ннее.
– Добрый вечер, леди и джентльмены, – начала она хорошо отрепетированной английской фразой, которую потом повторила по-русски, и продолжала на том же языке: – Сегодня я прочту вам несколько стихотворений о России. Под Россией я имею в виду страну, землю, людей, которые на ней живут. Мне нечего вам сказать ни о политике, ни об истории, если рассматривать ее под политическим углом зрения. Как для гражданина и для человека, политика для меня важна, однако в этих стихах я обхожу ее молчанием. Итак, дамы и господа, с вашего позволения, мое первое стихотворение, оно называется «Зима».
Мгновение она постояла, – и в этот момент показалась Ричарду выше и прямее, – сцепив перед собой руки, закинув голову, медленно набирая в грудь воздух, как певица, дожидающаяся нужного такта. Однако если облик ее напоминал об оперном театре или концертном зале, едва зазвучал ее голос, ассоциации сместились в театральную сферу, приводя на ум старомодный русский драматический театр рубежа веков. Ричард и раньше слышал отголоски этой традиции в голосе Евгения Евтушенко и других советских поэтов, но отчетливее всего Аннина декламация напомнила ему сценическую манеру актрисы, игравшей Порцию из «Венецианского купца» в Киевском государственном театре. Как и та актриса, Анна переходила от чеканной сдержанности к патетической вычурности, жесты ее были широки и внятны. Но даже более, чем этим, она захватила и удерживала внимание слушателей своей внутренней убежденностью: то, что она говорит, – важно и правильно. Уже к концу первой минуты ее голос стал единственным звуком в аудитории.
Ричард тоже отдался звучанию ее голоса, тому, как голос этот выводил стихотворные строки. Чтение было отрепетировано с такой тщательностью, что каждая фраза звучала в полную силу и обретала должный смысл, а дикция у Анны была настолько хороша, что она не скомкала ни одного слова, не смазала ни единого слога. Как и было обещано, она говорила о России, обрисовывая в простых словах простые и вечные темы – времена года, леса и озера, бескрайние стели, хутора и деревеньки, людей, которые там живут и работают. Все это подавалось в манере, которой он у нее раньше не заметил, свободной от всякого модернизма, отдающей прошлым веком, стилистически безликой, не трактовка, а зарисовка. Передаваемые в стихах эмоции тоже были просты – мужество, надежда, горе, боль, любовь к родине и К семье, конечность человеческой жизни, вечная жизнь земли.
Еще задолго до конца у Ричарда потекли слезы, но не те слезы, которые стихи могли или должны были вызвать. Он плакал о том, что вся эта щедрая непосредственность восприятия, вся добросовестность и искренность, воплощенные в таких удивительных драматических способностях, сводятся, по сути, к ничему. Даже хуже, чем просто к ничему, к дешевке, скудоумию, невыразительности, пошлости, к цепочкам слов, в которых нет ни грана поэтического таланта или литературного чутья. Да, это отличается от других ее стихов! Но это по-другому плохо! Даже хуже, чем прежнее! Непригодно! Непоправимо! Господи, что же теперь делать? Что делать смертному, если златая богиня шевельнулась и заговорила, и – о ужас! – слова ее оказались налиты свинцом?
Чтение завершилось и оказалось успешным, не сногсшибательным успехом, но тем не менее. В первый момент Ричард только это и смог понять, потому что пытался, не вставая со своего места в конце ряда, пониже нагнуть голову и взять себя в руки. К тому моменту, когда ему удалось разделаться со всхлипами, на кафедре уже образовалась разговорчивая группка небольшая, но плотная. С краю стоял Тристрам Халлет, который сразу же его заметил. Халлет едва заметно шевельнул рукою и головой, выразив практически все свои чувства по поводу только что завершившегося действа. Ричард подошел ближе, и вот они уже пожимали руки.
– По-моему, прошло довольно недурно, а? – пробормотал Халлет. – Принимая во внимание.
– В общем, да. Кто были все эти люди? Боюсь, я не успел их толком разглядеть.
– Куда уж, ты ведь не сводил глаз с выступавшей, а? – Халлет бледно улыбнулся. – Я тебя понимаю. Наших студентов, как ты заметил, было немного.
– Немного, да и откуда, при языковом-то барьере.
– Было несколько, если так можно выразиться, записных горлодеров, но они свинтили, как только поняли, что мисс Данилова – не их материал. Еще… всякий артистический сброд. Несколько ее русских друзей, судя по виду. Несколько, так сказать, профессиональных русских из старого Петербурга. Эта компания, – тыча в группку на кафедре, – по большей части последнего сорта.
– Бедняжка Анна, надо ее срочно спасать.
– Вот ты и спасай. А я – благодарю покорно, я уже и так сделал все, что мог, включая поздравления от всей души. Теперь – домой к телевизору.
– У тебя измотанный вид, Тристрам. Ты не захворал?
– Вот посидел бы тут все время на самом виду, изо всех сил стараясь не показать, что на самом деле думаешь об этой бредятине в таком роскошном исполнении, был бы и у тебя измотанный вид. Однако, должен сказать, все прошло успешно. Реакция слушателей меня радует. В должной мере теплая, без горячности, которая только смущает.
Они распрощались, и Ричард подошел к кружку на кафедре. Не успел он добраться до Анны, стоявшей к нему спиной, как между ними вклинился Криспин. Одетый в костюм темно-горчичного цвета, из тех, которые всегда выглядят совсем ненадеванными, он казался довольным, даже несколько перевозбужденным, – Ричард видел его таким и раньше и приписывал это упоению своим совершенно особым могуществом. Принудить людей делать то, что им не нравится, и при этом заставить притворяться, будто они страшно довольны, может любой дурак, – куда труднее повернуть дело таким образом, чтобы они действительно думали, что им страшно повезло. Теперь Криспин стоял перед Ричардом вместе с одним из своих пособников – ученых мужей, длиннолицым малым лет шестидесяти, ловко оттерев в сторону его куда более молоденькую жену, которая, похоже, искренне хотела с Ричардом познакомиться.
Криспин представил их друг другу. Ричард, не испытав ни малейшего сожаления, упустил название ученого мужа, состоявшее из нескольких частей, прослушал он и над чем ученый муж трудится, уловив лишь, что тот глава чего-то очень могучего и ветвистого, вроде издательского дома или сети закусочных. Впрочем, внимание его снова включилось, когда Криспин проговорил:
– Я очень хотел, чтобы вы, – дальше следовала первая часть предыдущей фразы, – познакомились с Ричардом.
– Вы, значит, преподаватель… преподаватель, – тяжеловесно проговорил ученый муж. Несмотря на длинное лицо, у него почти не было шеи.
– Ну, на самом деле…
– Русист. Вам приходится по работе часто встречаться с русскими. Встречаться с ними. Говорить. Узнавать, что они думают. Эта вот сегодня. О чем она говорила? Из этой бумажонки, которую нам подсунули, ничего понять невозможно.
– Действительно, – согласился Ричард. Ему приходилось прилагать огромные усилия, чтобы не забыть, что он, собственно, пришел за Анной и не должен отвлекаться. Он попытался встряхнуться. – Ну, там о России, знаете, о стране…
– Наверное, о том, какая это нищая страна, да? Ну, вы понимаете. Все нищие. Ни у кого нет денег.
– Да, конечно, это всегда было великой…
– Я так и знал. Догадался. Но если они там все такие бедные, как сами говорят, а я им верю на слово, чего ж не верить, хотелось бы знать – кто в этом виноват.
– Видите ли, там никогда…
– Деньги, деньги, деньги, вот где собака зарыта. Все, что им нужно, это наши деньги. Сколько лет они пытались забрать их у нас силком, а теперь, когда забрать кишка тонка, лезут сюда и просят с ними поделиться. Вот и вся история.
Последняя фраза Ричарда добила, хотя предыдущие он счел вполне естественными в устах человека, притащившегося на подобное сборище. Он открыл было рот, чтобы сказать, что с удовольствием обсудит все это попозже, но тут понял, что может с тем же успехом просто убраться восвояси, – и убрался. Впрочем, убрался недостаточно далеко, попав из огня да в полымя, в котором оказалось и вовсе жарко и тесно, ибо тут толпились госпожа Бенда, профессор Радек, госпожа Полинская, госпожа Стржебни, господин Клейн и иже с ними, – всех их он, по всей видимости, видел и раньше, и все они, по всей видимости, даже слишком хорошо знали, кто он такой. Они засыпали его вопросами по-русски – ну разве не восхитительный вечер, разве не изумительно читала эта очаровательная девушка, разве не восстал призрак былой России, разве не очевидно, разве не обнадеживает? Да, отвечал Ричард, восхитительный, изумительно, восстал, очевидно, обнадеживает. Когда он попытался двинуться дальше, выяснилось, что он совершенно затерт среди представителей дореволюционной России во главе с госпожой Бендой.
– Вы сбежали из моего дома не попрощавшись, – заявила она, хлопая глазами, чтобы показать, что на самом деле не сердится.
– Простите, я потом звонил, оставил сообщение, а вы его, видимо, не получили.
– Да еще и похитили прелестную девушку, чьими восхитительными стихами мы только что так наслаждались.
– В них, безусловно, чувствуется дух матушки России, какой она была много веков назад. – Ричард позволил себе сопроводить эту стильную увертку внутренним смешком.
– Неудивительно, что сегодня вы опять оказались здесь, негодный вы человек, а мы-то думали, вы благопристойный женатый мужчина, вечно корпящий над книгами. Ай-ай-ай, доктор Визи. – И так далее.
Уже в самом начале этой жутковатой пикировки Ричард заметил, что Анна озирается во все стороны, кроме нужной, потом она отвернулась и собралась уходить, и у него перехватило дыхание. Ему же пришлось оставаться на месте, чтобы госпожа Бенда могла выжать все до последней капли из того редко выпадавшего отрезка времени, когда она оказывалась вне стен своего дома, в некоем бледном, облупившемся слепке с реального мира. Поэтому он ответил глуповатой улыбкой, понурил голову с деланным покаянием и позволил и дальше обзывать себя негодным человеком, но потом, внезапно, негаданно, все вдруг наладилось, она сказала, что не станет его задерживать, что они скоро опять увидятся, и он нагнал Анну, как раз когда она выходила из зала вместе с Криспином и свитой из ученых мужей. И тут, едва Ричард появился, Криспин проговорил: «Спокойной ночи, Анна, увидимся утром» – и решительно погнал свиту вперед. Будто бы кто-то нарочно… Ричард потерял нить мысли.