Сам не знаю почему, но почему-то я решил не рассказывать Мелфорду о том, что Б.Б. убит. Возможно, он уже знал об этом, а возможно, и нет.
– Значит, вы с самого начала собирались освободить свиней? – спросил я. – Ты же говорил, что Ублюдок и Карен не имеют к свиньям никакого отношения.
Мелфорд улыбнулся:
– Ты уже многое повидал и многое понял. Но ты все еще не готов. Ты не готов к тому, чтобы услышать всю правду.
Я закусил губу. Меня переполняли одновременно гордость и праведное негодование: почему я, собственно, должен рассказывать об этом, как английский школьник, отвечающий урок по спряжению латинских глаголов?
– Мы строим тюрьмы, – провозгласил я, – вовсе не вопреки тому, что они превращают преступников в еще более страшных преступников, а именно поэтому.
Мелфорд удивленно посмотрел на меня:
– Похоже, я тебя недооценил. Продолжай.
Я вспомнил Джорджа Кингсли – того самого юного вундеркинда, которого показала мне Томс и который из совершенно нормального одаренного ребенка превратился в закоренелого преступника. У ребенка с многообещающими способностями, мечтавшего обратить свои таланты на преобразование общества, на изменение мира к лучшему, отобрали мечту, отняли высшую цель, и он превратился в уголовника.
– Обычно преступники – это люди, вышедшие из маргинальных слоев общества. Они получают от существующего общественного строя меньше благ, чем все остальные. Поэтому они заинтересованы в том, чтобы изменить это общество, даже разрушить его, и установить новый порядок, который поставит их в более выгодное положение. Этот порядок может быть лучше, а может быть хуже – не в этом суть. Но поскольку они – маргиналы, то рано или поздно оказываются в компании людей, которые нарушают законы и их учат тому же. А затем эти бунтари попадают в тюрьмы и, побывав там, начинают нарушать еще более важные законы. Дело в том, что обществу гораздо легче найти в себе место преступникам, чем революционерам. Для преступников есть свое место в системе, а для бунтарей его нет. Поэтому мы и строим тюрьмы: там белые вороны превращаются в убийц. Это, конечно, наносит обществу определенный ущерб, делает его существование менее безопасным, но систему все-таки не разрушает.
– Вот это да! – Мелфорд ошеломленно смотрел на меня, будто увидел впервые. – Ты все совершенно точно просек.
– А ты откуда знаешь?
– То есть как? – не понял Мелфорд.
– А так! Ты же не видишь реальности. Она скрыта от тебя идеологией, правильно? Почему же ты считаешь, что ты прав, а все остальные – нет? Откуда тебе знать?
Мелфорд кивнул:
– Ниоткуда. Конечно же, я не знаю. А значит, ты прав вдвойне. Но зато я в себе уверен. И ты теперь тоже уверен в себе. Так что настало время тебе все рассказать.
Пока Дезире продолжала возиться в свинарнике, мы с Мелфордом сели в машину, он завел двигатель и тихонько включил какую-то хриплую музыку. Затем он взглянул на свинарник, и я понял, что он беспокоится о Дезире точно так же, как я беспокоюсь о Читре, и от этого я почувствовал, что он нравится мне еще больше. Мы будто стали ближе, мне стало легче его понимать. Какие бы страшные вещи он ни совершил, какими бы странными принципами ни руководствовался в жизни, в тот момент он мне показался очень добрым и близким человеком.
Он совершил ужасный поступок – я знал, что никогда не смогу его оправдать; но, несмотря на эту морально-нравственную пропасть, которая нас разделяла, нас все же связывало общее чувство – любовь к этим двум особенным, сильным, отважным женщинам. Значит, не такими уж разными мы были – убийца и продавец книг. Возможно, Мелфорд возразил бы, что это чувство связывает меня с ним не больше, чем со свиньями, которые были заперты в жутком сарае, познали неволю, мучения, ужас, – а затем испытали наконец вкус свободы и мести.
– Все дело в кошках и собаках, – сказал я, помогая ему начать. – Ты ведь приехал, чтобы расследовать дело о пропаже домашних животных. И выяснил, что их похищают Ублюдок и Карен, а затем продают в Медицинскую компанию Олдгема для опытов.
– Да, именно так, – подтвердил Мелфорд. – Ты молодец. Знаешь, в детстве у меня был кот, большой и полосатый, по кличке Брюс. Он был в те годы моим лучшим другом – возможно, вообще самым лучшим другом, какой у меня когда-либо был. Я вырос вместе с ним. Но как-то раз, когда мне было шестнадцать, Брюс забрел на двор к нашему соседу, и этот парень, огромный пьяный увалень, высшим достижением которого была игра в школьной футбольной команде, забил его до смерти футбольным шлемом. Ни за что, просто так – для собственного удовольствия. Он меня недолюбливал, считал странным – и вот убил моего кота. А ведь Брюс был такой же личностью, как любой человек. Если душа не выдумки, если она действительно существует, то у Брюса она была. У него были свои мечты, свои желания, свои вкусы; одни люди ему нравились, других он недолюбливал; у него были свои привычки, вещи, которые он любил делать, и вещи, которые его раздражали. Возможно, он не смог бы выписать чек или понять, как работает электрическая лампа, – но в любом случае это было вполне разумное существо.
– Ужасно, – вздохнул я, не зная, что еще на это сказать.
– Я чувствовал себя совершенно опустошенным, а мои родные и друзья твердили: это был всего лишь кот. Можно подумать, то, что он кот, должно было изменить мое отношение к тому, что живое, чувствующее существо взяли и убили. Тогда я пошел в полицию, и там мне все твердили: это ужасно, но мы ничего не можем сделать, родители этого парня будут клясться и божиться, что кот на него напал и пытался выцарапать ему глаза… ну и так далее. Но я не отставал от них, надеясь добиться хоть чего-то, и тогда люди начали злиться. Родители парня, который убил моего кота, стали жаловаться моим родителям, что я им надоедаю, и мои родители не стали давать им отпор. Вместо этого они выбранили меня и в конце концов предложили купить нового кота – как будто речь шла о пишущей машинке: ведь новая будет работать не хуже старой, а может быть, даже и лучше.
– И тогда ты решил стать вегетарианцем?
– Нет, вегетарианцем я стал гораздо раньше. Все эти вещи связались в моем сознании задолго до того. Я рассудил, что если Брюс – вполне осознанное существо, личность, значит, такой же личностью было и то животное, из которого сделана котлета, лежащая на моей тарелке, – просто с той, другой личностью я не был знаком. Я это понял и молчал об этом, но после убийства Брюса я решил, что не буду больше молчать. Мама вечно твердила, что я не должен говорить другим людям, чтобы они не ели мяса, потому что это грубо и невоспитанно, – но что грубого может быть в том, чтобы просить людей не вести себя аморально. Ведь не считаем же мы, что полицейские ведут себя невоспитанно, арестовывая преступников.
– Значит, когда ты узнал про Ублюдка и Карен, ты тут же решил с ними покончить?
– Все было немного сложнее. Я уже многие годы веду эту партизанскую войну.
– Так… ясно. И как же тот пьяный футболист?
Мелфорд покачал головой:
– Вообще-то он трагически погиб. Как-то под вечер выпил лишнего, свалился в пруд и утонул. Очень печальная история.
– Значит, ты ездишь туда-сюда и убиваешь людей, которые убивают животных? Да ты просто псих.
– Я вершу правосудие, Лем. И я не трогаю тех, кто выращивает животных в пищу, ведь им просто в голову не приходит, что они делают что-то дурное. И я согласен с лидерами нашего движения в том, что одна из наших главных задач – это открывать людям глаза. Но дело в том, что иногда люди причиняют животным вред, прекрасно зная, что поступают дурно. Так что когда я узнал о том, что здесь происходит, о пропаже всех этих животных – это было всего лишь короткое сообщение, – я тут же приехал и занялся этим делом. Вообще-то сперва я не собирался решать проблему самостоятельно: я хотел только предать ее огласке, а потом у меня начались те же сложности, что и тогда, с Брюсом. Копы знать ничего не хотели. Они вешали мне на уши лапшу про отсутствие доказательств. И между прочим, кое о чем они умолчали. И знаешь, о чем? О том, что Медицинская компания Олдгема покупает потерявшихся животных, даже не задавая никаких вопросов. Просто приходишь, приносишь животное, говоришь, что оно потерялось и никто его не ищет, – и получаешь пятьдесят баксов. К тому же компания Олдгема здесь крупный работодатель, она дает много рабочих мест и приносит большие доходы. Так что если у них нет доказательств того, что для опытов здесь используются похищенные животные, возможно, они и не хотят искать эти доказательства.
– И поэтому ты решил убить Ублюдка и Карен.
– Лем, пойми: у меня просто не было выбора. Как и сегодня с Доу: ты или он – других вариантов нет. А по поводу Ублюдка и Карен… Я был уверен, что поступаю правильно. А если бы я просто умыл руки и еще больше животных погибло бы в жутких мучениях – как бы я смог с этим жить?
На минуту я задумался.
– Видишь ли, Мелфорд, это все-таки животные, а не люди. Ты можешь любить животное, у вас может быть сильная эмоциональная связь, но оно остается животным, не становится полноценной личностью.
– Послушай, мы с тобой уже достаточно об этом говорили, чтобы я понял, что ты готов перейти на мою сторону, – остановил меня Мелфорд. – Ведь ты же понимаешь, что нельзя отбирать животных у людей, которые их любят? Что нельзя отдавать животных на муки и смерть, одновременно обрекая их хозяев на боль и страдания? Разве можно делать такие вещи ради денег?
– Конечно нет. Но…
– Никаких «но». Нельзя похищать животных и отдавать их на бессмысленные муки, – по-моему, это мы установили. Так вот, если я узнал, что эти люди убивают кошек, отправился в полицию и оказалось, что полиции плевать, – как я должен был поступить?
– Я не знаю. Но ты же журналист, ты мог бы написать статью.
– Конечно мог бы. Я ее и написал, но редактор отказал мне в публикации. Он заявил, будто я ничего не доказал. Я даже уговорил отца, чтобы он надавил на редактора, но и это не помогло. Так что выбор оказался невелик: либо остановить их, либо закрыть на все глаза и утешить себя тем, что я сделал все, что мог.