Я говорю о зверских свойствах, например, той женщины, которая, как рассказывают, разрезала беременных и пожирала их плод, или тех диких, живущих около Понта, про которых рассказывают, что они любят есть сырое мясо и даже мясо людей, или о свойствах тех, которые отнимают друг у друга детей, как особое лакомство, или, наконец, о тех свойствах, которые приписываются Фалариду. Все это чисто зверские свойства. Одни из них возникают вследствие болезни, а у некоторых вследствие умопомешательства, как, например, у того, который принес в жертву свою мать и съел ее, или у того раба, который съел печень своего сотоварища. Другие, напротив, возникают частью болезненным путем, частью в силу привычки, как, например, вырывание волос или привычка грызть ногти, или уголь, или землю: сюда же относится любовь мужчин, как, например, у тех, которые смолоду развратничают. Тех никто не назовет невоздержными, в которых природа является причиной [их свойства], как никто и женщин не назовет так за то, что они ουκ όπυίουσιν, αλλ’ οπυίονται. Точно то же следует сказать о тех, которые имеют болезненные привычки. Обладание подобными зверскими свойствами лежит вне пределов нравственной прочности. У кого они есть, совладал ли он с ними, или же они им овладели, того нельзя назвать безотносительно невоздержным, а лишь в силу известного подобия, подобно тому как гневливого называют точно таким же образом невоздержным относительно этой страсти, а не невоздержным вообще. Всякая чрезмерная глупость, трусость, необузданность и вспыльчивость бывает или зверской, или болезненной; ибо тот, кто от природы всего боится, даже мышиного шороха, тот заражен животной трусостью; с другой стороны, [бывают случаи, что] человек боится кошек. Что касается глупых, то одни глупы от природы, живут исключительно ощущениями, подобно животным, как, например, некоторые племена отдаленных варваров; другие, напротив, глупы вследствие болезни, как, например, эпилептики и пораженные сумасшествием.
У одних из них может быть [подобное болезненное расположение], но не овладеть ими, как, например, если бы Фаларид противостоял желанию съесть детей или неестественной любви, у других [это расположение] не только существует, но и овладело ими. Итак, подобно тому как порочность иногда понимается в смысле безусловной людской порочности, иногда же с добавлением, что она «животная или болезненная порочность», а не бессознательная, точно так же, очевидно, и невоздержность бывает частью животной, болезненной, частью же безотносительной, только людской невоздержностью.
§ 7. Итак, ясно, что невоздержность и воздержность имеют исключительно отношение к тому, чего касается и необузданность, и умеренность, и что в различных случаях мы имеем дело с различными видами невоздержности, а одно и то же название употребляется лишь метафорически и не безотносительно. Теперь мы увидим, что невоздержность в гневе менее позорна, чем невоздержность относительно страстей. Кажется, гнев несколько слушается разума, только неверно его понимает, подобно слишком быстрым слугам, которые ранее, чем выслушать всю речь, убегают, а потом ошибаются относительно приказания, или подобно собакам, которые, слыша стук, тотчас лают, не разобрав, друг ли [пришел или нет]; точно так же и гнев вследствие своего вспыльчивого и быстрого характера слушает, но не выслушивает приказания [разума], стремится к отместке, ибо разум или представление уяснили ему пренебрежение или оскорбление, и он выводит как бы заключение: «Против этого должно бороться» – и тотчас гневается. Страсть же стремится к наслаждению, как только разум или ощущение скажет: «Вот это приятно». Итак, гнев в некоторой степени следует разуму, а страсть – нисколько, поэтому она постыднее, ибо невоздержный в гневе подпадает влиянию в некоторой степени разума, а второй – страсти и нисколько не подпадает разуму. Далее, простительнее следовать естественным стремлениям, поэтому-то и прощают скорее такие страсти, которые общи всем и именно поскольку они общи всем. Гнев и вспыльчивость естественнее тех страстей, которые преступают границу в сторону излишка, не будучи необходимыми: поэтому-то имеет смысл подобная защита человека, ударившего отца: «Ведь и он бил своего отца, и тот – своего деда»; и указав на ребенка: «И этот будет бить меня, когда возмужает; это уж в родстве так ведется». [Сюда относится история] о человеке, который, будучи выталкиваем сыном, приказал ему в дверях остановиться, ибо и сам он только до этих пор влачил своего отца. Сверх того, скрытные более несправедливы, а гневливый, точно так же как и самый гнев, откровенны; напротив того, страсть скрытна, как это говорится об Афродите: «Рожденная на Кипре интриганка», и как Гомер говорит о вышитом поясе: «Пояс узорчатый: все обаяния в нем заключались».
Итак, если подобная невоздержность несправедливее, то она и постыднее невоздержности относительно гнева; она и есть безусловная невоздержность и известный вид порочности.
Сверх того, никто, нанося нахально оскорбление, не испытывает при этом страдания; делающий это вследствие гнева всегда испытывает страдание, а вследствие нахальства – наслаждение.
Итак, если то, на что справедливо гневаться, должно быть несправедливее, то и невоздержность относительно страстей постыднее невоздержности в гневе, ибо в гневе нет нахальства (ύβρις). Ясно, таким образом, что невоздержность относительно страстей постыднее невоздержности в гневе и что воздержность, так же как и невоздержность, имеет дело со страстями и телесными наслаждениями. Теперь следует указать различия этих последних, но, как ранее было сказано, одни из них – людские и естественные, как по роду, так и по степени, а другие – зверские, наконец, третьи – результат телесных недостатков и болезней. Умеренность и необузданность имеют отношение только к первым из них; поэтому-то мы животных и не называем умеренными или необузданными, а если называем, то лишь метафорически и в том случае, когда одна порода отличается от другой дерзостью и обжорством; они не знают намерения и разума, но действуют бессознательно [έξέστηκε της φύσως], подобно сумасшедшим людям. Хотя зверство – меньшее зло, чем порочность, но более страшное; самое драгоценное не погибло, как это бывает в человеке, но его вовсе нет. [Сравнивать их] – все равно, что сравнить одушевленное с неодушевленным и спросить себя: что хуже? Менее гибельна порча того, что не заключает в себе принципа, а принцип [человека] – разум. Это подобно сравнению несправедливости с несправедливым человеком: и то и другое, при известных условиях, может оказаться худшим. В тысячу раз более бедствий может наделать дурной человек, чем дурное животное.
§ 8. Что касается наслаждений и страданий, проистекающих от осязания, вкуса, а также страстей и отвращений, с которыми, как ранее было определено, имеют дело необузданность и умеренность, – что касается этого, то человек может быть порабощен такими, с которыми справляется большинство, или, на оборот, он может совладать с такими, которым подчиняется большинство. Один воздержан относительно наслаждений, другой невоздержан относительно страданий; первый изнежен, а второй – человек, владеющий собою. Посередине находится характер большинства людей, и если он отклоняется, то скорее в сторону худшего. Так как некоторые наслаждения необходимы, а другие – нет или только до известной степени, избыток же и недостаток никоим образом не необходимы, и так как точно так же обстоит дело и относительно страстей и страданий, то тот человек, который преследует излишек в [необходимых] наслаждениях или же в таких, которые сами по себе излишни, и если он делает это намеренно, стремясь к ним ради них самих, а не ради другой цели, такой человек – необузданный; ибо по необходимости такой человек не склонен к раскаянию, так что он неизлечим; неизлечим тот, кто не раскаивается; противоположен ему тот, кто недостаточно стремится к наслаждению; посередине стоит умеренный. Точно то же следует сказать об избегающем телесных страданий, делающем это намеренно, а не потому, что [страдания его] покоряют. Что касается тех, которые поступают не преднамеренно, то одни влекомы наслаждением, другие – желанием избежать страдания, сопутствующего страстям, так что они отличаются друг от друга. Всякому покажется тот худшим человеком, кто без страсти или под влиянием лишь незначительной сделает что-либо дурное, чем тот, кто поступает так под влиянием сильной страсти; как, например, хуже тот, кто без гнева ударит кого-либо, чем тот, кто делает это в гневе. Ибо чего не наделал бы первый, гневаясь? Поэтому-то необузданный хуже невоздержного. Из двух указанных видов один относится более к изнеженности, другой – к необузданности. Воздержный противоположен невоздержному; изнеженному – человек, владеющий собой. Обладание собой состоит в умении противостоять, воздержность состоит в господстве, а противодействие и господство – вещи различные, настолько различны, насколько не быть покоренным отличается от победы. Поэтому-то воздержность желательнее самообладания. Человек, который покоряется тому, с чем борется и может бороться большинство людей, такой человек изнежен и избалован, ибо и избалованность есть своего рода изнеженность. Таков тот, кто волочит за собою плащ, лишь бы избежать страдания от необходимости подобрать плащ, и тот, кто подражает страждущему человеку, не считая себя несчастным, принимая лишь вид несчастного.
То же самое относится к воздержности и невоздержности; ибо неудивительно, если кто-либо подпадает сильным и чрезмерным наслаждениям или страданиям; это даже простительно, если он боролся, как, например, Филоктет поэта Феодекта, ужаленный змеей, или Керкион в драме «Алопа» поэта Каркина; подобным же образом мы прощаем тем, которые, стараясь сдержать смех, наконец разражаются неудержимым смехом, как это случилось с Ксенофонтом. Но удивительно и позорно, если кто-либо побеждается тем, чему большинство может противостоять, и не борется против этого не в силу унаследованной природы или болезни, что бывает со скифскими царями, у которых изнеженность передается по наследству, или с женщинами, уступающими по природе мужчинам. И шутник (παιδιώδης) кажется необузданным, хотя он скорее изнеженный, ибо шутка есть ослабление напряжения, поскольку она отдых, а шутник именно в этом и представляет избыток. Невоздержность бывает двоякая: излишняя потребность и слабость, ибо одни, обдумав, не придерживаются того, на чем порешили, уступая страсти, другие же – влекомы страстями вследствие того, что они не обдумывают; иные поступают так, как те, которые щекочут себя, чтобы не испытывать щекотания от других; так и они стараются предчувствовать и предвидеть, чтобы самим и разуму их не подпасть влиянию страстей, будь оно приятное или неприятное.