Фенимор облизнул губы. Весёлой дышал у него за ухом.
— Пять лет, — сказал Фенимор.
Майор кивнул — свесил голову. Пошаркал ботинком, пытаясь пнуть камешек.
— Машину не вожу, — сказал он наконец. — Не умею. Да и плохо чувствую себя. Личный состав группы цел, но не в себе. Не-а-дек-ва-тен. Прошу помощи. Водички дайте, ребята, наша вся протухла, воняет. Отрава. И еда вся протухла.
Фенимор, приближаясь к нему, достал воду. Майор с трудом выпрямился, стукнулся затылком о дверцу. Пэ-ша его было насквозь мокрым от пота. У него не получалось поднять рук, Фенимор отвинтил крышечку и стал поить его из бутылки. Майор набрал воды в рот, отстранился, прикрыл веки, благодаря. Понемножку проглотил.
— Нельзя много. Я сам с Узбекистана прикомандирован, знаю. Пять лет, мамочки родные. Про семьи наши не знаете?
Фенимор покачал головой. Голос к майору вернулся — у него был, оказывается, внятный такой басок.
— Хотя потею, видите? Значит, воды хватает. У меня один солдат пропал, шёл в авангарде. Не помню фамилию. Если что со мной — передайте.
Фенимор кивнул.
— Так поможете с эвакуацией?
— У нас задание, — произнёс Фенимор.
Майор открыл глаза.
— У меня в кунге срочники, пацаньё. В плохом состоянии, мне пришлось их связать. Водитель на меня напал, порезал ножом. Невменяем. Я один не вырулю… Вы кто по званию? Или вы гражданские?
— Гражданские. Бывший контрактник.
— Нужна помощь, — повторил Алёшичев. — Пять лет… с-сука…
— Куда вас ранили?
— Поверхностный порез. Рёбра. Почти без крови почему-то. Я обработал, это не забота, товарищ. Забота — пять человек рядового и сержантского состава в кунге. Требуется помощь. За вами идёт кто? Вы разведка? Не спасатели?
— Нет. Разведка. Самостоятельная.
— В общем, я понимаю, что структур и приоритетов не понимаю…
— Вадим.
— Вадим. Но я убедительно прошу войти в положение моей группы. Я не доведу машину, своим ходом доставить солдат и сержантов в расположение тоже не смогу. Там умственное поражение. Машина моя в порядке, горючее почему-то есть. Я заводил её… утром, давно. Чтобы посмотреть.
— Вадик, — сказал из-за спины Весёлой. — Мы в Беде, правил нет, я понимаю, но нечеловечески будет.
— Проверь их машину, ведомый, — приказал Фенимор. — Давайте я вам помогу встать, товарищ майор.
— Ноги отсидел, понимаете, — сказал майор, стыдясь этого. Фенимор подхватил его под предплечье, поднял и отвёл от машины. Весёлой нырнул в кабину. Фенимор снова поднёс бутылку к губам Алёшичева, и теперь тот допил её почти до конца. Видно было, что он изо всех сил сдерживает глотки. Под распахнувшимся кителем мелькнул чистый бинт с небольшой точкой крови в центре. «Шестьдесят шестой» завёлся, Весёлой выставился на Фенимора в окошко.
— Почему ваши люди молчат? — спросил Фенимор.
— Они связаны, а рты я им позатыкал, — объяснил Алёшичев. — Хотелось что-то сделать и для себя, пока ноги ходили. Слушать их вопли я давно устал.
— Весёлой, проверь людей. Чтобы языки не запали, всё такое.
— Какая у вас вода интересная, — сказал Алёшичев. — Войны-то не было?
— Знаете, товарищ майор, я сейчас лучше промолчу, — сказал Фенимор. — Многое изменилось, кто вас знает, как вы среагируете.
— А! — сказал Алёшичев. — Ведь верно! Не подумал. Да куда мне сейчас… Пять лет, блядь…
— Вы что, вы все были в сознании? — спросил, не удержавшись, Фенимор.
— Если это можно назвать сознанием, — ответил Алёшичев так, что Фенимор сразу же отстал от него навсегда.
В кунге было тихо, потом Весёлой спрыгнул на бетон и захлопнул дверцу. Кивнул Фенимору.
— Мочи по колено, но привязаны качественно. В безопасности, корочкой говоря. Чечен волком смотрит, но это плевать. Так что? — спросил он. — Как?
— Ты возвращаешься с ними. Я еду дальше.
— Твою мать! — сказал Весёлой так, как будто озвученный вариант не лежал на поверхности.
— Ты со мной на выходе, Весёлой, — сказал Фенимор. — Не я с тобой. Не забывайся. Выход надо пройти, но их тоже не бросишь. Сколько времени ещё отключка продлится, ты заложишься?
— Всё равно все рискуем, — сказал Весёлой.
— Убрать заложника, — напомнил ему Фенимор, и Весёлой против воли кивнул согласно.
— Ни хуя не понимаю в делах, пацаны, — сказал Алёшичев, прослушав всё это, — но за помощь век буду благодарен.
— Ну и хорошо, — сказал ему Фенимор. — Давайте-ка я вас в кабину засуну.
— Надоела она мне хуже политики партии, — сказал Алёшичев. — Партия-то хоть как, помнит о нас? Я коммунист.
Весёлой засмеялся. Молодчина был этот Алёшичев, только трекер мог понять, насколько был мужчина майор.
Когда уже «шестьдесят шестой» кряхтел носом к городу, Фенимор сказал Весёлому, сидевшему за рулём:
— Расклад, Серёга. Везёшь их в «Две Трубы». Там ходите за ними, пока я не вернусь. Или пока Зона не грянет. — Он прикинул. — Сутки их в Беженск не вези.
— Погоди, Вадим, — сказал Весёлой, открыл дверцу и наклонился к Фенимору. — Они же всё-таки из «могилы». Под Зоной люди ходят. Я считаю, их надо вывезти даже из нейтралки. Если они снова под удар попадут, — кто знает, что?
— Мне нужны сутки. Если до людей или до Дроли дойдёт, что по Зоне можно кататься на машинах, тут начнётся. Спасательная операция, как минимум.
— У тебя фора. А они пять лет в «могиле» провисели. Я решу, Вадим, ты их уже сдал мне на руки. Не взыщи. Не успеешь ничего с такой форой — значит, никак бы не успел. Вывезти их нужно. Моё мнение. И я по нему решу. Всё, брат, мы поехали. Добрый путь.
— Благодарю, бандюга, — сказал Фенимор. — Добро вернуться.
— И тебе.
Когда задок «шестьдесят шестого» превратился в спичечную головку, а гнусный запах его перестал доминировать в воздухе, Фенимор вернулся в «скорую» и некоторое время неподвижно сидел за рулём, ни о чём не думая. Всё это длится годы и десятилетия, а потом кончается в одну минуту. Я год рисовал трек к «Девятке», а могу доехать до него за полтора часа. Капитан как знал, когда заставил меня водить машину. Я же ненавижу водить машины, в школе сбегал с вождения, так и не заставили меня. Как звали учителя-то? Завхоза?
Он тронул «скорую», спокойно осваиваясь. Сначала и поёрзать пришлось «рафику», покусать удила, в раздражении от неопытности наездника, но потом какие-то рефлексы вспомнились, до чего-то своим умом на ходу дошёл Фенимор, да и задача стояла не из нелёгких: катить по прямой бетонке прямо.
Он и катил, не допуская ностальгических приступов при виде знакомых мест и сооружений, и из старых времён, и из новых. Вот тут, на траверзе «Веги»16 он и Весёлой провесили полгода назад ещё один перевал через железку, третий из известных. Вот стоят наши вешки, замаскированные, чужак нычки не постигнет. Вот тут я впервые в жизни увидел Житкура17. Вяткин (скотина Вяткин, уточним) вёз меня со сломанной рукой на Барбосе — тогда ещё просто автобусе — в госпиталь на рентген, и именно здесь старший автобуса подхватил с обочины странного военного человека — в солдатском бушлате, в офицерской фуражке, обёрнутой в целлофан, с вещмешком за спиной и с ППШ на шее, с сильной сединой в слишком длинных волосах капитана. Старший, подполковник, отдал вошедшему такую честь со вставанием, что весь автобус начал усиленно не обращать на капитана внимания. А он отсалютовал, и скромно остался стоять на ступеньках, хотя ему попытался кто-то уступить место… А вот и «Четвёрка Старая»18, и поворот на знаменитую свалку19. Эта свалка маскирует древний «королёвский» старт, две затопленные, спасибо Пеньковскому, шахты, да бетонную площадку, с которой запускали собак в космос. Тут мы сворачиваем и готовимся мысленно пустить скупую слезу при виде родимой «91-й»20, где прошли наши молодые армейские полтора года, и куда ещё никто и никогда в Зоне не добирался. Во всяком случае, никто и никогда не возвращался, чтобы сообщить, что добрался. И тут же кончилась железка, теперь только бетонка соединяет мир с глубинами сверхсекретного полигона… Стоит часть, как живая, гляди-ка ты. Труба торчит, и зелено всё. Четыреста немцев на четыреста солдат. Может, они все обратно возникли, как эти, из «могилы»? — подумал вдруг Фенимор, подскочив на сиденье. Но тут же вспомнил явно пустой утренний город, оценил свои теперешние ощущения, и успокоился. Из Зарницы не возвращаются. Из «могилы» — да, повезло приехало. Из Зарницы — нет.
Вот свинарник21, где была корова, а свинари откуда так любили фотографироваться, что молока парного у меня было столько, что я лейтенанту Кулибину тайно его засылал, для беременной его жены, и подполковник Олег, знаменитый Немец-Человек любил вечерком зайти, выпить кружечку из холодильника начальника штаба. А вот будка регулировщика, коих я проехал штук пять, но именно в этой мы устроили антивоенный хэппенинг, из-за которого были репрессированы участники — чертёжники из секретки, сосланные жестоким подполковником Симаковым в батареи по дембель и там, видимо, сгноённые. Меня уже не было, я уже на «Девятку» уехал. (Кстати, история с ефрейтором без головы как раз в те дни и происходила, когда мы у будки этой резвились.) А вот Генеральская вышка22, похожая на магазин-стекляшку, с секретным бункером под ней, в котором за массивным шлюзом с цифровым замком всего-то-навсего банкетный зал, обитый обожжённой лакированной рейкой.
Около двух часов дня он остановился помочиться у поворота к 17-ой площадке23, объектом вожделения самых высоких чинов мировой администрации, за трек к которой официально и платили полмиллиона долларов безоговорочно. Сюда торила часть пути и его самая первая группа, где он был самым младшим. Сюда, и это достоверно, отправляли пожизненников-добровольцев — с обещанием помилования. Тренировали, помнится. Один из них, судя по всему, убил Папашу, добрая память, и Яночку, добрейшая. Фенимор смотрел на вышки охраны в километре от бетонки (сильно разрушенной здесь, давно неухоженной, задолго до Зарницы), на капониры, на ряды проволоки, на машины, стоящие на площадке, и не испытывал никаких трекерских чувств, что ему казалось нечестным. Всё-таки легенда, должно же что-то шевельнуться. Ничего не шевелилось. Были Катёнок и Майка, были годы смертельного пути к ним, освящённые точным знанием реальности воскрешения. И всё. Всё-о.