— Да, Николай Николаич.
— Вы сможете организовать так, чтобы от падлы этой ничего не утекло?
— Да.
— И мы его никогда не увидим в городе? И никого из ваших зека-смертников?
— Да, это я гарантирую. Больше не столкнётесь. Изменю процедуру.
— Отлично. Процедура это главное. Кого выберете… От него тоже не утечёт, в общем. Моя проблема. Ну что ж. Вроде сладили, не зря я съездил. Сладили, подполковник?
— Сладили, бывший старший прапорщик. Одну секунду. Тело Папаши.
— Сами похороним. Ваших не надо.
— Я имел в виду пули.
Петрович подумал.
— Эх, куда ж Вяткин-то делся! — сказал он с досадой. — Ладно, я вытащу сам. Вам принесут. Лазареву, точней. Про тело Валентина даже не заикайтесь, учёных заткните прямо сегодня же, не дай бог.
— Это понятно, Николай Николаич.
— Тогда пьём круг. Позовите Олю, а сами идите. Я уже не могу больше. Вадим, давай отсюда на хер двигать, мне совсем плохо. Вы мне пасть хоть хорошо замотали, не прокушу?..
Прощаться ни с ним, ни с Фенимором в респираторе, ни тем более с молочно-белой Ольгой, Коростылёв не стал. Пять минут спустя охранник впустил его в допросную камеру, где был прикован к столу Лисовой. С ним ещё никто не разговаривал, никто ему ничего не объяснял, и Лисового била такая же электрическая дрожь, как и труп Петровича. И бледен он был до синевы, страшней, чем Ольга. Коростылёв сел напротив него и задумался, забыв про вора совершенно. В принципе, это же твоя работа, как офицера ГРУ, выбирать, кого казнить, подумал он. Во всяком случае, один из её аспектов. Сильно подзабытых, к сожалению… Наверное, по семейному положению, вдруг среди них есть холостяк, или бездетный. Да, наверное так. Блинчук будет проблемой? Нет, не будет. Что?..
— Я вежливо, гражданин полковник, интересуюсь, где гражданин генерал Марченко? — повторил Лисовой. — Я же вроде как за ним числюсь.
— Я подполковник, — сказал Коростылёв.
— Есть у мене доченька, так она за подполковником замужем, — сказал Лис убеждающе. — Знаю я подполковников! А вы полковник, это же как маслом на картине! Так что с гражданином генералом? Мне же ему доложить необходимо, как меня браконьеры и маньяки сегодня жизни чуть не лишили.
И ведь никак не извернёшься, нельзя его отдавать, и признавать убийцей Калитиных нельзя. Признаем его — признаем и себя. И всё насмарку. На колу мочало. Лис продолжал бубнить, меняя тон в одной фразе с заискивающего, до наглого, но его трясло страшно, слюнка выбрызнулась из уголка губ, потекла по щетине, и Коростылёв почувствовал, что живой мертвец не так отвратителен и страшен, как живой вор. Он встал (Лис мгновенно заткнулся), выглянул в коридор и попросил у охранника сигарету. Прикурил, затянулся несколько раз, вернулся к столу и всадил сигарету угольком изумлённо задравшему брови Лису в глаз.
— Никого не впускать, — сказал он охраннику, выйдя в коридор. — Особенно москвичей. Уяснили, Петров?
— Так точно. А врача?
— Никого. И передайте по смене. Запирайте.
— Есть, — сказал охранник, прапорщик Петров, задвигая засовы. — Главное, звукоизоляция какая классная у американцев, правда же, товарищ полковник?
— Я подполковник, Петров, — ответил Коростылёв, слюня и рассматривая обожжённый палец. — Звукоизоляция классная, согласен. Не нарушайте её. Ну, несите службу.
Архив Шугпшуйца (Книга Беды)
Файл «Из моего молескина № 17»
05.11.2029. Вобенака-Младший вчера принёс художественную запись одного сборища в баре Брюссельского отделения МК по проблемам КЗАИ. Парнишка раз от разу пишет по-русски лучше и лучше, хотя и черезчур цветисто. Я указал ему на это. И источник информации он отличный. Я переписываю в блокнот информативную часть. Жалко, что он зачеркнул все имена прямо в файле. Главный герой это, конечно, старик Горски.
«После третьей (…) вдруг с надрывом провозгласил: нарушаем обычай, ходилы, пить залпом четвёртую следует не за успех какого-то там отдельного предприятия, а только и исключительно за жизнь и бычье нашего шефа, нашего Путина, Ленина и нашего всех четырёх Кимов, нашего дорогого и любимого шефа, Эйч-Мента, фон-барона и победителя фаланг, чтоб весь стронций с него долой. Все довольно стройно замолчали, вылупились, силясь объять коллективным разумом причину порыва. Старикан порозовел от внимания, весьма вертикально утвердился над оскудевшим шведским дастарханом, и интеллектуальную бомбардировку уважаемой компании начал, зайдя на цель с разных сторон одновременно.
История — это география, заявил доктор (M.D., C.S., G.M. и так далее) (…), бывший и будущий директор МНИИ КЗАИ. (Вещая, он пальцами показывал, что не просто так цитирует, а чуть ли не утверждает товарный знак.) От Матушки нашей Беды мог бы быть толк, если бы не расползлась она сразу по двум осколкам великой империи зла, так неудобно и некстати рухнувшей на сорок лет полвека назад на радость всем людям доброй воли. Непонятно? Глупцы, глупцы и глупцы, понимаете меня? Наливайте. Да ещё международная общественность уже трижды туда впиралась со своей интернационализацией! Так исследования Зоны обречены на вечный разодрай! Не смогут они быть результативны в смысле глобальном. Единственный, я повторяю, единственный способ человеческтву извлечь пользу из Зоны, этого невероятного подарка тупой… земной цивилизации от неизвестной природы — объявление суверенным государством. А? Да! С правительством, с армией, с министерством торговли и, главное, с шлюхами и Академией наук. Не понимаете? Разжёвываю. Эзра, налей мне, мой древний соотечественник.
Мои маленькие ничтожные оппоненты, продолжал (…), сполоснув горло папиным «праймом». Беда в том, что в Зоне до сих пор официально нет коренного населения. Понимаете меня? Так запоминайте, если не понимаете. Да! Коренной население официально необходимо, а не всякие там посетители, в виде русского салата из магацитлов, военных, диких трусливых учёных… и прочей швали… Туристы! — с презрением сказал (…). — В лучшем случае Зону исследуют туристы! Каждый делает свой маленький рекордик… Не спорьте со мной, я прав, а вы все… — (…) запнулся, но ловко ухватил убегающий смысл риторического периода за кончик хвостика. — Население… Не население! Народ, назову я его, и буду прав, понимаете меня? Народ Зоны должен возникнуть, и немедленно озаботиться завоеванием суверенитета, судари мои международные трекеры, брюссельская мы все капуста, космополиты и магацитлы!.. Народ должен возникнуть, вплоть до объявления войны хоть кому… Война человечеству — во имя счастья человечества! Раз уж другого способа наладить в Зоне науку никак не придумать. Японцы… Международная Экспедиция… Частники… WASA с Луной… Я и сам был частником, я знаю точно: чепуха всё. Только национально централизованные исследования!
Тут (…) отставил бокал и взял за горло бутылку.
Беда — не Зона, господа, с горечью сказал он, налив и выпив. Мы сами — беда, понимаете? Мы же все вздохнули с облегчением, мои маленькие учёные, когда до нас дошло — ничего Матушка нам отдавать не собирается. Вздыхали мы в восемьдесят восьмом, в девяносто четвёртом, в десятом, всегда, после каждого цикла. Потому что выходить — опасно. Потому что копаться в собственных испражнениях кисло. Потому что мы хотим от Матушки украсть, а не сотрудничать с ней. Потому что мы Матушку не воспринимаем стороной контакта. Потому что нам выгодней делить шкуру медведя, на охоту даже и не собираясь. Как со СПИДом позорище, в точности.
(…), вроде бы даже протрезвевшая, что-то буркнула на шведском. (…) услышал её. Были и энтузиасты? Были и герои? Были. Добрый путь. Но неудачи не стоят благодарности, и мертвецы не пишут реферируемых статей, и Нобелевская премия посмертно не присуждается. Что не записано — то не наблюдалось. Выродилась, дорогая моя Ингрид, вся наша Большая Наука в серию фантастических боевиков, основанных на реальных событиях… Вот тебе и наука.
Доктор Горски, с размаху присев и едва не разбив себе подбородок, сунул бутылку под стол и отобрал у (…) недопитый стакан.
Молчать! — гаркнул он в благоговейной тишине. — У меня больше всех публикаций, молчать и слушать, раз уж вы меня упросили говорить без обиняков и без… без этих. Технику Матушка сорок лет палит, она не окупается, связь так и не работает, а к каждому дрону нашего уважаемого (…) с его патологическим чутьём не привяжешь. Сейчас я вам скажу. Сейчас вы услышите правду. Накипело у меня.
Как мне жаль Советского Союза Республик Социализма! Как мне жаль, что этот жуткий геополитический кадавр немецкого Франкенштейна упал мордой и захлебнулся своим страшным свекольным салатом… Слушайте меня! Я расскажу вам. Я тоже видел сон. Снилось мне, что Матушка — до сих советская, мои ничтожные оппоненты. И я эмигрировал в русские! Я записался в чекисты! И я начал искать в Зоне абсолютное оружие для установления мирового господства коммунизма. А попутно — по-пут-но! — занимался своим грёбанным математическим моделированием гравитационных интенсивностей предельных величин. Я мучил политических заключённых и гонял их… да ещё детей, солдат срочной службы… за данными и материалами. И они у меня бегали! И некоторые возвращались. Приносили мне ништяки и данные. Устанавливали мои приборы и записывали показания! Возвращались даже мёртвыми с тетрадями наблюдений! А по субботам, напившись спирту, я трахал усатых советских капралш-телефонисток… и, поверьте, был совершенно счастлив, и — слушайте! — я действительно двигал мировую, мать её, науку, вперёд. Семимильными сапогами вперёд пихал, и даже в страшном сне не лелеял я авторские, мать их, права университетских, мать их, спонсоров и попечителей… И генералиссимус Сталин пожаловал мне… чем он там жаловал своих неизвестных героев?
Жизнью жаловал, сказал новичок (…). Чем ещё пожалуешь раба? Не свободой же. На хрена она овце?
Доктор (…) сел, слово из него внезапно вышел воздух. Внимание собрания, однако, не ослабло ни на йоту.