– Джемма… – начинает миссис Гудвин, но подходящие выражения подобрать явно не в силах.
– Прости, мама, но тебе придется себя перебороть. Ханна – моя лучшая подруга. Я люблю ее как сестру и не позволю тебе ее оттолкнуть. Особенно после того, как она спасла мне жизнь.
Грудь заполняет непонятное теплое чувство. Наверное, облегчение. Я и не думала, что Джемма заметила, как сильно ее родители охладели ко мне за последний год. Я не представляла, что так сильно нуждаюсь в ее защите.
Облегчение быстро исчезает. Вопреки уверенности Джеммы пострадала она из-за меня. Из-за моей магии нога у нее подвешена чуть ли не к потолку, а лицо бледное и в синяках.
Мистер Гудвин берет жену за руку.
– Давай ненадолго оставим девочек наедине. – Он выводит супругу из палаты, и она не сопротивляется.
Едва за родителями Джеммы закрывается дверь, подруга впивается в меня взглядом.
– Что приключилась вчера вечером? – резко спрашивает она, еще не оправившись от ссоры с матерью.
– Понятия не имею. – Сажусь на краешек ее койки и беру за руку. – Папа считает, нас столкнул пьяный водитель.
– Чушь собачья! – словно камень, швыряет мне в лицо Джемма. – Аварию устроили намеренно, а потом ты… – Она умолкает и задумывается, и у меня мерзко сосет под ложечкой. – Как ты это сделала?
Судя по тону, Джемма помнит все. Абсолютно все.
Значит, у меня наклевываются новые неприятности.
В дверь палаты стучат.
– Никому не рассказывай! – в панике выпаливаю я. – Пожалуйста! Скоро мы это обсудим.
– Но ведь…
– Мисс Гудвин, как вы себя чувствуете? – Арчер заходит в палату, держа в руке блокнот. – Готовы дать показания?
Джемма буравит меня взглядом. На миг мне кажется, что сейчас она выложит все.
– Разумеется, детектив. Ханна, давай поболтаем чуть позже.
Похоже, возражения с моей стороны исключены.
– Конечно, как только выпишешься отсюда. – Я показываю большим пальцем на дверь. – Мама готова отвезти меня домой.
Не дожидаясь, когда ответят Арчер или Джемма, я торопливо покидаю палату. Сердце грозит выскочить из груди и упасть на больничный пол.
По дороге домой меня терзает тревога.
Я то и дело тянусь за телефоном, чтобы проверить, не написала ли Джемма, не потребовала ли ответов на вопросы, которых у нее вообще не должно было возникнуть, а затем вспоминаю, что наши сотовые ныне покоятся на дне реки. Я беспокоюсь, что детективу Арчеру известно о моих недавних «шалостях». Может, он уже догадался, чем я занималась на глазах у Джеммы.
Еще я беспокоюсь о Морган. Она присылала мне эсэмэски? Она сейчас сидит дома и проклинает меня за то, что я игнорирую ее, едва покаявшись в побеге с первого свидания? Кажется, нашим отношениям препятствует целая вселенная. Сперва Охотник срывает свиданку, напав на Веронику. Потом, едва я успеваю извиниться, он сталкивает мою машину с моста. По крайней мере, я смогу написать Морган и объяснить свое молчание, как только доберусь до домашнего компа.
Ответить на вопросы Джеммы будет куда труднее.
Мама поворачивает налево, мы приближаемся к району, где живет Вероника. На задворках сознания появляется зудящая мысль. О том, что увидела в машине Джемма, я ей не скажу: абсолютного доверия, разумеется, нет, но Вероника единственная сталкивалась с Охотником лицом к лицу. Она поймет, что меня терзает.
– Можем мы остановиться у дома Вероники?
– Я думала, тебе ланч нужен. Время-то – второй час, – отвечает мама, не сводя глаз с дороги.
Мой живот тотчас урчит, но ланч подождет.
– Пожалуйста, мне нужно поговорить с кем-то о вчерашнем. С кем-то, кроме родителей. – Второе предложение я добавляю, почувствовав, что мать собирается возразить.
До поворота на улицу Вероники – четыре дома. Потом три. Два…
Мама вздыхает и поворачивает.
– Ханна, ты уверена, что мысль удачная? В последний раз, побыв с тобой в одной комнате, Вероника сбежала.
– Сегодня она вряд ли станет ко мне приставать. Я дохлой рыбой воняю.
Мать морщит нос.
– Не хотела я внимание заострять, но так и есть. Ты и впрямь воняешь.
Мама выруливает на подъездную аллею Мэттьюзов и машет Саре Гиллоу, которая сегодня дежурит, охраняя Веронику. Я выбираюсь из машины, мать остается в салоне.
Кивнув Саре, поднимаюсь к парадной двери Мэттьюзов по трем ступенькам, каждая из которых – испытание для ватных ног. Стучусь, но никто не отвечает.
– Вероника! – Я стучу снова и дергаю дверь. Она не заперта, и я ее приоткрываю. – Вероника!
Знакомый дом молчит, протестуя против вторжения. Воздух заряжен непонятной энергией.
На первом этаже пусто – кухня, столовая, гостиная. Пусто даже в закутке, где стоит стиралка, хотя сомневаюсь, что Вероника тут бывает. Я поднимаюсь по лестнице – загадочная энергия усиливается и возрастает. От тревоги по коже ползут мурашки.
– Вероника!
Двери двух первых комнат второго этажа открыты, за ними тоже пусто. Мистер и миссис Мэттьюз наверняка на работе, а Гейб еще не вернулся (он гостит у бабушки и дедушки). Возле комнаты Вероники я замираю. Дверь приоткрыта совсем чуть-чуть, но до меня долетают звуки тяжелого дыхания.
Перед мысленным взором проносится картина. Вероника лежит на полу, истекая кровью: Охотник второй раз покусился на ее жизнь.
Взволнованный, прерывистый голос Вероники доносится из-за двери, вырывая меня из плена мыслей. Ее слова тонут в судорожном вздохе.
Бам! Я распахиваю дверь, и створка хлопает о стену. В абсолютно тихом доме грохот звучит оглушающе.
То, что я вижу, осмыслению не поддается.
Вероника охает и тянется за простыней, чтобы прикрыться.
Чтобы прикрыть себя…
И Саванну.
– Что ты здесь делаешь?! – рявкает Вероника, поправляя постель, ее лицо, и без того разгоряченное, становится пунцовым.
Я, идиотка идиоткой, таращусь на них, не в силах отвести взгляд. Я даже моргнуть не в силах.
У Саванны глаза наполняются слезами: она натягивает на себя брошенное одеяло.
– Не говори никому. Пожалуйста! Обещай, что никому не скажешь.
Ее паника приводит меня в чувство. Я наконец отворачиваюсь, закрывая за собой дверь. Спускаюсь по знакомым ступенькам, а из глубин души поднимается сильная обида. Хочется стереть гадкую картинку из памяти, вытравить кислотой.
Как Вероника могла?! После того, как устроила мне скандал из-за простого свидания?!
– Ханна, в чем дело? Что-то случилось с Вероникой? – спрашивает мама, едва я сажусь на пассажирское сиденье. – Почему ты плачешь?
Я вытираю слезы со щек, только сейчас почувствовав, что реву.
18
По пути домой с мамой я разговаривать отказываюсь. Слезы застилают глаза, превращая сонные улицы района в цветные пятна, похожие на расплывшиеся на холсте краски.
Наша подъездная аллея пустует: папы еще нет дома, а моя машина не вернется никогда. Мама выруливает на свое обычное место и включает режим парковки. Автомобиль дергается, и от этого движения рушится плотина у меня в душе. Глубоко внутри что-то ломается, и слезы опять текут рекой. Тянусь к дверной защелке и практически вываливаюсь из салона, давясь всхлипами. Мать окликает меня, но я не реагирую.
С меня хватит!
Слишком часто Вероника меня обижала, больше ее в моей жизни не будет. Хочу полностью уничтожить следы ее присутствия. Поднимается сильный ветер, пока я направляюсь к входной двери, которую родители не заперли, накануне вечером спеша в больницу. На деревьях отчаянно шелестят листья. Земля рокочет. Весь мир буквально трепещет от моего гнева. Но магической силе этого мало. Огня! Она требует огня.
У меня аж пальцы дрожат от нетерпения. Хватит одной искры, легкого возгорания, и я спалю воспоминания о девушке, разбившей мне сердце. Секунду спустя я оказываюсь за порогом, порыв ветра захлопывает дверь. Знаю, наказание от мамы не заставит себя ждать, но остановиться не могу. Взлетаю по ступенькам и врываюсь в свою комнату. Воздух вокруг меня становится агрессивным: рвет одежду, треплет комнату. Наброски слетают со стола и прилипают к дальней стене. Рамы трясутся на крюках.
Только этого мало.
Я распахиваю шкаф и, порывшись в старых футболках, нахожу коробку из-под обуви, в которую Джемма собрала памятки наших с Вероникой отношений. Коробку я швыряю на пол и перебираю безделушки, напоминающие о годичном романе. Корешки билетов в кино. Длинные полоски со снимками из фотоавтоматов. Записки, тайком переданные на собраниях ковена. Все это сейчас сгорит.
Вернувшись к шкафу, роюсь под мини-алтарем Сестрам-Добродетельницам – откладываю в сторону полусгоревшие свечи и тяжелые кристаллы, пока не нахожу початую книжечку спичек. Смотрю на кучку сувениров, беру одну спичку и чиркаю.
В следующий миг энергия пламени пульсирует по коже, распаляя плоть. Я отделяю огонь и держу его в ладонях. Он разгорается, ища, что бы съесть.
Я беру фотографию, оказавшуюся на куче верхней. Вот она! На снимке запечатлен последний поход в молл перед тем, как Вероника взяла быка за рога, поцеловав меня. Буквально за пару дней до этого я считала себя натуралкой. Пламя лижет оборот фотографии, а потом по моей команде прожигает дыру в самодовольном лице Вероники.
Фото пузырится, изрыгая едкий дым, и воняет так, что меня едва не выворачивает. У письменного стола – небольшой контейнер для мусора. Я несу его в середину комнаты, чтобы обгоревшие остатки снимка падали в него, а не на пол. Пламя скачет и пританцовывает, доедая фотку, затем лижет мою ладонь, словно пес, выпрашивающий новую порцию угощения.
Дотла сгорает каждая фотография. Каждое письмо. Все, к чему она прикасалась. Если бы могла, я бы воспоминания о ней из памяти выжгла. Что еще? Должно быть что-то еще! Оборачиваюсь и обвожу комнату взглядом. Точно! Тупой автопортрет, который так мне нравился. Теперь она не назовет меня сломленной!
Бросаюсь к раме, стараясь, чтобы пламя не задело стены.
– Ханна! – Мама проскальзывает в комнату, лицо у нее испуганное. – Доченька, не сжигай картину! – Она забирает у меня раму и взмахом руки гасит все язычки пламени.