– Завтрак всегда такой? – спросил я.
– Раньше у нас была кухарка, – сказала одна из девушек, рыжеволосая Вероника.
– Но нам пришлось ее отпустить.
– А также прачку и горничную, – добавила Долорес. – Проклятая экономия. – Она посмотрела на Моник. – Всего десять клиентов вчера, да? Хуже, чем в воскресенье.
– Все из-за грозы, – ответила Моник.
Долорес посмотрела в окно на дождь, который все еще лил, делая утро унылым.
– Если так будет лить, то сегодня будет не лучше.
Вошла тетя Джулия, и разговоры прекратились. Мне было ясно, что она занимала в этом доме исключительное положение. Она явно удивилась, увидев меня, и обвела стол вопросительным взглядом.
– Он проснулся, и я его пригласила, – сказала Долорес.
– А халат?
– Мой, – сказала Долорес. – Его одежда в стирке.
Тетя Джулия посмотрела в окно на мрак и сырость.
– Я надеялась сходить с тобой за покупками сегодня, Одиссей, но боюсь, с таким дождем придется подождать. Дамы, – сказала она, занимая единственный пустой стул за столом, – сегодня день домашних дел.
Мне поручили работу в подвале – помогать Долорес со стиркой, в основном это было постельное белье. Поскольку прачка, которая также была домработницей, уволилась, женщины по очереди занимались стиркой, которая, по причинам, мне тогда не очевидным, проводилась каждый день.
– Ты напоминаешь моего брата, – сказала Долорес, когда мы развешивали простыни на сушилках.
– Он живет поблизости?
– В Мэйвилле. Маленький городок рядом с Джоплином. Тебе сколько? Тринадцать, четырнадцать? Ему примерно столько же.
– Когда ты видела его в последний раз?
– В день, когда уехала из дома. Пять лет назад. Примерно в твоем возрасте.
– Что ты здесь делаешь? У тебя есть работа?
Она прервала свое занятие и странно посмотрела на меня.
– Одиссей, ты знаешь, что это за дом?
– Женское общежитие, думаю.
– Да, – сказала Долорес. – Женское общежитие. Именно.
Дождь не собирался прекращаться, и днем, когда дела были сделаны, тетя Джулия велела мне идти на чердак и сказала, что скоро поднимется. Я стоял у окна и думал о людях, живущих в низине у реки. К этому времени дорожки, по которым они ходили, должны были превратиться в грязь, а ожидающие в очереди за едой у «Добро пожаловать» промокнуть до нитки. Я знал, что мне повезло, и чувствовал себя виноватым: хотя на чердаке и было душно, у меня над головой была надежная крыша, а желудок был полным, и у меня была тетя, которая заботилась обо мне.
Я услышал, как она поднимается по лестнице. Она вошла с серебряным подносом, на котором стояли два стакана с лимонадом и тарелка с имбирным печеньем, поставила поднос на кровать и похлопала по матрасу.
– Иди присядь.
– Это ваш дом? – спросил я, сделав глоток лимонада и откусив печенье.
– Да.
– Должно быть, вы богатая.
– Ты не представляешь, чего мне это стоило, Одиссей.
– Я был тут только один раз.
– И все-таки ты нашел дорогу. Последний раз я видела тебя вскоре после смерти Розали. – Она говорила о маме. – Когда Зик приехал сообщить мне новости. – Это мой папа. Эзикиел О’Бэньон. – Ты помнишь?
– Не много. Я помню, что вы дали нам с Альбертом несколько центов, чтобы мы купили помадку.
Она улыбнулась и сказала, как будто я напомнил ей что-то хорошее:
– Точно.
– Какой она была? Моя мама?
– Ты не помнишь?
– Плохо.
– Розали была чудесной старшей сестрой, и она была тебе хорошей матерью.
– Но какая она была?
– Для человека, который не мог слышать, она была ужасной болтушкой. Я помню, когда мама с папой отправили ее в Галлодет, я все глаза выплакала. Когда она приехала на Рождество – это был лучший подарок, о котором я могла просить.
– Галлодет? Это что?
– Школа для глухих. Но она недолго проучилась там. В следующем году папа умер, и мама устроилась на работу в школу, а там платили мало. Розали вернулась домой помогать сводить концы с концами. Я всегда следила за модой и сама шила одежду, поэтому устроилась на работу в магазин одежды в городе и откладывала что могла. Потом умерла мама. Зик с Розали любили друг друга с самого детства, и выйти за него замуж было для нее лучшим решением. Я же позарез хотела выбраться из этого маленького удушающего городка в Озарке. Поэтому я уехала и оказалась… – Она посмотрела по сторонам и развела руки, обведя душную комнату и дом, в котором та находилась. – Оказалась здесь.
– Вы купили этот дом?
– Мужчину, которому он принадлежал до меня, посадили в тюрьму.
– За что?
– Он убил человека. Прежде чем сесть, он подарил мне собственность.
– Вы были женаты?
– Просто… хорошие друзья. Но это не отвечает на вопрос о твоей маме. Розали была умной и начитанной, и доброй. В детстве я очень хотела быть на нее похожей.
– Почему…
– Что почему?
– Когда папа умер, почему вы не забрали нас с Альбертом к себе?
– Я не скоро узнала о смерти вашего отца. Мне сообщили, что о вас обоих хорошо заботятся в школе в Миннесоте. Я посылала деньги, чтобы немного помочь, и это правда было лучшее, что я могла сделать, учитывая обстоятельства.
– Я был бы счастлив жить в этой комнате. Альберт был бы счастлив тоже.
– Я думала, что вам лучше быть с другими детьми.
– Это был ад, – сказал я.
– Брось, Одиссей. Не может быть все так плохо.
– Там есть комната, которая раньше была тюремной камерой, и туда сажают детей, которые делают не то, что положено. Ее называют тихой комнатой. – Я чувствовал горечь этих слов на губах. – Зимой там холодно, а летом жарко, и там жила крыса. Самым лучшим в этой комнате была крыса. Перед тем как посадить туда, обычно пороли ремнем. Порол человек, которого звали ДиМарко, и ему это нравилось.
– Тебя сажали туда? – спросила она.
– Я практически жил там.
– Вас правда били?
Я увидел, что у нее в глазах стоят слезы, и смягчил тон:
– Я просто говорю, что хотел бы жить тут с вами.
Она заплакала и обняла меня, и хотя все сказанное мной было истинной правдой, я чувствовал себя ужасно из-за того, что рассказал ей.
– Я все исправлю, Одиссей. Клянусь.
– Просто позвольте мне остаться.
Она вытерла глаза. На ее губах появилась улыбка, словно первые лучи солнца в тот день, и она сказала:
– Конечно, ты можешь остаться. Теперь все будет хорошо, я обещаю.
Дождь не только не перестал, он полил сильнее, как лил, должно быть, во времена Ноя. Я сидел, глядя на унылый вид за окном, и от нечего делать достал гармонику и начал развлекаться отрывками из любимых мелодий. Не успел я опомниться, как на чердаке собрались несколько девушек и стали просить сыграть. Наконец Долорес спросила:
– Знаешь «Шенандоа»?
Заиграв, я заметил, как погрустнели ее глаза, и подумал о Коре Фрост с Эмми и о том, что значила эта песня для них, и почему-то от этого Долорес стала нравиться мне больше остальных девушек. От этого и того, что она немного напоминала мне Мэйбет Шофилд.
К нам присоединилась тетя Джулия и, послушав «Мою дикую ирландскую розу», улыбнулась и сказала:
– Твой отец играл ее.
– Это его, – показал я гармонику. – Единственное, что у меня от него осталось.
– Девочки, – сказала тетя Джулия. – Нам с Одиссеем надо побыть вдвоем. – Когда они вышли, она села рядом со мной на кровати. – Ты не рассказал, как добрался сюда. Я бы хотела услышать эту историю.
Так что я рассказал ей все, взвалив на ее плечи каждое преступление и каждый грех. Она выслушала правду про ДиМарко, Эмми и похищение, про выстрел в Джека, про Альберта и змеиный укус, про Мэйбет Шофилд, про Бога Торнадо и причины, по которым я покинул Сент-Пол. Когда я закончил, открыл душу нараспашку, она сделала кое-что настолько неожиданное, что я лишился дара речи. Она встала на колени передо мной, взяла мои ладони в свои и, как будто мы, грешник и исповедник, поменялись местами, попросила:
– Прости меня.
Глава шестьдесят вторая
Той ночью дождь наконец прекратился, и на следующий день после завтрака тетя Джулия вызвала такси и отправила нас с Долорес за покупками.
– Она молода и знает, что тебе подойдет, – объяснила она.
Но когда мы сели в такси, Долорес сказала:
– Джулия никогда не выходит. Этот дом для нее как тюрьма. Она забивается в свою комнату, и единственные звуки, которые доносятся оттуда, это швейная машинка.
– Швейная машинка?
– Мы все покупаем себе одежду, но Джулия сама придумывает и шьет все, что носит. У нее всегда получается очень элегантно. Хотелось бы мне так уметь.
Я не замечал этого в тете Джулии. Мне было двенадцать лет, и я долго жил в сельской местности, где высокой модой считалось все, что не сшито из мешковины.
– Ты долго живешь с ней? – спросил я.
– Живу с ней? – Она посмотрела на меня, как будто я заговорил на арабском, потом покачала головой. – Ты еще такой неиспорченный, Одиссей. Полагаю, это быстро пройдет.
– Зови меня Оди.
– Тогда ты зови меня Долли. И мне поручено накупить тебе кучу всего нового.
– Обувь мне не нужна, – сказал я. – Мои «Ред Винг» практически новые.
– Я знаю про «Ред Винг». Они дорогие. Где ты взял деньги?
Раз мы так хорошо проводили время вместе, я рассказал ей, как заполучил эти чудесные ботинки в галантерейном магазине в Вестервилле, штат Миннесота, немного приукрасив, как это обычно делают рассказчики, и утаив достаточно, чтобы она не догадалась, что я похититель. Или убийца. К концу рассказа она хохотала до упада. И водитель такси, который тоже слушал, вместе с ней.
– Ты здорово рассказываешь, Оди, – сказала она. – Не думал записывать?
– Может быть, когда-нибудь.
Она велела водителю ехать в центр Сент-Луиса, к универмагу с названием «Стикс, Баер и Фуллер», который занимал целый квартал. Я никогда не видел столько товаров в одном месте, и как ни странно, мое хорошее настроение накрылось медным тазом. Народа в магазине было немного. Не знаю, то ли потому, что было еще рано, то ли из-за экономики страны, которую все ругали. Долли сказала, что ей велено проследить, чтобы у меня было по несколько вещей каждого вида: брюк, рубашек, нижнего белья, носков, ботинок. Я померял пару вещей, потом сказал Долли, что больше не хочу.