Не думал ни о чём отвлечённом, только о ходьбе, о кочках, о сугробиках, о заснеженных рытвинах, о проникающем под слишком короткие рукавицы морозце, о проволоке, торчащей из-под снега вон там, об куске какой-то электроники, торчащей из снега здесь. Он не думал о погибших и не думал об опасностях, не помышлял о локалях аномальных интенсивностей, отважно встававших у него на пути. Он их просто обходил, как будто видел, как видел ту же проволоку, те же кочки, те же куски электроники. Он бездумно обошёл: три «прокрусты», одну «кудыргу», одну «стиралку» и два «облома». Он прошёл насквозь: «китай», «чересполосицу», «мать-и-тёщу», «№ 20», непроходимый «кубик Рубика» и «приссыху», известную также под именем «королева дорожная». Про гайки и болты, выданные в количестве тридцати штук под расписку, не вспоминая вообще. Хочется написать «ваще».
И ни разу не отклонился он от намеченного нутром курса. К пяти вечера, когда уже смеркалось, он сделал по заснеженной степи почти двенадцать километров, пройдя больше половины пути.
Он миновал, не обращая внимания, и земные объекты: три военные «точки», две «точки» гражданские — кошары, одну заброшенную и одну вполне целую, прошёл, не заметив этого, по валу какого-то старинного стрельбища.
В шестнадцать сорок пять он спустился в древнее урочище Муськино, где сразу же и уткнулся, прорвав висящее здесь «зеркало», в прозрачную сияющую изнутри летним солнцем и вечной любовью стенку «рапидшара». Самого впоследствии знаменитого — из известных человечеству семи. (А всего их одиннадцать.)
Что случилось с ним тут, неизвестно. Хотя предположить и нетрудно. Он провёл рядом с «рапидшаром» несколько часов. Он пытался прорваться в него, кричал, умолял пустить. Он стучал по тёплой мягкой оболочке «рапидшара» прикладом автомата, он пытался вскрыть её консервным ножом. Пытался ввинтить в оболочку шомпол, процарапать им хоть дырочку. Если бы у него была лопатка, он попытался бы подрыть «рапидшар», попытался бы вырубить окно, хотя бы с кошачью голову, хоть и не было у него ни лопаты, ни волшебных пузырьков с надписями.
У него ничего не вышло. Автомат отскакивал, консервный нож был глупостью, шомпол проникал в «рапидшар» на всю длину, но выдавливался обратно, стоило ослабить давление. Он обошёл «рапидшар» сотню раз, вытоптав в мерзлой земле почти слякотную круглую тропку. Лучше бы он сразу, не обращая внимания на содержимое, минул гитику, словно раньше заброшенную кошару. Есть вполне осязаемое убеждение, что он сумел бы выйти живым со своего первого выхода, и есть довольно большая вероятность, что его отпустили бы домой, потому что специальный приказ Язова не был легендой, несколько десятков добровольцев срочной службы действительно были досрочно уволены в запас в тот, первый год Беды… Мантяй, Кеша Мантяев, восемнадцати лет и трёх месяцев от роду, восьми классов образования, недоученный монтёр пути в депо подвижного состава местного ЖБИ, так и не научившийся ни с двух ударов вбивать костыль в шпалу, ни с десяти, никчёмный человечек из заводского района Рыбинска обладал не просто хорошим или отличным чутьём для Зоны. Он был феноменом, уникумом, капитан Алёшичев никогда в жизни не был так прав, как угадал с Мантяем. Девяносто процентов таинственных механизмов неизвестной природы Зоны, Беды-Матушки, ещё диких, нестабильных механизмов, Кешу Мантяева опознавали как своего, пропуская сквозь себя, подталкивая, обихаживая и даже подлечивая. Оставшиеся десять, непроходимые, смертельные, себя специально для него обозначали, чётко, показывали границы, пугали издали, не давали пересечь последнюю черту.
На планете жили в разные времена Зоны всего шесть человек с подобной психофизикой, но пятеро из них никогда в Зону не попадали, проживали себе вдали, а трое из пяти о Зоне и вовсе слыхом не слыхали.
Никто о гении не узнал, даже он сам.
Уже вечером, когда началась позёмка, а пронзительное звёздное небо первого настоящего советского космодрома затянуло ледяной хмарью, Мантяй, тщательно прицелившись, выстрелил из автомата в самое сердце сияющего мира «рапидшара», наощупь обошёл его с севера, выбрел, прикрываясь от снега голыми руками, из урочища, и, с размаха ступив в глубокую колею от прошедшей здесь несколько лет назад по распутице пусковой установки, вдребезги сломал пятку и лодыжку на левой ноге.
Около полуночи, ни разу не придя в сознание, он замёрз в этой колее насмерть.
Через какое-то время Матушка обнаружила его автомат, пометила его и установила на его базе гитику «колесо». «Колесо» хорошо обнаруживаемая визуально гитика, и трекеры, поднимающиеся к центрам Зоны с астраханской или (позже) спускающиеся к ним с казахской стороны, торили тропы сильно обходя «мантяевское колесо». Впрочем, разумеется, «мантяевским» его никто не называл, за незнанием обстоятельств.
А вот «рапидшар» и, главное, выстрел Мантяя, в Зоне звучал очень долго. Собственно, всегда.
Архив Шугпшуйца (Книга Беды)
Файл «Любимов-1»
Отрывок, диктофонная запись
— «Шекспировский рапидшар»! Конечно. Он же для трекеров вроде алтаря. И долго был общедоступен. И от Астрахани, и от Беженска. Вы видели окнографии?
— Нет, к сожалению.
— И понятно, почему. Трекеры не любят их показывать. Хотя их довольно много, я лично видел три очень хороших. Тут нужны особые отношения.
— Расскажите, пожалуйста.
— Пожалуйста. В общем, есть такое место в тридцати земных километрах от Капустина, в сторону Казашского угла.
— Казахского.
— Казашского. Не путайте, Симеон, морду не набьют, но уважать не станут. Этот район сейчас подрастянуло, там с девяносто четвёртого развалились несколько западен на несколько сотен кэмэ в каждой, но пройти к «Шекспиру» можно и сейчас при желании. Значит, «рапидшар». Представьте, вы презерватив водой налили и на землю его положили. Получилась у вас такая здоровенная круглая лепёшка, как голова сыру. Размером… Ну, с цирковую арену, чуть больше, чуть меньше. К созревшему «рапидшару» непременно лепятся со всех сторон гитики, так что подойти вплотную можно только с одной стороны. Мы на сегодняшний день знаем четыре «рапидшара», это правило для всех общее, кроме «Шекспира»… «Шекспир» — отвязанная гитика. Есть «Чёрный рапидшар», прямо на плацу Старой Двойки, есть «Пустой» немного не доходя Ахрёмино, и у самого Эльтона есть «Эльбрус». Очень красивый.
— Но мы про «Шекспира».
— Но мы про «Шекспира». Я не зря сравниваю с презервативом. Оболочка мягкая, пальцем продавливается, но палец отпустишь — ни следа не остаётся. И внутри «Шекспира» — кусок рая. Серьёзно. Кусок рая. Объёмный кусок некоего водоёма, то ли пруд, то ли озерцо маленькое, а может быть, речная заводь, за деревьями непонятно. И пляж к водоёму приложен. А на нём два человека.
— Живые люди?
— Вы слушайте. Юноша и девушка. Лет шестнадцати. Вот, ей-богу, Семён, не могу про них сказать иначе: именно юноша и именно девушка. Чистые, незамутнённые, свежие, прекрасные, влюблённые, вот только такие слова, и самый тупой ходила иначе не скажет про них, пока в словаре не посмотрит. Через «Шекспира» сейчас проходят два общих трека, «Отлогое — Бетонка» и «Угол — Старая Двойка — Аэродром», остальные отвалились. И по отношению к обоим «рапидшар» расположен так, что ребята эти, внутри, видны только с одной точки. Как бы чуть с пригорка вид, пляж как бы ниже тебя, и ребята видны со спин, с дуги всего метра в метра в четыре. И они неподвижны, как объёмная фотография. Беда всегда умеет выбрать момент, когда спустить курок, знаете ли. Ну а тут, если продолжать аналогию, тут затвор спущен, фотоаппарата. Простите мне капельку поэзии, хорошо? И глупую улыбку простите, я ведь тоже человек. Но это очень красиво. Понимаете, там, в этом презервативе, всё таким светом, такой любовью, таким раем наполнено… Там царство, благоденствие, сияние жаркого, ослепительного, безмятежного… полудня. Под сенью древ. Этот, значит, юноша сидит на пушистой, мягкой изумрудной травке перед песчаной полосой пляжика… Разоблачается. У него майка на голове с какой-то надписью и номером, он её, стало быть, стягивает. Красные плавки. Рядом надувной матрасик ненадутый, просто расстеленный, и… чёрт, даже какая-то медовая, а не просто жёлтая, плетёная такая корзинка рядом. А из корзины, из-под крышки, торчит горлышко бутылки. Очень трогательно. Корзинка квадратная, не наша. И маленький красный швейцарский ножик с раскрытым штопором на матрасике. Там всё видно, от стенки «рапидшара» до всего парня пять-шесть метров…
— А девушка?
— Что? А девушка, трекеры прозвали её Джульеттой, входит в воду.
— И что?
— И всё, Шугпшуйц! Попросите своего Бармена показать вам окнографию.
— Но пуля-то здесь…
— Не перебивайте тогда. Видите же, слова ищу, без мата трудно. Понимаете, Матушка схватила её так, что поза поразительно… изящна. Фу. Пребывает в веках как… Как сама, блядь, чистота и непорочность! Особенно наше мужичьё её ручки умиляют. Они так запястьями прижаты к бёдрам, с отставленными ладошками. И ещё и пальчики отдельно отставлены. На левом мизинчике у неё колечко, должно быть серебряное. В воду она буквально на два шага вошла, но там, видимо, глубоко, и ей уже выше коленей. Тут ещё и щёлкнуло… Русые шёлковые волосы, блестящие, до самой попы, а на попе такие трогательные, не купальные, а кружевные розовые трусики с надписью, арочкой такой. «Lucky Friday», мама моя!
— Ох.
— И больше ничего, ничего, совсем ничего нет. И такое… такое доверие в ней, такая… эх! Лет ей четырнадцать, и мальчишка не старше. Солнце над пляжем в зените, ни единой тени, всё сверкает, и Джульетта, и вода, и трава, и песок, и проволока на горлышке бутылки, и нет ощущения давящей, нашей этой жары… и комаров нет, прямо чувствуется! Как будто надо всем этим райские арфы играют. «What A Wonderful World», блин. И сияющие синие с золотом стрекозы тут и там. И ни облачка на небе, понял, но одно облачко всё-таки есть. Там небольшой такой, с цветами, экзотический какой-то кустик рядом с парнем, с другой стороны, такой тоже райский, изумрудный, вот на нём и облачко. Белое, белоснежное платьице. Ситцевое, по-моему.