лась к столу с головоломкой и принялась перебирать непристроенные кусочки, поначалу – с интересом, потом – вяло и даже со смутным чувством униженности. Этим-то и было тошно всякое соприкосновение с Корделией – поначалу просыпалось любопытство, подогретое настороженностью: вот сейчас всплывут любимые темы, возможно, с новыми интересными вариациями, но проходило совсем немного времени – и накатывала тоска, и вы начинали удивляться про себя, зачем вообще вас сюда понесло, если все, что можно здесь увидеть, прекрасно известно заранее.
Впрочем, тоскливая фаза быстро прошла. Пэт услышала, как на кухне рывком, будто нажав на спусковой крючок, врубили музыкальную радиопередачу – некая пьеса из современных, скорее всего американских и мгновенно произведенных в шедевры, исполнялась с отменным размахом и ретивостью. Если в чем от Корделии и был прок, так это в заваривании чая, а раскаты музыки свидетельствовали, что она в очередной раз благополучно управилась с основной стадией процесса. Возможно, в душе она и недолюбливала музыку, однако считала, что ее надо слушать время от времени, вот и теперь оставила ее бухать и завывать там, где она создавала минимум неудобств.
Как сказал бы вам любой специалист в области корделиеведения, чай она заваривала в мгновение ока, а вот разливала и подавала его с удручающей неспешностью. Однако сегодня крошечная плосковатая чашка попала к Пэт полной почти до краев и довольно быстро, а с ней тарелка роскошного печенья, явно из какого-то особого магазина. Видимо, Корделия что-то хотела сказать, хотя начала она с обычного приказания слушать и затяжного периода хмурого молчания. Наконец она произнесла:
– Да, пока Ричарда нет… у него появилась девица.
– Не может быть!
Интонация откровенного и обескураженного недоверия была встречена без всякого восторга.
– Милочка, ты хочешь сказать, что это совершенно невозможно; так вот, ты очень и очень ошибаешься. – В этот момент полагалось бы противно закатить глаза, но Корделия почему-то этого не сделала, даже не попыталась. По крайней мере, Пэт не удалось ее на этом поймать.
– Ах, вот как И кто она?
– Я уверена, когда Гарри начинает проявлять к кому-то интерес, ты сразу все понимаешь без всяких слов.
– Не знаю, такого еще не было, – холодно вымолвила Пэт.
– Что-что? А, это какая-то русская, с которой он познакомился в своем институте. Кажется, она поэтесса, и он говорит, что хорошая. Ну, уж кому знать, как не ему. Так вот, она, вернее, они… вроде как собираются подговорить разных поэтов и других людей вызволить кого-то из тюрьмы где-то в России. Э-э… как ты думаешь, такое может быть?
– По-моему, нет, да я вообще ничего не понимаю. Как это – подговорить поэтов вызволить кого-то из русской тюрьмы? Они что, на парашютах туда полетят? А тогда почему – поэтов? Уж кто-кто, а они…
– Так вот, по-моему, такого тоже не может быть, – сказала Корделия. Многие ошибочно полагали, что если она молчит, значит, слушает. – Он из кожи вон лезет, чтобы не дать мне встретиться с этой… барышней Анной. Видите ли, нам с ней не о чем говорить.
– Ну, это, может быть, и правда. Хотя вы всегда сможете сравнить впечатления о нем – вот потеха-то выйдет, честное слово! Только уж если на то пошло, как же вы будете разговаривать? На каком языке?
– Ты, кажется, забыла, что несколько лет назад я довольно серьезно занималась русским. Да и она, скорее всего, худо-бедно научилась говорить по-английски. Русские, знаешь, теперь все это делают. Мне просто не терпится посмотреть, как она выглядит. Ричард говорит, ничего особенного. Ну…
– Так, значит, ты решила с ней встретиться. Ну конечно.
– И одевается, по его словам, как настоящее пугало. Впрочем, чего еще от нее ждать. Должна тебе сказать, мне до страсти любопытно, как ей понравится «Хэрродз»,[4] а тебе бы разве не было, милочка?
– Я чего-то не совсем понимаю… – начала было Пэт, но осеклась. Она очень многое не совсем понимала, а то и совсем не понимала, когда Корделия, в своей типичной манере, проговаривала вслух только избранные подробности ситуации, выбрасывая все, о чем говорить было скучно. – Да, было бы, конечно. Хотя, пожалуй, не до страсти. А как давно…
– Не может же бедненькая Анна появиться перед всеми этими важными и знаменитыми людьми в таком виде, словно только что слезла со своего колхозного трактора.
– Ну конечно, нет. Только вряд ли русская сможет позволить себе даже пачку булавок в «Хэрродзе». Я и сама, знаешь ли, не очень-то могу.
Корделия улыбнулась Пэт над заново наполненной чашкой, которую держала обеими руками, но не за ручку.
– Но я-то могу себе позволить гораздо больше, милочка. И думаю, я могу сказать о себе, что не отличаюсь особым эгоизмом, когда речь идет о такой мелочи, как деньги.
«Во-первых, – Пэт услышала голос Гарри совсем рядом, прямо у себя за плечом, – беда не только в том, что ты считаешь себя вправе говорить любые гадости, но еще и в том, что ты говоришь их, ни на секунду не допуская, что кто-то станет тебе возражать, милочка. Во-вторых, если ты действительно считаешь себя на это вправе, неважно, с возражениями или без, тогда, видимо, придется мне тебе сказать, что ты очень сильно ошибаешься. Потому что, в-третьих, если ты чем и прославилась, так это тем, что ты самая эгоистичная, самая беспардонная сука из всех, живущих к северу от Парка. Кстати, да будет тебе известно, ты и еще кое-чем отличаешься от других. Причем, будь покойна, далеко не в лучшую сторону, милочка».
Этот монолог, слышимый только на очень отдаленном плане бытия, продолжался уже давно и до и во время, и после того, как Пэт попыталась разрешить вопросы, представлявшиеся ей куда более интересными и неотложными.
– Насколько серьезно ты к этому относиться? – спросила она обыкновенным, человеческим тоном. – То есть для Ричарда это серьезно? И как давно это началось?
– Не знаю, милочка, – откликнулась Корделия, предоставив Пэт самой решать, на какой именно вопрос, или вопросы, она отвечает. Впрочем, поперечные морщинки, появившиеся на ее пухловатой верхней губе, вроде бы свидетельствовали, что к каким-то аспектам проблемы она относится достаточно серьезно. – Ричард, конечно, ужасно замкнутый, и всегда таким был. Иногда мне даже кажется, что я не всегда знаю, о чем он думает в данный момент. Но я совершенно уверена, что он уже давно не интересовался никакими другими женщинами. Уже много лет, милочка. А сейчас он ведет себя так странно, ни за что не хочет, чтобы я с ней познакомилась, кто бы она ни была. Весь на нервах. Ты видела жену этого преподавателя? Ну, помнишь, которую.
– Которую?
– Вот тебе еще печенье. Разве когда ты тут была последний раз, вы с ней не встречались?
– Я понятия не имею, о ком ты говоришь, Корделия.
– Да, конечно, он преподает агрофобию, нет, кажется, не совсем так, да, агрономию или что-то в этом духе. – Это сопровождалось беглым укоряющим взглядом голубых глаз, словно от нее требовали никому не нужной точности. – Зачесанные волосы и сережки и еще… Нет, это не она, у нее были… Да, правильно, Барбара как-ее-там…
Это было чересчур даже для Корделии. Не знай Пэт ее так хорошо, она решила бы, что Корделия не то расстроена, не то встревожена.
– Да-да, конечно, – проговорила Пэт едва ли не увещевающим тоном.
– Она пообещала купить мне марок по дороге. Так неудобно тащиться на эту почту на Кармартен-роуд, и вообще, там работают сплошные азиаты и вечно очередь. Вот тебе еще печенье, милочка. Постой-ка, постой-ка, а вот и она.
В окне мелькнул человеческий силуэт, и у входной двери раздался какой-то звук, – вскоре стало понятно, что это вставляют ключ в замочную скважину. Корделия выпрямилась и принялась стремительно изъясняться жестами – сначала прищуренные, потом плотно закрытые глаза, мотание головой, воздетый указательный палец, плечи, вздернутые до ушей, – хотя кричи она в полный голос, это было бы столь же безопасно и, возможно, более содержательно. Пэт наблюдала, тщетно пытаясь держаться позиции стороннего зрителя, как и всегда во время подобных спектаклей. Последний, закругляющий жест Корделии – и ее супруг вошел в комнату походкой человека, находящегося под обстрелом, совсем не похожей на его обычный, раздражающе-самоуверенный шаг и свидетельствующей о том, что он действительно не в себе. Его улыбка, обращенная к Пэт, которую он уже видел здесь раза три-четыре всегда на одном и том же стуле и, разумеется, в одной и той же роли не выражала ни презрения, ни приязни. Это, по крайней мере, было как всегда.
– Ты ведь помнишь Пэт Добс, Ричард, – проговорила Корделия. Из ее тона следовало, что она то ли относит мужа к разряду безнадежных склеротиков то ли упрекает за недостаточно сердечное отношение к старой доброй знакомой, – но в любом случае ей это крайне прискорбно.
Продолжая двигаться и стоять все с той же неестественностью, Ричард дождался, пока Корделия со своей всегдашней дотошностью наполнит чайник и обдумает, какую именно чашку выбрать для него из единственной имеющейся. Ричард тем временем рассказал, что машину пришлось оставить в мастерской – забарахлило рулевое управление, однако голос его звучал не слишком убедительно. Наконец ему вручили чашку, в которой, на самом донышке, плескалась жидкость цвета очень сухого шерри, – Пэт увидела это, когда он подошел и сел рядом с ней.
Дав ему примерно секунду на то, чтобы устроиться, Корделия сообщила:
– А я, путик, как раз рассказывала Пэт об этой твоей русской.
Тут Пэт поняла, что ее позвали не только и не столько ради доставки скатов из магазина.
– Я не думал, что это может быть интересно вообще кому бы то ни было.
– А вот тут он не прав, правда, милочка? – на этот раз обращаясь к Пэт, которой, по счастью, не пришлось придумывать никакого ответа, поскольку прежде, чем она успела раскрыть рот, Корделия продолжала: – Я имею в виду, просто уморительно, что нам с этой Анной Павловой никак не дают познакомиться; даже, я бы сказала, самую капельку подозрительно.