто с ожиданием чего-то уже известного им.
– Я тоже играю, – сказал я слабым голосом и показал ему свою гармонику.
– Это ты играл недавно? – спросил он.