ак вот, знает Воланд чрезвычайно много. Он имеет под рукой весь земной шар в миниатюре: «странный, как будто живой и освещенный с одной стороны солнцем глобус» (669). Это символ всеведения и одновременно державный знак земного властителя.
«Странный глобус» приводит нас к «Фаусту». Аналогия тоже странная: с шаром, которым играют обезьяны, прислуживающие ведьме. «Вот шар земной, // Как заводной // Кубарь негромкий, // Внутри дупло. // Он, как стекло, // Пустой и ломкий. // Вот здесь пятно // Освещено, // А здесь потемки»[39]. В оригинале, с которым, по-видимому, работал Булгаков, это звучит по-иному. «Das ist die Welt»[40] – «Это – мир», декламирует обезьяна; взамен «освещенного пятна» в оригинале: «Hier glanzt sie sehr // und hier noch mehr» (2408, 2409), т. е. «Здесь он блестит очень, а здесь еще больше» – Борис Пастернак, видимо, сдвинул образ в ту же сторону, что и Булгаков: «мир» превратился в уменьшенный до размеров игрушки земной шар, а блеск поверхности, свойство самого шара, – в традиционную символику света и тени.)
Диковинная трансформация! Игрушка демонов низшего ранга превратилась в главный инструмент владыки всех демонов…
Символическая смена функций и значений вещей – постоянный прием Булгакова в «Мастере». Примус, бытовой прибор, ревевший в каждой московской кухне 30-х годов, становится игрушкой Бегемота, демона, кота – а кошка есть символ дома. Скромный домашний работяга оборачивается игрушкой – но демонической, и вот из него вырывается карающее и очищающее адское пламя. «Helft! Feuer! Helft! Die Holle brennt!» – «ад пылающий!», как кричит в кабачке проницательный Зибель (2299)…
Поразительно, что почти любая символическая подмена вещи так или иначе, по длинной или короткой цепи ассоциаций, приводит к «Фаусту». Разящая шпага Мефистофеля, взявшего на себя роль уличного убийцы, в руках Воланда становится тростью и мечом судьи; в руках Азазелло – вертелом.
Все вещи-символы претерпевают двойную трансформацию; они возвышаются и принижаются одновременно. Примус есть символ «ужасов житья в совместной квартире», и он же – символ ада. Шпага принижается до вертела – и становится символическим мечом владыки. Колдовской хрупкий шар, означающий у Гете, по-видимому, бренность мира, принижается, становясь чем-то вроде школьного глобуса – но зато служит всеведению самого сатаны.
«Освещенный с одной стороны солнцем» – следующий фаустианский символ, также чрезвычайно усиленный. Воланд не может видеть прямого света солнца, но отраженный свет, особенно от луны, – постоянный спутник его самого и его подданных. А Мефистофель всего лишь не выносит сильного света; Фауст, впавший в зависимость от дьявола, предпочитает иметь солнце за спиной. Булгаков применил и фаустианский образ луны, «остающейся все время в зените» (в «Фаусте» – в сцене на берегу Эгейского моря, в местах, на которые власть Мефистофеля не распространяется). Во время бала Воланд останавливает время – и луна не движется. «Праздничную полночь приятно немного и задержать», – комментирует владыка. В символической игре с солнцем, светом, луной и тьмой освещенный «глобус», крошечная модель земного шара, занимает особое место. Вспоминается Иоаннова максима: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Воланд, сатана, традиционно отождествляемый со тьмой, здесь пользуется светом для осуществления своей власти.
Итак, для всевластия необходимо всезнание – с этого мы начали. Мефистофель от всезнания отказывается кратко и решительно: «Я не всеведущ, я лишь искушен». Рассудим – а к чему Мефистофелю, при его занятиях, всеведение? Он много лет возится с единственным «клиентом», Фаустом, а прочие земные дела текут без его участия. Функция его не глобальная, а узкая, исполнительская – заполучить душу любимого божьего раба. Глобальных интересов у него быть и не может. Вынужденный услужать Фаусту, быть при нем мастером развлечений, он бездельничает и сам не упускает случая повеселиться. Но в системе понятий «Фауста» такое легкомысленное поведение как раз и обозначает поведение вассала – а не господина. Устами Фауста великий поэт утверждает, что нельзя «в лице одном и царствовать и наслаждаться», что «властелин довольствоваться должен властью» (с. 407).
Воланду наслаждаться некогда. В немногих случаях, когда он показывается на сцене (а случаев таких, как сказал бы сам Воланд, ровно семь), он неизменно занят каким-то делом. Мефистофель развлекается на двух шабашах – немецком и «классическом» – и сам устраивает празднество; Воланд дает единственный бал, на котором практически непрерывно исполняет свои владычные обязанности и даже во время шахматной игры не отрывается от глобуса.
Поставим еще одну зарубку на память, вопрос: если Воланд-владыка всегда в трудах, то почему он сидит, по видимости, без дела: «Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя» – в позе «Мефистофеля» Антокольского? Что делает он на крыше «одного из самых красивых зданий в Москве», когда смотрит на «необъятное сборище» московских домов? (775). О чем думает – об очередной мефистофельской шутке? Ох, вряд ли… И думается, худо должно быть тому – или тем, – о ком владыка задумался…
Еще более разительны отличия в манере поведения этих двух дьяволов. Сходство заметно сразу – язвительная шутливость, правда, своя у каждого, – а вот к расхождениям надо приглядеться особо.
Мефистофель по поведению – демократ, если так можно выразиться. На той же Вальпургиевой ночи он, будучи одним «из признанных владык», старается не выделяться из общей толпы, не хочет присоединиться к адской знати, собравшейся на вершине горы, и его в толпе затирают, как самого последнего из его же гостей! Лишь тогда он вспоминает о своем нобилитете и кричит: «Дорогу! Господин Фоланд идет!» («Platz! Junker Voland kommt» (4023), то есть пускает в ход тайное имя, известное только своим, – произносит его, как заклинание, единственный раз во всей трагедии.
Имя «Фоланд» – по-старонемецки имя черта, – чуть переозвученное: первая буква вместо «фау» – «дубльвэ» – передано булгаковскому сатане, как имя явное, для всех.
Свита никогда не произносит этого имени, ограничиваясь почтительным «мессир». Все это не пустые игры. Даже собирательная кличка «черт» весома, и произносить ее опасно (в «Мастере» это не раз обыгрывается). Собственное же имя данного духа – важнейшая штука в магии; от века есть поверие, что человек, знающий тайное имя демона, имеет над ним власть. Могущественный маг Фауст первым делом осведомляется об имени Мефистофеля, и тот в ответ пускает свою первую отравленную стрелу: намекает, что Фауст сию минуту исказил первый стих Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово» перевел как «В начале было Дело», т. е. пренебрег словом о Боге, – так что ему в имени дьявола?.. Фауст резонно возражает: «У вас по имени его // Узнать возможно существо, // Что выступает ясно тут, // Коль вас Бог мух, Губитель, Лжец зовут»[41].
(В контексте «Мастера» примечательно, что «Губитель» /Verderber/ – перевод на немецкий имени Аваддона; к этому библейскому персонажу мы скоро обратимся.)
Мефистофель, ускользая от ответа, произносит слова о некоей силе (их Булгаков и вынес в эпиграф).
Итак, секретное имя Мефистофеля, поначалу скрытое даже от Фауста, произносится на всех московских перекрестках. Один из острейших булгаковских парадоксов: настали времена, когда владыка преисподней ставит свое тайное имя на афишах и на визитной карточке – лишь бы узнали! И конечно, как обычно, здесь есть и иной смысл: вся Москва не помнит «Фауста», никто не знает имени – кроме Мастера, добровольно запершегося в доме скорбных главою…
Итак, «Место господину Фоланду!». В аналогичной сцене «Мастера», на дьявольском шабаше в Москве: «…Гости несметной толпой теснились… оставив свободной середину зала… молчание упало на толпы гостей. …Он шел в окружении Абадонны, Азазелло и еще нескольких похожих на Абадонну, черных и молодых» (688).
Разница колоссальная! Вместо визга, хохота, неистовой разнузданности – молчание, преисполненное почтения. Вместо толкотни – свободное место, на которое мессира проводит охрана, «черные и молодые». Деталь современная; владыки ХХ века нигде не появляются без таких «молодых людей, смутно чем-то напомнивших Маргарите Абадонну» (679).
Нет, «Мастер» – книга не для однократного чтения… Сцена бала, на которой только и проявляется по-настоящему владычная суть мессира Воланда, помещена в самом конце книги. А до того суть прикрыта дополнительными масками (главная – его кажущееся сходство с Мефистофелем). Он поселяется скромно – не во дворце, а в небольшой квартире в московском доме не первой руки. Вместо трона у него потертое кресло; он лично является на сцене театра (как и Мефистофель); он не брезгует беседой с театральным буфетчиком – да и свита у него самая скромная.
О свите речь будет впереди. В ней-то, в трех чертях и одной ведьме, и обнаруживается владычная суть мессира – правда, тоже для тех, кто знает имена. Пока же – о параллелях с Мефистофелем.
Этот черт дьявольски многолик. Он непрерывно общается с людьми – каждый раз в ином качестве. Среди людей он держит себя человеком: с гуляками он забулдыга, остряк, исполнитель веселых куплетов; с императором – маг и мастер развлечений; с Фаустом – сводник, слуга, чичероне, телохранитель со шпагой и ядом наготове, философ-наставник – словом, «что прикажете». В мире чертей и духов он столь же пластичен и универсален: ведьмы, демоны и герои античности – с каждым находит он общий язык. Он все делает сам, не чураясь грязной и унизительной работы, на что и обречен Богом…
Воланд всегда одинаков. Правда, он однажды притворяется профессором, а другой раз – «черным магом», но в обоих случаях притворства надолго не хватает, суть обнаруживается. Во всяком случае, он всегда остается самим собой.
Мефистофель традиционно возится с драгоценностями – это его почти что постоянное занятие: то отыскивает клады, то сулит их отыскать, то попросту грабит. (У Булгакова возня с золотом и драгоценностями в «московских главах» передана властям.) Мефисто традиционен, как простонародные черти у Гоголя. Например, связь его с подземными сокровищами, и та власть, которую имеет над ним каждый, знающий определенные заклинания.