Хороший у него поработал дизайнер, раз ему удалось найти такие реалистичные фрукты.
– Пойдем со мной. – Он берет меня за руку и ведет в коридор. Мой взгляд падает на камин – с него-то все и началось. Французский шелковый пирог, флирт, то, каким ошеломительно красивым он выглядел в своем костюме, потребность оказаться с ним рядом.
Знала бы я заранее, чем все закончится. Что в животе у меня будет расти ребенок, а я буду ходить по его квартире, пытаясь порадоваться сюрпризу, который для меня подготовил мой не-парень.
И при этом чувствовать себя просто ужасно.
За какие-то считаные мгновения я превратилась из сексуальной и уверенной в себе Пенни в Пенни, которой и смотреть-то на себя не хочется.
И меня все раздражало.
Вообще все.
Мы проходим несколько дверей и оказываемся у входа в его спальню – ну, полагаю, уже нашу спальню. Спальню для двух людей, которые друг друга не любят, но живут вместе и растят общего ребенка. В спальню, где у них будет секс, потому что, хотя мне ужасно хочется пнуть Илая по яйцам, я все равно до сих пор мечтаю о его члене.
В больнице меня продержали три дня. Илай все это время был рядом со мной, и каждый его жест, каждый поцелуй, каждое его нежное пожатие моей руки – все это приводило меня в бешенство.
Сильное бешенство.
Совершенно иррациональное.
Потому что меня это все сбивает с толку. Мне кажется, он играет со мной, и я не знаю, как это пережить. И чем больше я расстраиваюсь, тем больше мне хочется плакать. А чем больше мне хочется плакать, тем больше ему хочется обнять меня и утешить. Так мы и оказались в этом порочном кругу. И хоть я знаю, что он меня не любит, я продолжаю держать его за руку и утыкаться носом в его грудь.
Потому что я-то все еще люблю Илая всем сердцем и не могу ничего поделать с тем, что меня неудержимо к нему тянет.
Вот почему я оказалась здесь, в его квартире.
Он открывает дверь и улыбается, заводя меня внутрь. В центре комнаты стоит его огромная кровать, но с таким же постельным бельем, какое было в моей квартире.
Прикроватные тумбочки он заменил на мои. Ковер постелил новый – но такой, что сочетается со всем остальным. На стене над кроватью висит картина, раньше висевшая в моей спальне, и на прикроватных тумбочках – на каждой из них – снимок УЗИ в рамке. Очень милый жест, но и он выводит меня из себя.
А что, если я хочу, чтобы там стояла другая фотография?
Может, мне не нравится, что наш малыш будет на нас пялиться, пока Илай берет меня сзади?
Что, если я не хочу, чтобы над нашей кроватью висела эта чертова картина? Может, я хочу, чтобы над кроватью висело зеркало. Чтобы я могла посмотреть себе в глаза, пока буду пытаться справиться с тем раздражающим фактом, что я все еще хочу, чтобы Илай был рядом, всегда, постоянно. Что, если…
Он подходит ко мне сзади, кладет ладони на мой живот и целует в шею.
– Что думаешь, детка?
Лично я думаю, что это грубое вторжение в мою личную жизнь – когда какой-то незнакомец расставляет по квартире все мои вещи. Но я не хочу выглядеть неблагодарной стервой, потому что, честно говоря, я сама загнала себя в эту ситуацию. Поэтому я просто говорю:
– Мило.
Ничего другого тут и не скажешь.
– Мило? – он смеется. – Просто «мило» – и все? Я думал, что дождусь от тебя более бурной реакции. Показать тебе, сколько у нас в шкафу свободного места, чтобы оценка повысилась хотя бы до «очень мило»?
– Просто пытаюсь все осмыслить, – говорю я.
– Мне нужно еще кое-что тебе показать. – Илай берет меня за руку и ведет к комнате слева от спальни. Он открывает дверь, и я вижу комнату с белыми стенами и красивым паркетным полом – таким же, как и во всей квартире. В комнате большие высокие окна, а в центре стоит белая колыбель. В остальном комната совершенно пуста.
– Это для нашего малыша.
Ладно, должна сказать – это зрелище сумело пробиться сквозь мое безразличие. Раздражение тает, и на смену ему приходят новые эмоции.
Счастье?
Радость?
Предвкушение?
Он ничего не делал с этой комнатой. Оставил ее чистой и пустой, чтобы мы вместе могли придумать, что делать с ней дальше. Это было мило.
По-настоящему заботливо.
Вот почему я не могу уйти.
Вот почему я так растеряна.
Вот почему сердце у меня разрывается вместе с каждым новым вдохом. С каждой каплей любви, которую я к нему испытываю.
Я подхожу к Илаю, заглядываю в его взволнованные глаза. Осторожно кладу ладонь ему на щеку, приподнимаюсь на цыпочки и очень нежно целую его в губы. Его рука ложится на мою поясницу, удерживая меня на месте, и он отвечает на мой поцелуй, снова напоминая, как сильно я к нему привязана.
К его вкусу.
К тому, как он прижимается ко мне.
К тому, в какой безопасности я себя с ним чувствую… И какой я себя чувствую любимой, несмотря на то, что он чувствует на самом деле.
Я размыкаю губы, провожу языком по его губам. Наши языки сталкиваются, но не в обычном страстном исступлении. Мы позволяем себе спокойно и медленно исследовать друг друга. Руки Илая скользят вверх, задирая подол моей рубашки. Я поднимаю руки над головой и позволяю ему стянуть рубашку полностью, оставаясь в одних только шортах и лифчике.
Илай быстрым движением расстегивает застежку лифчика, и тот падает к моим ногам.
– Тебе нравится? – спрашивает он, притягивая меня ближе к себе. Мои чувствительные соски трутся о ткань его рубашки.
– Да, – говорю я и заглядываю ему в глаза. – Спасибо, Илай.
На его лице расплывается широкая улыбка, он наклоняется и поднимает меня на руки. Наши губы снова соприкасаются, и мы целуемся, пока он несет меня в спальню, где кладет поперек кровати и снимает шорты и нижнее белье, оставляя меня полностью обнаженной.
Затем он стягивает собственную рубашку, расстегивает джинсы, одним движением спуская их вниз вместе с трусами, сжимает одной рукой основание члена.
– Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал?
Полюбил меня.
Занялся со мной любовью.
Сказал мне, что я единственная женщина, которая тебе нужна.
По-настоящему сделал меня своей. Заклеймил меня, пометил, убедился, что никто никогда не подумает, что я могу принадлежать кому-то другому.
Уничтожил это тягостное, мучительное чувство, которое возникает у меня в груди всякий раз, когда я заглядываю тебе в глаза.
Не оставлял меня одну в этом мире – мечтающую, надеющуюся, умоляющую, чтобы ты наконец-то раскрыл глаза и увидел, сколько всего я могу тебе предложить.
Я тяжело сглатываю.
– Трахни меня.
– Это я могу. – Он с ухмылкой опускается на колени, вставая у меня между ног. Я откидываюсь на матрас и позволяю себе выкинуть из головы все беспорядочные мысли, сосредоточиться только на его языке и на том, что он со мной делает.
На ощущении, что я по-настоящему кому-то важна.
Пенни: Мне его ударить хочется.
Блейкли: Кого? Илая, что ли? Почему?
Пенни: Он таааааак меня бесит.
Блейкли: Что он делает?
Пенни: Тебе весь список привести?
Блейкли: Ну давай.
Пенни: Ну, во-первых, существует такая вещь, как рубашка. Что сложного ее надеть? Никому не интересно весь день пялиться на его совершенный пресс и идеально круглые соски. И может он уже перестать постоянно готовить? Вот, например, завтрак. Он делает такую восхитительную яичницу. Просто хватит уже. Никому твоя яичница не нужна. Ой, а еще… Он всегда оставляет сидушку унитаза опущенной. Что это вообще такое? А потом он еще такой: «Ой, может, тебе ноги помассировать? А хочешь что-нибудь в магазине куплю? Ты в два часа ночи проголодалась? Без проблем, детка, что тебе приготовить?» Тьфу. И что это вообще за «детка»? Лучше бы он меня Госпожой Ночи звал, или, там, Пламенным Дыханием. Но «детка» – это просто тошнотворно. Ух. Еще он притащил домой образцы краски для стен в детской – вообще все, о которых я говорила. Как будто… он правда меня слушал. И вишенка на торте – он до сих пор доводит меня до такого сильного оргазма, что у меня аж глаза закатываются. Не хочу я этот оргазм. Никто – вообще ни один человек в мире! – не имеет права получать столько оргазмов в неделю. И он постоянно занимается со мной оральным сексом. Каждый день. Выделывается, как может. Вот что он делает. Он просто хвастается, как отлично он умеет доставлять удовольствие языком, и это, если честно, уже начинает действовать мне на нервы. Поздравляю, приятель, ты можешь заставить меня визжать от удовольствия, используя только язык. Аплодирую стоя.
Блейкли: Гммм. Прости, «Пламенное Дыхание», но со стороны выглядит, как будто он все делает верно.
Пенни: ИМЕННО.
Блейкли: Так, ладно. Не убивай меня, о «Госпожа Ночи», но я никак не могу понять, почему это проблема.
Пенни: Это что, неочевидно?
Блейкли: Нет. Вообще нет.
Пенни: Он слишком идеальный!
Блейкли: Ах вот оно что. Ну что за подонок. Как он вообще посмел так ужасно с тобой поступить? К чертовой матери его!
Пенни: Ты надо мной смеешься, да?
Блейкли: Можно я задам один вопрос?
Пенни: Предположим.
Блейкли: Ты на седьмом месяце беременности, верно?
Пенни: Если ты скажешь, что это как-то связано с моей беременностью, я тебя ржавым ножом прирежу.
Блейкли: Ты на седьмом месяце беременности, а значит, у тебя начался третий триместр. С каждым днем терпения у тебя будет оставаться все меньше.
Пенни: Все у меня нормально с терпением. Я просто хочу, чтобы он перестал быть таким милым, черт возьми. Блейкли, я ведь ему даже не нравлюсь. Представь, как я раздраженно цежу это через зубы. Если бы он меня любил, то конечно, пожалуйста, пусть ухаживает за мной на здоровье. Но он просто меня обманывает, заставляет поверить, что он хороший парень. А потом у меня родится ребенок, и что тогда?
Блейкли: Он хороший парень. С этим мы вроде уже определились. И я думаю, ты ему нравишься. Он просто не знает, как это сказать, поэтому старается показать это делом.