«Рубик» был проходимой злыдней. Тут всё дело было в стрессоустойчивости. Если со стороны зрелище разъятого на квадратики человеческого тела путём поворота каждого из квадратиков вокруг произвольной оси приводило наблюдателя в шок, то сам обладатель разъятого тела, вдруг обнаруживая себя в реальности персонажем буржуазного Дали, остаться спокойным и не делать резких движений в принципе не мог, хотя единственная надежда на спасение в этом и заключалась. Но… судорога, рывок — и визуальный спецэффект овеществлялся, и порубленное осколками расколотого объёмного зеркала тело в беспорядке частей оседало внутри одежды наземь, и куча квадратных кусков мяса начинала сочиться вязкой, мгновенно охлаждённой крови.
— Рубик-джян, я тебе одну умный вещь скажу! — заорал Весёлой, и на этом месте Фенимор закрыл глаза. Только бы он на них не наехал, подумал он зачем-то, он ведь тоже сейчас зажмурился… «Скорая» подскочила на каких-то кочках, накренилась, подскочила, ударилась днищем, поручень рвало из рук, Весёлой давно уже молчал, а потом грянули тормоза и Фенимора швырнуло вперёд так, что подломились локти. Мотор в два фырчка заглох.
Открылась (пахнуло степным ветерком) и хлопнула, закрываясь, дверца.
Фенимор отжал себя (руки болели) от панели, тоже открыл (наскребя ручку наощупь) дверцу и вывалился наружу. С утра он ничего не ел, в баре не завтракал также, даже чудовищных коктейлей своих не пил, поэтому спазмы были очень мучительны. Потом стало легче, и он открыл глаза.
Они проехали весь забор, стояли с другой стороны складов. Справа открывался недурной вид на город, ласково окатываемый приглушённым, но тёплым светом Солнца. Особенно был обласкан штаб Автобата в тридцати метрах от них. Собственно, они проскочили даже перекрёсток этого асфальтового огрызка с навершием улицы Кирова. «Скорая» стояла передними колёсами в неглубоком кювете. Слева, за переездом, виднелись стационарные вешки Бродвея. Впереди была платформа мотовоза «Бетонка». Поистине родные места.
Снова открылась и снова хлопнула дверца. С полуоборота завёлся мотор.
— Вадим, садись, поехали, — сказал хмурый голос Весёлаго.
Фенимор мощно фыркнул в асфальт, разогнав перед лицом пыль, и захохотал. Давясь, он поднялся, залез в машину. Весёлой тут же громыхнул скоростями и тронул назад, разворачиваясь.
Ни один из них и мельком не глянул в сторону только что форсированной «неумолимой» системы.
Через десять минут, у «королёвской эстакады» ещё раз пересекли ту же одноколейку, и сразу же с ней синхронно повернули налево, в степь, в глубь полигона, в центр Зоны. Эту дорогу — бетонку-двухрядку — Фенимор знал, как облупленную. Если прикинуть, за два года службы, он проезжал её почти из конца в конец — три четверти её как минимум — раз тридцать-сорок, а все напрострел девяносто кило от «Житкура-9» до «Десятки» — ещё раз пятнадцать. Кроме того, безусловно памятен был его единственный пеший поход по ней — первый выход в Зону, с Башкалой и Николаичем. (Возвращался он уже через степь, с той стороны железнодорожной насыпи, и к «Машине времени» потом они с Николаичем ходили только с той стороны, бетонку даже не видя.)
Проехали огромную «Узловую», сплошь заросшую зеленью, так что даже забора было не видно. За автодромом началась собственно степь, когда всё созданное человеком отходит за горизонт, превращаясь в декорации на его смазанной зноем линии.
— Вадим, может, притопить немного? — спросил Весёлой. Он расстегнулся, выставил в окошко локоть, сидел свободно. — Чего уж там? Хотя стой, чего это я… На стыках поломаемся. И-эх, не дают русскому человеку почувствовать быстрой езды!
Дорога была абсолютно пуста, ничем не завешана. Отлично были видны вешки древнего трека, на совесть вколоченные в поросшие травкой щели между плитами, Фенимор помнил, что до поворота к смертельно насыпи, там, где поджидал желающих пересечь насыпь блуждающий труп мотовоза с составом, вешек должно быть немного более трёхсот. Дотуда было на сорока кэмэ, которые приходилось держать Весёламу — сорок минут.
— Серёга, ты кого из наших видал сейчас в «Трубах»? — спросил Фенимор.
— Только Цахеса, он меня ждал у машины, — ответил Весёлой.
— Он ничего не передал?
Весёлой кивнул.
— Передал. Магаданчик пришёл со своими. Трудно было войти на нейтралку, говорит. Как в вату, говорит. Не физически, а морально.
— Морально?
— Он так сказал, то есть Цахес мне так передал. А с Николаичем всё по-прежнему.
— Кончал бы ты его называть Цахесом, — сказал Фенимор. — Зачем скребёшь? Да и просто не по делу.
— Не люблю я его, знаешь же, Вадик.
— Считай, мне неприятно слышать.
Весёлой промолчал.
— А ты так в джинсиках и маечке будешь? — спросил он погодя.
— Не хочу останавливаться. Даже на пять минут. Слушай, а Туранчокс не забыл радио положить в салон?
— Я даже не знал, что он должен был. Он сказал просто: всё положил. Зачем тебе радио? Хотя… Сейчас…
— Вот именно.
— Почему ещё никто вслед за нами не ломится, вот вопрос.
— Не ломится ли? — сказал Фенимор. — Хотел я пошарить по частотам. Одна «17-я площадка» — пятьсот тысяч долларов. Вата не вата, морально не морально, а поллимона баксов. Это один только трек, а есть ещё четыре. Ладно. Давай, вперёд.
Вот и «Обелиск», основной естественный ориентир для треков «Капустин — 21-ая площадка», «Аэродром — Свинчатка — Вега». Настоящий пузатенький Р-1 всё ещё гордо стоял на постаменте в окружении давно не стриженного сквера. Этот сквер был полностью накрыт гитикой «Баня», но на её срезе был вполне безопасный асфальтовый пятачок.
— То есть ты тут служил срочную, — сказал Весёлой. — Ещё до того.
— Не начинай. Всё равно я ничего не скажу заранее.
— Понимаешь, Вадик…
— Не начинай. Сколько можно.
— Епэбэвээр, Вадим! Я с тобой год этот трек провешиваю. А ты не говоришь — что там.
— Два часа — и мы там, — заметил Фенимор. — Ты год терпел.
— А оно работает? То, что там? Если всё в отключке?
— Мы не зря едем, Серёга, — сказал Фенимор, интонацией оканчивая дискуссию. — Ты не заметил, какая сейчас была вешка?
— Триста один.
— Внимательней. Впереди «могила» с химиками. Прямо на дороге. Была занавешана очень жирным «зеркалом».
— Я помню. — Весёлой сбавил скорость, поплелись шагом. — Блин, привязалось всё-таки!.. — сказал он про себя, повиснув над рулём и вглядываясь.
— Что — «привязалось»? — так же спросил Фенимор, так же посунувшись к лобовому стеклу и так же вглядываясь.
— Да это ваше «епэбэвээр»… Да, вижу. Видишь? Кунг. Нет никакого «зеркала».
— Вижу. В тридцати метрах стоп. И гаси двигло.
— Так давай объедем тихонько. В нашей новой манере.
— Нет. Я хочу посмотреть. И заодно переоденусь. И радио гляну. Мы нормально отъехали, и не догонят, и случайно не упрутся.
Сначала он оделся. Импровизированно — оставил комбинезон в тючке, взял лишь жилет, сменил кроссовки на ботинки, с трудом натянув низ узких штанин на берцы. Вооружился, упаковался. Подумал, и всё-таки надел нагрудный рюкзак со стандартом. Невозможно было противиться острому приступу привычки. И сразу почувствовал себя, между прочим, гораздо лучше. Оказывается, всё это время он страдал от того, что не был нормально экипирован. Ещё полминуты он раздумывал, не переодеться ли, всё-таки, на полную, в комбинезон со всеми делами. Но взял себя в руки. Немного хамить на виду у Матушки почему-то казалось уместным. Правильным. О! Возможным, вот так.
«Шестьдесят шестой» стоял на правой полосе бетонки, стоял чуть криво, задом ближе к середине, скрывая левую часть кабины. Было очень тихо, лишь позёвывал ветерок в сонном режиме, не прохладно окатывая лица и руки, а томно и неохотно передвигая с места на место части одной и той же жары.
— Они же орать должны, — сказал Весёлой вполголоса.
— Должны.
— В них же их гранатомёта, говорят, стреляли.
— Стрелять — стреляли. Но в них ли.
Никаких таких следов на кунге не было. Они подошли почти вплотную к задку. Машина была очень пыльная, грязная, цвет почти не проступал сквозь пылевую буро-белесую корку. Даже номера было не видно. Окошки были слепые.
— Дверь пассажирская открыта, — сказал Фенимор.
Они разом остановились. Весёлой поглядывал на Фенимора, как будто у ведущего был опыт исследования вынырнувшей из «могилы» машины с людьми. Ни у кого в мире не было такого опыта. И чуйка молчала. Фенимор чувствовал себя обычным человеком в обычных обстоятельствах. Это было очень древнее, забытое чувство, и вдруг Фенимор понял, что оно ему решительно не нравится. Ему не нравилось, что Зона выключилась. И ему не нравилось, что он тоже выключился. И адреналин тут был ни при чём, всё в порядке было с адреналином, и у самого Фенимора, и Весёлой мелко царапал ногтем указательного пальца по крышке ствольной коробки, в чём выражался у него нервный подъём.
— Справа, слева? — спросил он.
— Нет, не расходимся. Вместе — слева.
Они сдвинулись боком на левую полосу и мелкими шажками пошли по самой кромке бетонной плиты. Фенимор понемногу выдвинулся вперёд, Весёлой пропустил один шаг и пристроился ему в затылок. Фенимор выглянул из-за угла кунга и сразу увидел человека, сидящего на подножке со стороны водителя.
То есть сначала он увидел «ёлочкой» стоящий на бетоне офицерский бурнус, резиновый комок ОЗК поодаль, потом ноги в громадных американских зимних ботинках старого образца… Человек в пэ-ша с майорскими полевыми погонами сидел на подножке в позе спящего кучера. На белых, белее снега, волосах его блестели капли пота. У ног лежал автомат без магазина. Кобуры видно не было, но руки были пустые. Свисали между колен.
Фенимор нащупал предохранитель и шагнул вперёд, готовый ко всему.
— Эй, майор! — негромко и спокойно позвал он, закончив этот шаг.
Человек не вскинулся, не дёрнулся. Просто медленно, не поднимая головы, повернул к Фенимору лицо, посмотрел одним глазом, кто там его зовёт.
— Спасатели? — спросил он сипло. — Задолбался ждать. Майор Алёшичев. Сколько лет прошло, десять?