Вовчик выстрелил. Что-то крикнул. Мне?
Я уже не слышал. Пятился, пока не почувствовал спиной твердый бетон. Не в силах отвести взгляд, смотрел, как тварь ловко перебирает лапами, цепляясь за потолок. Ползет ко мне.
Сердце стучало все сильнее, будто с каждым ударом вдавливая меня в почему-то мягкую, податливую стену. За миг до того, как лапа твари коснулась моего лица, я провалился в темноту и упал на спину.
Звуки коридора – матерщина Вовчика, выстрелы, рычание тварей – тут же стали тише. Частично их заглушали сладострастные женские стоны.
Запястье под часами горело. Второй рукой я дотронулся до стального браслета. Холодный.
Поднялся; покопавшись в кармане, достал фонарик, посветил вокруг. Обычная комната обычной квартиры: не большая, но и не маленькая, не пустая, но и не захламленная. Таких тысячи, если не миллионы по всему Хрущу. Отблески света скользили по стенам, разбивались об углы шкафов. Я не сразу сообразил, почему все так блестит. Вся комната и вся мебель в ней были покрыты тонким слоем прозрачной слизи.
«Они забрались в наши ячейки…»
Женские стоны становились все громче и доносились будто из соседней комнаты. Я сделал несколько осторожных шагов по скользкому полу, заглянул в дверной проем. Огромная куча зеленоватой слизи бесформенным комом громоздилась на широкой двухместной кровати, дрожала, бурлила… стонала.
Жгучая рвота поднялась к горлу, и я бросился в сторону прихожей, запнулся о край кресла и едва не выронил фонарик. Стоны за спиной перешли в крик.
Механизм гермы поддался моим дрожащим рукам не сразу. В коридоре неподвижно лежало два тела: толстухи, раздувшейся настолько, что, казалось, толкни ее, и покатится через весь килоблок гигантским шаром из мяса и слизи; и костлявой твари, что так любила ползать по потолкам. Вовчик щелкнул затвором и встретил меня взглядом через мушку.
– Это я.
– Как ты это сделал?
– Что?
– Прошел сквозь стену.
– Не знаю, – честно сказал я. – Аномалия?
Вовчик не спешил опускать пистолет, пристально разглядывал мое лицо.
– Ну что ты хочешь? – сказал я устало. – Убедиться, что мой облик не приняла какая-нибудь тварь? Что сопли на стенах не промыли мне мозги? Устроишь мне допрос, или, может, свалим уже отсюда?
Вовчик помедлил еще немного. Кивнул. А потом мы побежали.
В следующем блоке все двери были открыты нараспашку, из квартир вытекала слизь. Мы перепрыгивали через мутные лужи, один раз я поскользнулся и, лишь чудом удержав равновесие, проехал пару метров. Иногда нам навстречу выскакивали местные. Разбухшие, медлительные мужчины и женщины. У некоторых лопнула кожа, обнажив зеленоватое мясо, из страшных ран текла слизь.
«Жители. Живем здесь».
Когда я был маленькими, наша престарелая соседка умерла прямо в ванной и несколько дней пролежала в воде, прежде чем ее забрали. Служба быта редко удосужится прикрыть труп, чтобы пронести его по коридору. Тем утром Полина успела прижать Димку к себе, отвернуться вместе с сыном. Но я все видел. Запомнил раздутую от влаги и трупных газов плоть и черные пятна на распухшем лице.
Жители первого этажа были похожи, но, в отличие от нашей соседки, никак не хотели умирать. Или слизь им не давала.
Двоих, самых наглых, Вовчик застрелил в упор. Остальных, решив поберечь патроны, бил протезом. Плоть противно чавкала, лопаясь под металлическим кулаком. Я увернулся от брошенной мне в голову шахматной доски. Тельняшка сшиб старика, влетев в него плечом.
В ноги вцепился белобрысый пацан, задрал голову, посмотрел мне в лицо. Его выпученные глаза казались совсем белыми в окружении чернильных синяков. Что он видел во мне? Какие образы создавала слизь перед его внутренним взглядом? Или она стерла его сознание, превратила мальчишеское тело в безвольную куклу?
Всех не спасти, в этом все дело. Я понял эту истину еще тогда, в подвале, когда Дима нажал на спуск. Но принял ее гораздо позже.
Свободной ногой я ударил ребенка в живот. Еще раз – в грудь. Снова в живот. Бил со всей силы, с оттяжкой. Бил того, чья единственная вина – матерное слово на стене, которое он не успел стереть до прихода Самосбора.
«Заставила проживать дни из прошлого, разыгрывать по ролям, минуту за минутой».
Сколько раз за два цикла слизь заставляла его писать, стирать и снова писать на том же месте?
Пацан сдавленно пискнул от очередного удара и откатился к стене, прямо под букву «Й». Вовчик схватил меня за шкирку, потащил за собой. Мы бежали.
Били, пинали, отталкивали от себя склизкие руки с распухшими пальцами и продолжали бежать. Около АВП, где мы встретили Шилова, на полу все еще лежало несколько тюбиков. Вова случайно наступил на один; отлетел колпачок, выплеснулась зеленоватая слизь.
Опомнился я, только когда за нами захлопнулась герма. Во мраке было слышно лишь наше тяжелое дыхание. Щелкнул фонарик Вовчика. Пока бывший ликвидатор осматривал свой рюкзак – не разбились ли ампулы, – я прислонился к стенкам лифта, медленно сполз на пол. Сердце колотило по ребрам. Интересно, сколько ударов в секунду выдержит моя грудная клетка?
«Наблюдала, как за тараканами в банке…»
Я думал о словах застрявшего в нашем килоблоке Лазарева. Он говорил, что Институт один. Там изучают Гигахрущ, Самосбор, его последствия и одной только Партии известно, что еще.
Но что, если Самосбор изучает нас?
***
На этаже нас уже ждали.
– Вовчик, что за херня? – зарычал Гаврила. И, окинув нас беглым взглядом, добавил: – Сами все-таки ходили. Не поверили.
Тельняшка снял рюкзак с плеч, сказал:
– Я забрал столько, сколько мне нужно. Остальное ваше. Все по-честному.
Гавр взялся за лямку рюкзака, потянул, но Вовчик не спешил отпускать. Так они и стояли с поднятыми руками, глядя друг другу в лицо. Даже не моргая.
– Вова, ну ёб твою мать, опять?
– Я попросить хочу, – ответил тельняшка тихо. – Не знаю, что ты с этим делать будешь, да и знать не хочу. Прошу лишь хорошенько все обдумать…
– Дважды подумал.
– Подумай трижды! Одно дело мы… Там ампул на полроты. Помозгуй хорошенько, какие могут быть последствия.
– Разберусь, – буркнул Гавр и дернул рюкзак. Вова отпустил.
– Эй! – крикнул я здоровяку в спину. – Ты мне кое-что обещал.
– Позже, – бросил он, не оборачиваясь. – На связи.
Я хотел было сказать что-то еще, но позади скрипнула дверь, и высунулось раскрасневшееся, распухшее от слез лицо Алины.
– Что? – спросил я, чувствуя предательский холодок под ребрами.
– Сами посмотрите.
…Вовчик долго ощупывал посиневшие шеи, приподнимал веки и светил фонариком в зрачки.
– Дохляки, – подвел он итог.
– Вова, твою мать… – протянул я, стараясь не смотреть на ликвидаторов, лежащих в той же позе, в которой я их запомнил. – Полина же говорила тебе не капать столько!
– Не стони, малой, дай подумать.
Алина накручивала по комнате круги, грызла короткие ногти.
– Это всё. Конец, понимаете? Нас всех расстреляют. Поставят к стенке рядом. Мы убили ликвидаторов. Мы. Убили… – Она остановилась перед Вовчиком, ткнула его пальцем в грудь. – Нет! Ты убил!
Тельняшка скривился, сказал строго:
– Давай без истерик. Нас не видели, а значит, никого из нас здесь не было. Мало ли где эти двое могли достать бутылку и травануться? Значки мы оставим…
– А если видели? Если кто-то узнает меня… – начала Алина, но захлебнулась воздухом на вдохе, опустила голову.
Я подошел и прижал девушку к себе, почувствовал ее дрожь. Ее слезы текли по моей щеке, спускались за воротник.
Вовчик посмотрел мне в глаза и развел руками.
– Сваливаем, – сказал он сухо.
VI
Я курил, сидя на подоконнике и пытаясь рассмотреть за окном хоть что-нибудь. Не спускался сюда с тех пор, как забетонировали шахту лифта. Тогда стекло треснуло под моими ладонями, но не разбилось.
Сейчас папиросный дым горчил особенно погано.
…Мишаня вернулся в цех с перебинтованным запястьем. Сказал, что порезался. Но в нем поменялось что-то еще. Появился непривычный для взрослого блеск в глазах, будто откуда-то издалека, из детства, где скрипучие тросы лифта не вызывают страха, а побег от Самосбора кажется лишь игрой в прятки. С таким блеском дети мечтают о новой игрушке, цветных мелках, шахматах или резиновом мячике. Мечтают о чем-то хорошем.
– Вот ты, Серег, какие детали в этом квартале шлифуешь? – спросил он в столовой.
Я удивленно уставился в ответ.
– Ты знаешь, те же, что и в прошлом. Г-четырнадцать, Е-девяносто пять, П-одиннадцать…
– А знаешь, где потом их используют?
– Не-а, – пожал я плечами. Даже не интересовался никогда.
– На складе, между прочим, этого барахла девать некуда. А буквально вчера заведующий подписал накладную на перемещение «гэшек» – угадай куда? В литейку, на переплавку! – Выдержав паузу и удовлетворившись моим замешательством, Мишаня продолжил: – Сорок процентов производства – пустышка. Переливание из пустого в порожнее. Лишь бы мы были заняты хоть чем-то, работали, не поднимая головы. Такие дела.
Я задумался. Подобные мысли мелькали у меня в голове и раньше, опасные мысли, стоит сказать. Но почему Мишаня пришел к этим выводам именно сейчас и откуда в нем такая уверенность?
– Скоро все изменится, мужики, – говорил он на перекуре. – Чуйка у меня. Главное – не бояться.
Вадик косо поглядывал на дурацкую ухмылку товарища. Мы пытались разузнать, что все это значит, но Мишаня только отшучивался.
– Теперь можно не прятаться, – сказал он, блеснув напоследок глазами, и вернулся в цех.
А уже через час один из лучших спецов, что я знаю, оставил на станке два пальца. Замечтался. Мишаню отправили в медпункт. Обратно его уже вели через цех под конвоем ликвидаторов. Занятый работой, я не смог отойти от станка, чтобы увидеть лицо товарища: боялся ли он теперь, или блеск в его глазах стал только ярче?
Перекуры запретили до конца смены. И лишь в раздевалке до нас с Вадиком дошел слух, что под бинтами у Мишани был след от черной слизи.