Раньше я себе нравилась. А теперь…
Меня так бесит, что я продолжаю ссориться с Илаем, пытаюсь его оттолкнуть, хотя меня тянет к нему с чудовищной силой. Как будто, если я буду держаться от него подальше, я смогу убедить себя, что он мне не нужен, что я могу существовать без его любви.
Может быть, я так отвратительно себя веду, потому что понятия не имею, как справиться со жгучей болью, которая разъедает меня изнутри. Я ведь даже уйти не могу.
Я раньше никогда не хотела, чтобы кто-то меня полюбил. Мои родители, мой брат, Блейкли – они всегда меня любили. Безусловно. И я не думаю, что стала из-за этого избалованной – скорее, просто не привыкла к тому, что любовь может быть односторонней, не вызывающей ничего, кроме грусти и разочарования.
Я знаю, что расстроила Илая, и это разбивает мне сердце.
А я не хочу, чтобы мне разбивали сердце.
Не хочу чувствовать эту пустоту внутри.
Не хочу быть такой… импульсивной и неуправляемой.
Я решительно иду к спальне. Илая я нахожу в ванной – он чистит зубы, облокотившись на раковину.
– Тебе что-нибудь нужно? – спрашивает он, сплевывая зубную пасту.
Я киваю. На глаза наворачиваются слезы, но я сдерживаю их, потому что не хочу, чтобы он снова из-за меня расстроился.
Он споласкивает рот.
– Что?
– Ты не хочешь посмотреть со мной телевизор?
– Ты хочешь, чтобы я посмотрел с тобой телевизор?
Я киваю.
– Хочу.
– Хорошо.
Он закрывает кран и ведет меня обратно в гостиную, держа за руку, тянется за пультом от телевизора.
– Выберешь, что будем смотреть?
Я качаю головой.
– Я просто хочу посидеть у тебя на коленях.
– Хорошо. – Он садится на диван, я сажусь сверху, и он накрывает нас обоих пледом. Я кладу голову ему на плечо, а он обнимает меня одной рукой. Так и не включив телевизор, он тихо спрашивает: – Что же мне с тобой делать, Пенни?
– Просто избавься от меня, – печально отвечаю я.
– Ни за что! – Он целует меня в макушку. – Хотел бы я понять, что творится у тебя в голове. В последнее время ты либо грустишь, либо злишься.
– Это все гормоны. – Я поднимаю голову и целую Илая в подбородок. – Я не могу их контролировать.
– Это я понять могу. Я хочу, чтобы ты знала: я не собираюсь с тобой ссориться. Я хочу тебя поддержать, и неважно, как сильно ты пытаешься меня оттолкнуть или затеять ругань из-за какой-то бессмыслицы, я никуда не уйду. Я всегда рядом, детка.
– Ты уверен, что этого хочешь?
– Конечно, – отвечает он. – Я весь твой.
Я вздыхаю ему в плечо, чувствуя, как мои чувства вновь поднимают свою уродливую голову.
– Жалко, что это неправда, – бормочу я. Илай поднимает мой подбородок, смотрит мне в глаза.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что так оно и есть.
– Нет. Я весь твой. Больше ничей. И я никуда не уйду. Даже когда родится наш ребенок, я все равно останусь твоим.
Если он мой… тогда почему он ничего ко мне не чувствует?
Потому что он не понимает, что такое любовь, Пенни. Его поступки говорят о том, что он тебя любит, но может… Он просто не знает, что это такое.
И я совершенно ничего не могу с этим поделать.
Илай – очень аккуратный человек.
Я отлично это поняла, пожив в его квартире. Он складывает свои рубашки строго определенным способом, джинсы всегда вешает на специальную вешалку, а обувь расставляет в ровную линию. Все костюмы он хранит в чехлах, носки складывает вместе, а не сворачивает в клубочек, а затем аккуратно размещает в верхний ящик своего комода.
Никогда не видела ничего подобного.
Открыв ящик, я дотрагиваюсь до носков, гадая, что могло заставить человека потратить столько времени и разработать целую систему хранения чулочно-носочных изделий. Зачем вообще это делать? Интересно, он вообще заметит, если что-то изменится? Что, если я положу его короткий, ниже щиколотки, носок в пару к обычному черному? И зачем вообще ему черные носки? Я никогда не видела, чтобы он их носил. Ерунда какая-то.
Небольшой эксперимент уж точно не повредит.
Я беру несколько его спортивных носков и заменяю их длинными черными носками.
Затем открываю ящик с нижним бельем и пораженно замираю. Он складывает свои трусы в ровные аккуратные квадратики. Что за ужасная привычка. Это ведь трусы. Брось в ящик – и все. Где наше общество свернуло не туда, что мы решили, будто складывать нижнее белье – это абсолютно необходимое занятие?
Чувствуя раздражение, я запускаю руку в ящик и устраиваю там полнейший беспорядок. Удовлетворившись, я с улыбкой захлопываю оба ящика. Так-то лучше.
Мне хотелось заняться чем-нибудь еще. Немного послонявшись по квартире, я забрела в детскую и прислонилась к дверному косяку, уставившись на идеально ровные квадратики краски, которые Илай недавно нарисовал на стенах.
Одна стена – разные оттенки серого. Другая стена – синего. Третья стена – зеленая. Такие аккуратные, прямые линии.
А те, которые ему нравятся, он пометил звездочкой.
По-моему, это уж чересчур.
В спальне я замечаю банку краски, на которой лежит малярная кисть.
Что за чудесная находка.
Я беру кисть, поддеваю крышку ножом. Внутри – темно-серая краска, которая Илаю не слишком понравилась. Такая темная, что почти черная.
По-моему, довольно приятный цвет. И совсем маленькие дети видят все черно-белым, так почему бы не покрасить комнату в такой цвет, который наш малыш сможет по достоинству оценить?
Я обмакиваю кисть в краску и подношу ее к расчерченной синими квадратами стене. Рисую на ней огромную серую кляксу, а затем начинаю писать. Я даже не стараюсь быть аккуратной. Я просто наношу краску широкими взмахами, оставляя повсюду серые капли и потеки, и не успокаиваюсь, пока не разукрашиваю все три стены.
От этого мне становится легче.
Прошло полтора месяца с того самого дня, как я призналась ему в любви и раскрыла свой самый сокровенный секрет. Полтора месяца с того дня, как он в ужасе застыл после моих слов. Поменял ли он за это время свое мнение? Понятия не имею.
Трахаемся ли мы каждый день?
Да.
Должна ли я быть счастлива? Пожалуй.
Но мне грустно.
Я чувствую себя… подавленной.
Как будто меня просто используют.
Я и близко не похожа на ту женщину, которой когда-то была.
Блейкли думает, что я сошла с ума.
Винни считает, что я должна дать ему время.
Даже моя мама вмешалась и сказала, что ему может быть трудно выражать свои чувства.
Вот только я уже и сама не уверена, что его люблю.
Господи, как же плохо я умею врать. Просто ужасно. Сижу тут и пытаюсь убедить себя в том, что его не люблю. Пытаюсь постоянно напоминать себе о всех тех мелочах, которые так меня раздражают, но это не помогает мне любить его меньше. И каждый день, когда он не признается мне в любви в ответ, я все больше и больше чувствую себя всего лишь симпатичной подружкой, по совместительству оказавшейся матерью его ребенка. Все больше разочаровываюсь. Все больше злюсь. Все больше грущу.
И с каждым днем все сильнее нуждаюсь в чем-то большем. Чем-то, что поможет мне снова почувствовать себя целой.
Вот почему я устроила беспорядок в его ящике с нижним бельем. Вот зачем я поменяла его носки. Вот почему я пишу на стене свое послание.
По той же причине я сегодня «случайно» насыпала соли в его смузи, а потом с удовлетворением наблюдала за его перекошенным лицом. Не помню, когда я в последний раз чувствовала себя такой счастливой, как сегодня утром, пока он с озадаченным видом пытался понять, как такое могло случиться. Чистое золото.
И я просто не могу остановиться. Может быть, это из-за гормонов, а может, из-за пожирающих меня стыда, одиночества и чувства отвержения. Я чувствую, что меня нельзя полюбить, и все это сводит меня с ума.
Я откладываю кисть и отступаю назад, чтобы полюбоваться своей работой. Улыбаясь про себя, я читаю вслух:
– «Это комната Джонни Джима».
Вот это и называется дизайном.
Довольная результатом, я захожу в гостиную и осматриваюсь по сторонам. На стенах висят несколько фотографий, на которых он пожимает руки знаменитым хоккеистам. Честно говоря, выглядит это несколько претенциозно, если вам интересно мое мнение.
Пора с этим что-то делать.
Я сажусь за письменный стол в углу гостиной, достаю фломастер и бумагу. Устроившись на стуле поудобнее, я снимаю колпачок с фломастера и задумчиво постукиваю себя по подбородку, пытаясь решить, что же мне нарисовать.
Впрочем, что угодно будет лучше, чем скучная фотография двух мужчин, пожимающих друг другу руки.
Ухмыляясь, я начинаю свою первую в жизни картину на заказ. Заказчицей, разумеется, выступаю я сама, и поскольку я очень старательно прорисовываю все детали, я знаю, что работу у меня примут безо всяких правок.
Затем я рисую ту же сцену снова, только теперь кое-что изменяю.
Потом еще раз.
Закончив, я откладываю в сторону фломастер и, посмеиваясь, смотрю на свой шедевр.
На одной из картинок изображен пенис – вялый, грустный, почти рыдающий от переполняющих его чувств.
На следующем листке бумаги становится виден живот и грудь беременной женщины. Теперь пенис счастливо улыбается.
На третьей картинке женщина изображена уже сзади. Она уходит прочь, волосы ее развеваются на ветру, а пенис снова грустит. Вот как нужно выражать свои чувства при помощи искусства. Получилось просто великолепно.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобрать рамки и вытащить фотографии – они оказались скреплены чем-то вроде клея, – но наконец я смогла развесить на стенах свои рисунки.
– Ого, – говорю я, отступив на шаг, чтобы как следует полюбоваться видом. – Потрясающе.
Я делаю фотографию стены и отправляю Блейкли. Почти сразу же телефон сигналит о том, что я получила ответ.
Но пишет мне не Блейкли, а друг, с которым мы очень давно не общались.
Я открываю сообщение.
Реми: Привет, красавица. Я в Ванкувере. Хочешь, поужинаем на этой неделе?