§ 11. Рассудительность и безрассудство, в силу коих мы называем людей рассудительными и безрассудными, не вполне тождественны с наукой и мнением (ибо в таком случае все были бы рассудительными) и не тождественны с какой-либо частью науки, как, например, терапия есть часть врачебного искусства, а геометрия – часть учения о величинах. Рассудительность не касается также и того, что вечно и недвижимо, ни того, что каким-либо образом развивается, а того, о чем можно сомневаться и делиберировать. Она касается, значит, того же самого, чего и практичность; однако практичность и рассудительность не одно и то же. Практичность приказывает; цель ее – определить, что следует делать и чего не следует. Рассудительность только критикует. Тождественные названия суть: рассудительность и «благорассудительность», рассудительные и «благо-рассудительные». Рассудительность, далее, не обозначает обладания практичностью или приобретения ее. Но как обучение называется рассуждением в применении к науке, точно так же говорится и о пользовании мнением при обсуждении того, о чем судит практичность, а именно обсуждение слов других, и притом хорошее, ибо хорошее и прекрасное одно и то же.
Отсюда-то произошло название «рассудительность», в силу коего мы людей называем рассудительными, то есть от обучения, ибо мы часто обучение называем рассуждением.
Так называемая осмысленность (γνώμη), в силу коей мы людей называем осмысленными и обладающими смыслом, заключается в верном суждении о нравственном долге. Доказывается это тем, что мы нравственного человека по преимуществу называем снисходительным, и иметь снисхождение в некоторых вещах называем правдой. Итак, снисхождение есть правильное и критическое определение правды; оно правильно, поскольку соответствует истине.
§ 12. Все эти приобретенные душевные свойства стремятся к одному и тому же: ведь приписываем же мы осмысленность, и рассудительность, и практичность, и разум одним и тем же людям, называя их и осмысленными, и разумными, и практичными, и рассудительными. Все эти душевные силы сходятся в том, что они касаются последних принципов [предшествующих деятельности] и частного, и хороший критик имеет дело с тем же самым, с чем и практичный, рассудительный, осмысленный и снисходительный, ибо правда обща всем хорошим действиям, которые относятся к другим людям. Все осуществимое принадлежит к области частного и последних принципов, и практичному необходимо знать их; с другой стороны, рассудительность и осмысленность имеют дело с тем, что осуществимо на практике, а это – последнее. И разум имеет дело с последним в двояком значении, ибо разуму принадлежит познание первых принципов и последних, а не рассудку; первые суть неизменные первичные понятия, исходная точка всякого доказательства, второе суть последние принципы всякой деятельности, они случайны и могут быть такими или иными; но они принципы цели. Общее образуется из частного, а об этом должно свидетельствовать восприятие; это и есть разум. Поэтому все эти качества кажутся прирожденными, и никто не называет человека мудрым по природе, но осмысленным, рассудительным и разумным. Доказывается это тем, что эти качества, как мы полагаем, являются с годами, и известный возраст имеет разум и осмысленность, как будто причина этого лежит в природе. Поэтому-то разум в одно и то же время есть принцип и цель. Из этих принципов исходят все доказательства и их касаются, так что мы должны обращать внимание на изречения опытных людей, старших и практичных, не менее, чем на доказательства, ибо их зрение, вследствие опытности, привычно, и поэтому они видят верно.
Итак, сказано, что такое практичность и мудрость, чего они касаются и что они суть добродетели различных частей души.
§ 13. Но может быть, кого-либо затруднит вопрос, к чему они [практичность и мудрость] пригодны? Ведь мудрость не рассматривает того, что составляет блаженство человека (так как она не имеет дело с генезисом), а практичность, хотя и занимается этим, но к чему она пригодна, если практичность занята справедливостью, прекрасным и благом человека; все это хорошему человеку следует осуществлять, но знание этих вещей нас нисколько не делает более склонными к их осуществлению, если только добродетели суть приобретенные душевные свойства.
Это совсем как со здоровым и хорошим расположением, которые получили свое название не оттого, что мы в состоянии создать их, а от известного приобретенного свойства. Ведь мы нисколько не станем практичнее от знания врачебного искусства или гимнастики. Но если мы не поэтому считаем кого-либо практичным, а потому, что он умеет стать справедливым и прочее, то эта добродетель бесполезна для тех, которые уже хорошие люди; бесполезна она и для тех, которые не имеют ее: ведь нет разницы быть самим практичными или следовать практичным людям; совершенно так же, как относительно здоровья, все мы желаем быть здоровыми, но для этого не все изучаем медицину.
Сверх того, нелепым может показаться и то, что практичность, будучи добродетелью более низкой, чем мудрость, является властвующей над нею, ибо она управляет и приказывает в частностях во всем, что делается. Об этом следует высказаться, ибо теперь мы только перечислили затруднения. Во-первых, скажем, что сами по себе обе добродетели необходимо желательны, так как каждая из них есть добродетель одной из частей души; желательны даже в том случае, если бы они не создавали ничего, помимо себя. Во-вторых, они действительно создают, правда не так, как врачебное искусство создает здоровье, но так, как здоровье и мудрость создают блаженство, будучи частью добродетели, обладание и осуществление которой делают человека счастливым. Далее, задача [человека] выполняется сообразно практичности и этической добродетели, ибо добродетель задает правильную цель, а практичность находит средства. Четвертая часть души, растительная, не имеет добродетели, ибо от нее вовсе не зависят наши деятельность или бездействие.
Что касается утверждения, что человек, благодаря практичности, нисколько не становится способнее к совершению прекрасных и справедливых дел, то нам следует начать несколько издалека, исходя из следующего принципа: иногда мы про некоторых говорим, что они поступают справедливо, не будучи справедливыми, как, например, про тех, которые выполняют положенное законами, поступая так против воли, или по неведению, или по какой-либо иной причине, а не ради самого [справедливого] действия (хотя ведь они поступают, как следует и как нужно поступить хорошему человеку); точно так же может, как кажется, случиться, что кто-либо поступит хорошо в силу того, что он от природы таков, то есть он поступает как бы с намерением и ради того, что осуществляется действием. Но добродетель делает намерение правильным, а все то, что необходимо для осуществления намерения, это все зависит уже не от добродетели, а от другой силы. Но об этом следует яснее высказаться.
Есть в душе известная сила, называемая изобретательностью (δεινότης); она состоит в том, что человек благодаря ей может найти и добыть подходящие средства для известной цели. Если цель хороша, то эта сила похвальна; если же цель дурна, то это способность, готовая на все. Поэтому-то людей практичных называют опасными и способными на все. Хотя практичность и не есть изобретательность, но она невозможна без последней. Это приобретенное свойство возникает в душе не без добродетели, как это было сказано и само по себе ясно. Умозаключения, содержащие в себе принцип действий, образуются следующим образом: «Ввиду того, что цель и благо таковы, следует предпринять то и то». Для примера можно взять любое умозаключение. Но это лишь для хорошего человека так, – ибо испорченность отвлекает человека, заставляет его ошибаться насчет принципов деятельности, так что ясно: нельзя быть практичным, не будучи нравственным.
Вновь обратимся к добродетели, ибо ведь добродетель приблизительно так же относится к практичности, как эта последняя – к изобретательности. Это не то же самое, но сродное нечто; отношение такое же, как прирожденной добродетели к совершенной. Ведь каждая добродетель всем в известном смысле кажется прирожденной. Бывают же от рождения и справедливые, и умеренные, и мужественные, и тому подобные люди; тем не менее мы ищем более совершенного блага и желаем, чтобы люди овладели иным способом той же добродетелью. Дети и животные также обладают прирожденными качествами, но без разумения эти качества кажутся вредными. Настолько, кажется, дело очевидно, что, подобно тому как сильному телу, сильно движущемуся, легко подвергнуться сильному падению, именно вследствие слепого движения, – то же самое возможно и здесь [в сфере духовной]. Если же присоединится разум, то деятельность выйдет иною, и душевное качество, будучи тем же самым, лишь в этом случае является совершенным. Подобно тому как рассудочная деятельность имеет два вида – изобретательность и практичность, точно так же и в этической области два вида – прирожденная добродетель и совершенная, – при этом совершенная добродетель не может возникнуть без практичности. Поэтому-то иные и утверждают, что все добродетели суть виды практичности, и Сократ в своем исследовании частью утверждал верное, частью ошибался.
Он ошибался, утверждая, что все добродетели суть виды практичности, но прекрасно говорил, что они невозможны без практичности. Доказывается это тем, что теперь все желающие определить добродетель прибавляют к ней понятие прирожденного душевного свойства, говоря, с чем оно, следуя истинному разуму (κατά τον ορθόν λόγον), имеет дело; а истинен тот разум, который следует указаниям практического ума. Итак, они чают как бы, что добродетель есть подобное приобретенное душевное свойство, следующее указаниям практичности. Но определение следует несколько изменить. Добродетель не только следует истинному разуму, но она есть приобретенное душевное свойство, по существу связанное с истинным разумом (μετά τοϋ ορ&οϋ λόγου). Истинный разум в этом [то есть в практике] и есть практичность. Но Сократ полагал, что добродетели суть качества разума (ибо все они знания), мы же полагаем, что они сопряжены с разумом. Итак, ясно из сказан