Повернулся к выходу в коридор, но там уже стояли двое, загородив проем. От вида черных противогазов слабость родилась на вдохе, спустилась к ногам, застыла в кончиках пальцев. Подогнулись колени, захотелось опуститься на грязный пол и просто ждать выстрела. Ликвидаторы не будут выслушивать оправданий, не станут разбираться, кто сектант, а кто нет. Лишь выполнят приказ.
Люди вокруг сильнее вжались в стены. Кто-то зажмурился, кто-то обхватил стоящего рядом. Одна женщина протяжно всхлипнула. У них осталось не так много времени, чтобы осознать цену своего самообмана.
Ликвидаторы тем временем подошли к Проводнику, и только тогда я заметил, что их автоматы все еще перекинуты через плечо.
– Однажды Самосбор коснется каждого, но стоит ли ждать этого, сидючи в серых клетках? Или можно выйти ему навстречу и получить свои дары? Сегодня мы делаем первый шаг!
Дождавшись, когда Проводник сделает паузу, ликвидаторы сняли противогазы, и со всех сторон послышался единый вздох. В нем смешались и страх, и удивление, и… облегчение.
Бритые макушки бойцов почернели, темные полосы – дорожки, оставленные каплями слизи, – спускались на лоб и виски. Лица ликвидаторов ничего не выражали.
Проводник похлопал их по плечам.
– Они обрели свободу, Партия больше не имеет над ними власти. Как не будет иметь власть и над вами.
Он достал из недр своего балахона ложку и протянул одному из ликвидаторов. Тот взял ее и, щелкнув зажигалкой, подставил под язычок пламени.
– Дорогая, подойди. – Проводник вытянул руку и поманил к себе одну из женщин.
Та отлипла от стены, сделала несколько неуверенных шагов.
– Виктория потеряла двоих детей. Ее дочь забрали чекисты еще в раннем возрасте, ее сына забрал Самосбор. Уже много циклов в ее жизни не осталось ничего, кроме боли.
Он говорил и смотрел на меня. Женщина поджимала губы и часто кивала. В его руках показалась стеклянная баночка, и я не сразу понял, что внутри. С тихим хлопком провернулась крышка.
– Я покажу тебе, как сделать первый шаг, Виктория. И ты оставишь свою боль позади.
Он крепко взял ее за запястье и занес баночку. Женщина дрожала всем телом, но вырваться не пыталась. Я смотрел на это все, и мне хотелось проснуться. Хотелось кричать, хотелось бежать, хотелось броситься и выбить баночку с черной дрянью. Но вид ликвидаторов не дал сдвинуться с места.
– Да ты окончательно спятил. Вы не видите, на что он вас обрекает? Неужели горе настолько ослепило вас? Это слизь, идиоты, это гребаная слизь! Неужели вы и впрямь решили играть с Самосбором?
Никто не слушал, все завороженно смотрели, как маслянистая, тягучая капля опускается все ниже и касается кожи.
– Для них это не игры, Сергей, а единственный способ вернуть то, что забрало это место! Виктория, теперь Хрущ для тебя изменится. Ты почувствуешь свою чужеродность, почувствуешь зов свободы. И совсем скоро будешь готова!
Проводник отдал ликвидатору баночку и забрал раскаленную ложку, прижал к черной капле на запястье женщины. Она взвыла и попыталась одернуть руку, но человек в балахоне держал крепко.
– Тихо, тихо, радость моя, теперь уже всё.
Женщина неистово кивала, прикусив губу, слезы текли по ее щекам, но это были слезы радости, а не боли. Казалось, она готова расцеловать Проводника.
Алина ошибалась, это не Искатели выхода. Те верят, что Партия скрывает от них Ту Самую Дверь, бродят по блокам, изредка набирая последователей, и пытаются пролезть на закрытые территории. Но это… Место, куда заведет этих людей новый культ, куда страшней.
– Не впутывай в это мою семью. Дай нам уйти.
Проводник пожал плечами. В его голосе послышалась улыбка.
– Идите, вас никто не задерживает. Это твой выбор, Сергей, и выбор Полины. К свободе нельзя привести ни страхом, ни пинками, пусть вам и твердят обратное из динамиков смену за сменой.
Я с сомнением покосился на ликвидаторов и повернулся к тете.
– Полина.
Она посмотрела на меня с грустью и покачала головой.
– Пожалуйста, пойдем…
– Нет, Сергей.
– Хватит сходить с ума! – рявкнул я и осекся, пытаясь унять внутреннюю дрожь под чужими взглядами. Все молчали. Все смотрели на нас. – Давай поговорим. Дома. Пожалуйста.
– Извини.
Хотелось схватить эту невыносимую женщину за шкирку и потянуть за собой. Но применить силу на глазах у этих безумцев я не рискнул. Спросил тихо:
– Что ты делаешь, Полина?
– Хоть что-то! – ответила она с вызовом. – Я делаю хоть что-то, Сергей! Ты его слышал, я снова смогу увидеть моего Диму.
– Ну же, Полина, подумай. Ты научила нас думать, давай теперь сама. Этот человек тебе не поможет, он никому не поможет! Только не он.
– А кто тогда? Ты?
Я предпочел бы пощечину, чем этот взгляд.
– Не-ет. Даже не думай. Не вешай все на меня, не заставляй чувствовать себя виноватым. Надоело! Да, мы сделали глупость, спустившись в тот подвал, но, мать твою, Полина, мы спасали детей! Мы хотели как лучше! И мы были там вместе…
– Но где ты был потом? Когда он взял автомат и спустился снова.
– Думаешь, я не пытался его отговорить? Ты и сама у него в ногах ползала. То, что он вырос таким упрямым, непробиваемым, как эта стена…
– И тем не менее ты здесь, Сергей. А моего сына рядом нет.
Я отступил, покачал головой. В носу засел запах жженой плоти.
– Хватит делать вид, что это все на тебе одной. Что ты одна задыхаешься по ночам, когда он приходит во сне. Что его отняли у тебя одной. Хватит, эгоистичная ты стерва…
– Пошел вон, – отрезала она и спрятала лицо в ладонях.
Я пятился к выходу. Тошнило от этих лиц, от Полины тошнило. Но повернуться спиной к ликвидаторам я не смог. Уже на самом пороге сказал:
– Если увижу у тебя эту дрянь на руке – домой не пущу.
VII
Заснуть не получалось. Лежал в темноте, прислушиваясь к ровному дыханию Полины. В последнее время тетя хорошо спала.
Она вернулась пару часов назад. Закатала рукава блузки, показывая руки. Расстегнула две верхние пуговицы, оголив плечи и ключицы.
– Дальше раздеваться? – спросила сухо.
Я молчал.
– Он уговорил меня не ставить метку сейчас. Сказал, так нам будет проще понять друг друга. Он надеется, что скоро ты сам до всего дойдешь и мы вернемся к нему вместе. Он плохо знает тебя. Ты такой же упертый, как брат.
Я продолжал молчать. На пороге комнаты она обернулась.
– Мне не нужны ожоги на теле, я знаю, что готова. Ради сына.
Я не сказал ни слова. А должен был.
Уже лежа в кровати и пялясь в темноту, думал, что мне делать с ней дальше. Не запирать же ее на замок. Вовчик, если узнает, предложит чего похуже. Наверное, стоило ей все же рассказать.
Едва я вернулся с технического этажа, на меня на меня тотчас накинулся тельняшка.
– Где ты шляешься, малой? Там по теме твоей отписались. Мужики слово сдержали.
Я осторожно прошел вслед за Вовчиком в комнату, освещенную лишь мерцанием телевизора. Ира спала, отвернувшись к стене.
– Работает лекарство, хоть высыпаться начала, – шепнул тельняшка.
Я даже садиться не стал, лишь сгорбился, нетерпеливо впившись взглядом в строчки на экране. И спустя минуту выпрямился, разочарованно вздохнув.
– Это всё?
– Мне жаль, Серег. Но это всё.
В сообщении не было ничего конкретного. В подвале Дима вступил в контакт с какой-то дрянью, чуть не сошел с ума и не угробил кучу людей. Когда Гаврила с Хохлом видели Диму в последний раз, его уводили под конвоем из нашего килоблока, скорее всего в какой-то из отдаленных НИИ. И все, никаких подробностей.
Ладони вспотели, я вытер их о штаны. Значит, Дима все-таки выбрался из подвала. Живым.
Но в груди не потеплело от этой новости, потому что она не значила ровным счетом ничего. Если Дима и впрямь что-то натворил, то ни в Корпусе, ни в Институте с ним церемониться не будут.
Я не сдвинулся с мертвой точки. Осознание этого окатило ледяной волной, как из неисправного смесителя. Смыло то немногое, за что удавалось держаться последние несколько смен. Опустошило.
… Лежал, не двигаясь, пока не перестал понимать, открыты ли мои глаза.
Надо было ей рассказать. Надо? Но посмел бы я дать ей новую надежду, столь хрупкую, что можно разбить одним неверным словом, одним точным вопросом, одним затянувшимся ожиданием. А вместе с ней разбилось бы сердце Полины. Нет, второй раз ей такого не пережить.
Да и чем бы я отличался, если бы посмел? От Партии, что морочит нам головы всю нашу жизнь, от лжеца в балахоне, готового вести людей прямиком в Самосбор.
Нет, надежда – это стекло, оно трещит под твоими руками, а режутся им другие.
Кажется, я все-таки провалился в дрему. Из нее меня вырвал звук сирен за стеной. Остатки сна комками мокрой ваты засели в голове, боль сдавила виски. Из прихожей донесся какой-то шум, затем я отчетливо услышал, как хлопнула герма.
– Сука!
Вскочил, дотянулся до торшера. Свет ударил по глазам. Щурясь и прикрываясь ладонью, рассмотрел пустую кровать Полины. Бросился к двери.
Тетя лежала у самой гермы, свернувшись калачиком. Я схватился за ручку, дернул на себя, убеждаясь, что полотно прилегает плотно. Сел и сгреб Полину в охапку, прижал к груди что было сил.
Она не сопротивлялась. Дрожала всем телом, рыдая мне в плечо.
– Я не смогла. Прости меня, Димочка, не смогла. Прости, сынок.
Я гладил ее по волосам и спине, баюкал, как маленькую.
– Все хорошо. Все хорошо…
– Я ведь тебя похоронила, глупая. Прости, что похоронила тебя…
До меня не сразу дошло. Мы все его похоронили. Не зная всей правды. Потому что в один момент показалось, что так проще, что это не так больно, как вечное неведение. Показалось.
Что почувствовала Полина там, под светом аварийных ламп? Вину за нас всех? Или наконец к ней пришло понимание, что это не выход, а лишь последний шаг отчаяния?
Она продолжала звать меня Димой, я продолжал шептать какую-то чепуху, надеясь не на слова, но на интонации. Лишь бы только не молчать.