Бомбила вопросительно обернулся. Фенимор вышел.
Спрашивать никого ни о чём по пути он не собирался. Никаких стоп-сигналов чуйка его не подавала, предполагаемая облава (а чем ещё объяснить сегодняшний исход?) не смущала в принципе, вчерашняя визитка от Дроли Коростылёва с событиями не ассоциировалась также. (С другой стороны — не намекнул ли бы Коростылёв нужному человеку об облаве накануне её? Нет, не облава это… Да и с чего вдруг облава, кто мог приказать?) Фенимор замедлил шаг. Он был уже рядом с автобусами, уже пару раз кивнул в ответ на приветствия знакомых. На него смотрели как-то необычно, это было явно. А некоторые прятали глаза. Но под ложечкой решительно ничего не подсасывало. Не предчувствие, а неприятное чувство было, земное, неопасное, просто от вида происходящей непонятки.
— Вадим! — окликнули его.
Это был Костя Малинов. Сидел Костя на корточках поодаль, свесив огромные руки с колен, сцепив коротенькие пальцы задом наперёд. Между ног у него была образована целая лужица от плевков, окурки топи не хочу. Фенимор свернул к нему.
— Фенимор, это там «сохатые» в степь по*****и? — спросил Костя. — Братец мой, козлина, с ними?
Братья насмерть поссорились на прошлый Новый год. Фенимор знал причину, и она была настолько, с его точки зрения, смехотворна, что он всерьёз ожидал настоящего братоубийства. Помириться, поссорившись из-за разночтения в какой-то там книжке братьев Стругацких, невозможно. Нет оснований для примирения.
Не отвечать или врать оснований не было.
— Да.
Костя длинно сплюнул в свою лужицу.
— Нельзя же сегодня в Зону, куда этот козёл попёрся, видит же, что творится… — пробормотал он.
— А что тут творится, Костя? — спросил Фенимор.
Костя замялся.
— Что ты мнёшься, ходила? — спросил Фенимор.
— Да вот конкретно тебе трудно сказать, понимаешь, — сказал Костя, плавно поднимаясь с корточек в рост. — Там, понимаешь, Вадим, дело такое, друг твой умер. Короче, сочувствую.
Кто? Меликс? Фенимор ждал. Кто? Весёлой? Магаданчик? Туранчокс? Никого из наших на выходе не было, а Весёлой сторожит Барбоса у кладбища, не мог он уйти оттуда, не по плану… Не Ольга же… Или опять убийство?!
— Ну, в общем, Николаич умер ночью назад, — сказал Костя с искренней неловкостью, оборвав то чёрте что, Фенимору представившееся после слова «убийство».
У Кости очень неловко вышла эта неловкость. Братья Малиновы были грубыми людьми, жестокими. Видно было, что Косте на Николаича как на такового и как на этакого плевать, но конкретно чрезвычайно уважаемому Фенимору конкретно о смерти друга конкретно неудобно сообщать, видно же, что уважаемый ходила конкретно не в курсе ещё за смерть своего друга. А все мы люди, все мы человеки, кроме ментов и скурмачей, а также классной руководительницы.
— Николаич? — переспросил Фенимор. — Умер? Я тебя не понял.
— Умер, братан. Конкретно кони кинул товарищ твой. Такая х***я, короче, Вадик. Земля пухом. Сам я не видел, я только с утра, но многие видали, с вечера которые, все завсегдатаи. Сидел за своим Волшебным, встал и брык, упал. Хозяя, пацаны говорят, — то, сё, фа-фа, ля-ля, кинулась, аптека там всякая, и Туранчокс то же самое, припарки какие-то. Током его хуярили, но не дышит Николаич, не шевелится. Туранчокс и объявил. Умер твой друг. Прими мои эти, Вадим. Соболезновании.
Где-то я про Николаича что-то подобное уже слышал, подумал Фенимор. Да и видел, в общем и целом. И буквально только что, год назад, чуть больше. Но на выходе мы ж трупы не считаем, лишь патроны мы считаем.
— И типа все из Зоны ломанулись, потому что Николаич умер? — спросил он спокойно.
Костя похлопал веками.
— Чё? Не понял я, Вадик, тебя.
— Почему все в город валят, Костя? Конкретно ты почему в город валишь?
— Ты что, братан, не понял? — зачаровано спросил Костя. — Друг твой умер, базарю тебе!
— Я понял. Я не понял, почему люди табанят. Ништяк закончился в Зоне? «Ушла на базу. Ваша Матушка»?
— Вадим, кочумай! — сказал Костя. — Делать-то что? Снаряга же у большинства в выдаче, а выдача под Николаичем… ну и кто же жену-то и друзей сейчас беспокоить будет? Выдай, мол? Не люди, что ли?
А «нельзя сегодня в Зону» по адресу брата-козла, значит, у тебя случайно вырвалось, конспиратор? — подумал Фенимор. Но всё же он ошибся.
— Ну и вообще, мы там постояли, прикинули, пока на похороны скидывались… Это же Николаич! Не мог же он просто так умереть, все ведь в курсе, что он на Зоне живёт, Зоной питается… Ну, то есть, жил, то есть. Если он вырубился, значит у Матушки день сегодня плохой. Не будет пути. В общем, от греха. Так люди рассудили между собой… А ты прям, Вадим, как неживой, — сказал Костя недобро. — Я *** знает, как каменный. Я ещё на Папашиных похоронах заметил.
Фенимору неожиданно стало стыдно.
— Вообще, что ли, никто в Зону не вышел? — спросил он ещё по-инерции, но сильно снизив напор.
Костя помолчал. Потом, по нему видать, в голове у него всплыла формула из какого-нибудь боевика, описывающая ситуацию, что-нибудь вроде «В шоке человек, вот и несёт». И он тоже отклял немного, почеловечел.
— Может, кто один-два, я не заложусь, не следил спецом. А вообще — ну ты сам же смотри, все по домам едут. Или кто со вчера выходил, ещё, стало быть, в Зоне.
— А почему, кстати, автобусы сегодня от города раньше стартанули?
— А-а-а! Уже обсудили. Бомбилы же, Вадик! Нелюди. Рванули выяснять, правда ли Николаич того, как слух дошёл на Угол.
Ну да. Делить третье место теперь не переделить. Но это после выхода. Это после выхода.
— Надо идти мне. «Трубы»-то Хозяя закрыла, Костик?
— Ну да, ага. Сидит там, воет, прикинь, Вадик. Никогда бы не подумал на неё. Москвичка, а воет, как настоящая баба… — Костя помолчал. — А ты, в натуре, как даже не дрогнул, Вадим, — сказал он. — И вроде как на выходе сам, ведёшь себя так. Но я просёк, это как кипятком в рожу, сразу не больно. Сочувствую, короче. — И он протянул руку. Фенимор пожал её.
— Пойду, помогу, — сказал он. — Не верится просто, да. Не прощаюсь.
— Это понятно. Не прощаюсь.
И Фенимор пошёл к Ягодицам9.
— Это… Вадим! — сказал Костя ему вслед. Фенимор на ходу обернулся. — Матушка сегодня, это, не в духе, конкретно. Я серьёзно! Не просто так всё случилось, в натуре!
— Я понял.
Фенимор взбежал на Ягодицу слева и осмотрелся. Про толпу чувствительных трекеров, глазеющих в спину друга новопреставленного, спешащего к свежему одру, он и думать уже забыл. Зона была как Зона. Небо было чистое, город впереди и правей привычно рябил, искажаемый влажностью дождевой части Собачинской дуги, а строения котельной, управление, цеха, ёмкости, склады были видны, как всегда, чётко и ясно. Отсвечивала фольга на крыше бара. Фенимор спустился с Ягодицы, миновал по завалу заросший камышом ров, и оказался на утоптанном пустыре перед нейтралкой. Отсюда до «Двух труб» напрямую, не прячась от вышек, было двадцать минут скорого ходу. Вышек, впрочем, уже давно не было, но всё поминаются. Кучи досок и железных труб от них в лучшем случае символизировали старые добрые деньки снайперских гонок, но вбито в печень: после рва — вышки. Да номера ещё… Тётку Алису на одиннадцатой подстрелили. Вышиста с девятнадцатой утопили в бочке с солидолом. Да, номера использовались до сих пор. «В районе двадцать второй в нейтралку вышел, посидел в финиках, прочуял Матушку конкретно, блеванул так нормально, ну и дальше отправился…» — например.
Сзади взревел мотор ЛИАЗа. Фенимор отключил земные звуки из внимания. Фенимор спешил, он не собирался сегодня задерживаться в Баре больше, чем на десять минут, и до траурного известия, не собирался и после. Пока не собирался. У него были мысли, были подозрения, знание предстоящих забот (разборки с теми же бомбилами, ведь по уму, сейчас надо было оставаться у автобусов, уже завтра будет сложней переговариваться, место засохнет10) цветами цвела чуйка, но главное — они с Весёлым строили трек с промежуточными лагерями всё это лето, и было остро досадно потерять труд, потерять напор, потерять страсть и надежду, сконцентрированную именно в сегодняшнем, так дорого стоящем дне. Поэтому Бубнилде, который сидя там, под ложечкой, и попискивает, бедолага, и пыхтит, и даже посвистывает в надежде привлечь внимание и вовлечь в дискуссию, мы вылезать не дадим, мы на работе. А наша шизофрения работе мешать не должна. Шизофрения это наше личное дело.
Фенимор мчался по Слоновой тропе длинными шагами, аж ветер обжигал уши холодом, аж под курткой стало жарко, и с наслаждением понимал, что пребывает в бешенстве. Поэтому горю и не пробиться сквозь алую пелену, накрывшую его, Фенимора, как силовым полем. Мог бы и завтра откинуться скотина Николаич, ничего бы с ним не сделалось. И Ольга, дура, со своим воем. Воет она, видите ли. Как родная. Это же кому рассказать на Земле! Два года, да больше, два с половиной года бабе спокойно прожить, проспать с настоящим ходячим трупом, а как он вдруг ходить перестал, так в вой кинуться. Пусть труп, да мой, типа. Фенимор подхватил с обочины тропы какой-то булыжник, какой-то цементный обломок, и зафитилил его в облупившуюся трофейную вертухайскую каску, века назад нахлобученную на конёк железобетонного столба с обрывками колючки на скобах лично покойным Пашей-Мазистом. Булыган громко звякнул в окружающей тишине, каска завертелась на коньке, булыган ушёл в зенит, и в нём канул. Рука моя тверда. А вот и верная черта. Сейчас она, скоро.
Старая гравийная дорога, пересекающая Слоновью под прямым углом, тянулась от самых полисадников угловых домов на Волгоградской, и обозначала необходимость свернуть, чтобы не скакать до котельной по шпалам «недоастраханской» железки, мутно отсвечивающим, ржавым даже издали. (Давненько по ним никто не ездил на поездах, хотя воображением Николаича одно время владела дикая идея прикупить и пригнать мотовоз для простоты доставки товаров.) Что Фенимор привычно и сделал, и через пятьдесят шагов вышел на Стеклянный пустырь, длинную лысую прогалину в степи, заваленную горами битых стеклоблоков, горами целых силикатных кирпичей и горами застывшего чистого бетона. Здесь, между этими горами, шаг полагалось резко сбавить, потому что… потому что вот столб, на столбе синий почтовый ящик, неизвестно кем из погибших трекеров притащенный и приколоченный ещё в 89 году, и это была вешка, в шаге за ней начиналась нейтралка. Вот верная черта.