– Ты верил, что ищешь дом, Оди. Твоя вера привела тебя сюда. Это не значит, что твое путешествие на этом заканчивается.
– Куда бы я ни пошел отсюда, я хочу, чтобы это было с вами.
– Хорошо.
Она ласково поцеловала меня в щеку.
Я подошел к двери и позвонил. Открыла Долли, я видел, что она до сих пор сердится на меня.
Ее голос был ледяным.
– Тетя ждет тебя.
Я поднялся следом за ней на чердак. На кровати сидела тетя Джулия, с обеих сторон от нее лежали разные фотографии, большинство – в рамках. Воздух в комнате был холодным и свежим. Как только дождь перестал, я держал окно открытым, как ради свежего воздуха, так и ради удобства облегчаться по ночам без необходимости тащиться вниз через несколько лестничных пролетов.
– Спасибо, Долорес, – сказала тетя. – Это все.
Долли вышла, оставляя за собой холодный след.
Я стоял перед тетей Джулией, полностью готовый к тому, что она будет злиться на меня. Злиться за то, что не принял новую одежду. Может быть, злиться еще больше из-за того, что я узнал правду о том, кто она, от Долли, и у нее не было возможности подготовить меня.
Но я уже простил ее. Меня больше не волновало, кто она, как она сохраняет крышу над головой и заботится о потребностях девушек, которые живут в розовом доме. Я убил человека. Когда-то я считал, что двух. Я врал больше, чем мог припомнить. Я воровал. Я грешил тысячи раз. Кем бы ни была моя тетя, я не лучше.
Так что я готов был принять любую причитавшуюся мне грубость. Но тетя Джулия удивила меня. Она взяла одну из фотографий и протянула мне.
– Ты знаешь, кто это? – тихо спросила она.
– Младенец.
– Какой младенец?
Я пожал плечами.
– Ты, Одиссей.
Я не помнил, чтобы хоть раз видел свою фотографию. Мы с Альбертом попали в Линкольнскую школу без всего, ни фотографий, ни чего-либо еще, что могло бы послужить ниточкой к нашему прошлому. Тетя передала фотографию мне, но для меня она была все равно что картинка экзотического животного. Мне казалось, что она не имеет никакого отношения ко мне.
Тетя Джулия подняла с кровати еще одну фотографию.
– А это? – На фотографии карапуз сидел на лошадке-качалке. – Здесь тебе три года. А на этой четыре, – показала она на следующую. – И пять. Это последняя твоя фотография, что есть у меня. Тебе было шесть лет. Ее сделали в тот единственный раз, когда ты приезжал сюда. Больше я тебя не видела, до позавчерашнего дня. Я храню их у себя в комнате.
Она забрала у меня фотографию младенца и, словно завороженная, смотрела на улыбку на детском личике – моем личике, хотя я этого не чувствовал.
– Их посылали мои родители?
– Розали. Почти каждый год.
– Нет ни одной фотографии Альберта.
Она как будто не слышала – так потерялась в детской фотографии и глубоком смысле, который этот снимок имел для нее.
– Я помню день, когда ты родился. Помню, словно это было вчера.
– Вы присутствовали?
– О да. Это было здесь, в этой комнате. Ты родился на этой кровати.
Вот это было настолько огромное откровение, что я не находил слов.
– Я назвала тебя Одиссеем, потому что мы с Розали выросли, слушая, как мама читает нам поэму Гомера. Ты знаешь своего тезку, Одиссей?
– Греческий герой. Кора Фрост, учительница из Линкольнской школы, рассказывала мне про него.
– Он был великим вождем, и я знала, что ты тоже когда-нибудь станешь. Но еще я назвала тебя так потому, что ты родился на Итака-стрит. Это казалось знаком.
Это было слишком.
– Это мама дала мне имя, – заявил я.
Она молча смотрела на меня. В голове раздалось жужжание, словно рой мух летал по кругу в поисках выхода.
В конце концов я уставился на нее, и, должно быть, на моем лице отразился немой вопрос, потому что она кивнула и прошептала:
– Да.
Глава шестьдесят третья
– Это не подходящее место, чтобы растить ребенка, – объяснила тетя Джулия.
Нет, не тетя Джулия. Мама. Я покрутил слово в голове, но оно звучало неправильно.
После своего поразительного признания она не могла сидеть смирно. Я занял ее место на кровати, а она ходила туда-сюда, время от времени поглядывая на меня, чтобы оценить мою реакцию на свои слова. Это, должно быть, было сложно, потому что я потрясенно молчал и выглядел безучастным, как огородное пугало.
– У Розали уже был ребенок. Я знала, какая она хорошая мать для Альберта. Гораздо лучше, чем стала бы я для тебя, особенно здесь. Ох, полагаю, я могла бы уйти и попытаться зарабатывать нам на жизнь каким-нибудь другим способом, но я ничего не умела. Это… – Она развела руки, обозначая эту комнату, этот дом, все обстоятельства. – Это все, что я знала. И, Одиссей, они были так добры к тебе, и Альберт был таким хорошим братом.
– Тогда… кто? – наконец спросил я.
– Кто?
– Мой отец.
Это заставило ее остановиться. Несколько мгновений она стояла, опустив голову и замерев, словно ее тело было высечено из гранита.
– Хотела бы я сказать тебе. – Она внимательно смотрела на меня, проверяя мою реакцию. – В подобных местах, Одиссей, несмотря на предосторожности, иногда случаются дети. – Она протянула ко мне ладони, словно нищенка в надежде на милостыню. – Но это прошлое. Сейчас он не важен. Важно, что ты здесь и я собираюсь заботиться о тебе, если ты этого хочешь.
– Почему?
– Что почему?
– Когда папу убили… – Но я остановил себя, потому что это было неправильно. Он не был моим папой. – Когда дядю убили, – поправился я, но чувствовал, что это тоже неправильно. – Почему вы не послали за нами тогда?
– Я уже сказала тебе. Я долго не знала о том, что случилось. А когда узнала, мне показалось, что лучше оставить вас там, где вы были. Я разговаривала со знающими людьми, и они заверили меня, что Линкольнская школа превосходное заведение.
– Я рос белым ребенком среди индейцев.
– Это плохо?
– Плохо было то, как с нами обращались.
– Одиссей, я ничего не знала. Клянусь тебе. Я каждый год получала письмо от директрисы, в котором говорилось, как хорошо вам живется.
– Черная ведьма.
Она снова заметалась по комнате, но мои слова заставили ее остановиться:
– Что?
– Так мы ее называли, директрису, миссис Брикман. Черная ведьма, потому что она ужасно к нам относилась.
Она опустила голову, и волнение, читавшееся в ее движениях, наконец ушло.
– Мне жаль, Одиссей. Правда жаль. Но теперь ты здесь. Я все исправлю.
– Я не останусь. У меня есть друзья в Сент-Луисе.
– Кто?
– Это называется «Исцеляющий крестовый поход “Меч Гидеона”».
– Что это? Церковь?
– Что-то вроде того.
Тетя Джулия – я все еще не мог думать о ней как о маме – собрала фотографии и села рядом со мной на кровать. Довольно долго она молчала, а потом сказала:
– Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?
И снова все, как и говорила сестра Ив, свелось к прощению.
– Может быть, – сказал я. – Мне о многом надо подумать. Мне просто нужно время. Может, потом я буду готов вернуться. Вы понимаете?
– Понимаю.
Она потянулась к моей руке.
Я пришел к убеждению, что все мы создания духа, и дух этот живет в нас, подобно электричеству, и может передаваться от одного к другому. Вот что я почувствовал от прикосновения материнской руки, дух ее глубокой тоски. Я был ее сыном, ее единственным сыном, и фотографии у нее на коленях, деньги, которые она посылала, ее наивная готовность верить лжи Черной ведьмы – все это говорило мне, что она никогда не переставала меня любить.
Я не ушел сразу. Я не ел с самого утра, и тетя Джулия попросила Долли принести наверх сэндвичи и лимонад. На чердаке, на котором я пришел в этот мир, мы готовились разделить, как я считал, последнюю совместную трапезу, по крайней мере пока. Но не успели откусить по кусочку, как вернулась Долли.
– Джулия, тебя хотят видеть какие-то люди.
– Не сейчас, Долорес.
– О нет, сейчас.
Это произнесла не Долли. Говорившего не было видно, но я хорошо знал этот голос. Долли отошла в сторону, и на чердачной лестнице появилась Тельма Брикман, а следом за ней шел Клайд Брикман.
– Оди О’Бэньон, – сказала Черная ведьма, слова ядовитым медом стекали с ее губ. – И Джулия. Как приятно видеть вас обоих снова.
Долли отослали прочь и велели закрыть дверь на чердак за собой. В комнате остались Брикманы, тетя Джулия, я и отчетливое присутствие нависающего Бога Торнадо.
– Ты выглядишь таким растерянным, Оди, – сказала Черная ведьма. – А твое лицо, Джулия, один большой знак вопроса.
Я больше удивился и разозлился, чем испугался.
– Как вы меня нашли? – огрызнулся я.
– У меня остались знакомые с тех времен, когда я жила в Сент-Луисе, Оди. Когда вы испарились с Эмми и всеми документами из нашего сейфа, я подумала, что вы можете отправиться сюда, поэтому послала телеграмму и наняла человека следить за домом Джулии.
Тетя Джулия посмотрела на меня с пониманием во взгляде.
– Черная ведьма?
Я кивнул.
– Знаешь, Оди, я никогда не возражала против такого прозвища, – сказала Тельма Брикман. – Страх – мощное оружие.
– Что ты здесь делаешь, Тельма? – спросила тетя Джулия.
– Вы ее знаете? – сказал я.
– Мы с Джулией старые знакомые, Оди, – ответила за нее Черная ведьма.
И вдруг ее голос изменился, в нем появился тот выговор, который Альберт иногда слышал у нее, когда она выпьет, выговор человека, выросшего в глуши Озарка.
– Я еще помню, как впервые пришла к тебе, Джулия. А ты? Меня притащил тот скот, которому папаша продал меня. Ты купила мою свободу. И некоторое время мы были как сестры. – Ее голос снова изменился, став вкрадчивым и соблазнительным. – Ты обтесала все острые углы сельской девчонки, познакомила меня с этикетом, книгами и способами ублажать мужчин. Помнишь, Джулия?
– Что я помню, Тельма, так это как ты пролезла в мою жизнь, а потом попыталась заключить сделку с местной полицией, чтобы забрать мой дом.