. В переписке братьев, особенно в тех письмах, где они обсуждают проблемы нравственности и нравственного долга, прослеживается еще одна чрезвычайно важная тема: постановка проблемы о природе нравственности — проблемы, разрешению которой П. А. Кропоткин посвятил свою последнюю работу «Этика». В весьма отвлеченной, обшей форме эта проблема обнаруживается в рассуждениях об исторической обусловленности нравственных требований, об их обязательном и необязательном характере и скорее в связи с личными поисками смысла жизни и нравственной ответственности перед обществом и народом.
Пожалуй, наиболее четко эту проблему поставил Александр в своем письме от 15 марта 1862 года. Вот что он написал брату: «Нравственность, т. е. ощущение в себе идеала человеческого достоинства, стремление жить, сообразуясь с его велениями, мучения при безнравственном поступке — все это общее, неотвязное свойство человеческой природы. Недавно я даже у Катрфажа нашел подтверждение этой мысли, хотя и не согласен с его взглядом вообще на человека. А Гоголь вот что говорит, привожу как пояснение; я недавно заметил это место в «Тарасе Бульбе»: «…но… у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже… есть и у того, братцы, крупица нравственного чувства (у Гоголя — «русского». — Ю. Г.); и проснется он когда-нибудь, и… схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело».
Да, — это так. Но объяснить это явление не берусь. Отчего в человеке нравственность? Отчего она — неотвязное свойство всех людей?
Если и существуют у меня гадательные и необдуманные ответы на эти вопросы, то я не хочу их высказывать»[5].
Вероятно, при личных встречах среди прочих тем они обсуждали и эту тему, и выводы, которые из нее следовали. Во всяком случае, если нравственность присуща природе человека, то почему в обществе так часто встречаются безнравственные поступки, почему само общество в лице его институтов и законов поддерживает вопиющую безнравственность и что необходимо сделать, чтобы привести общество в соответствие с нравственной природой человека? О том, что такие вопросы уже ставились П. А. Кропоткиным, говорит его письмо к брату от 18 февраля 1862 года, где он, как бы извиняясь за свой отъезд в Сибирь, пишет, что «по первым симптомам — можно прискакать…». Расшифровывая эти «симптомы», он приводит следующие строки стихотворения:
Но если бы рук для борьбы захотела свобода.
Сейчас полечу на защиту народа[6].
Служба в Сибири многое дала П. А. Кропоткину и для понимания жизни народа, и для осознания реакционной сущности самодержавия. После восстания польских каторжан в 1866 году Петр и Александр расстались с военной службой. Ни Александр, ни Петр не участвовали в подавлении восстания. Первого, зная его убеждения, под благовидным предлогом отстранил командир полка, а Петр в этот момент был далеко от места событий — в Витимских горах. Ни тот, ни другой не согласились бы участвовать в походе против восставших. И чем обернулся бы для обоих такой отказ, предсказать было несложно. Одним словом, восстание послужило им уроком, и оба они расстались с военной службой тем более легко, что еще во время учебы (одного в Кадетском корпусе, а другого — в Пажеском) они мечтали об ином поприще.
Осенью 1867 года П. А. Кропоткин поступает на физико-математический факультет Петербургского университета и одновременно на работу в статистический комитет министерства внутренних дел, которым руководил крупный ученый-географ и путешественник П. П. Семенов-Тян-Шанский. Имя П. А. Кропоткина к тому времени стало известно в научном мире, он — член Русского географического общества, награжден золотой медалью за отчет об Олекминско-Витимской экспедиции. Его труд о рельефе азиатского материка был по тем временам серьезным вкладом в науку. Одновременно он начинает исследование причин «великого оледенения» в Европе. Казалось бы, радости научного творчества должны были полностью завладеть этой незаурядной натурой, но внутренний разлад не покидал его. И в Сибири и позже он неоднократно задавал себе один и тот же вопрос: к чему весь этот прогресс знания, если он не ведет к улучшению жизни народа, если простые люди должны всю жизнь тяжким трудом добывать свое скудное пропитание, хотя прогресс науки уже тогда мог дать поразительные результаты.
Это, по его собственному выражению, «разъедающее противоречие» заставило его отказаться от научной деятельности.
В принципе на вопрос «Что делать?» к этому времени у него уже был ответ. Поэтому поездка в Швейцарию в 1872 году, знакомство с социалистической прессой, с людьми, которые посвятили себя борьбе за осуществление социалистического идеала, и с интеллигентами и особенно с рабочими лишь послужили толчком к принятию окончательного решения. В его мемуарах читаем: «…я дал себе слово отдать мою жизнь на дело освобождения трудящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы — я буду с ними»[7].
Итак, внутренний выбор сделан, противоречие между собственной нравственной позицией и своим образом жизни ликвидировано. В принципе ясны и последствия реализации этой позиции в жизни. Рано или поздно столкновение с карательными институтами самодержавия было неизбежно, и его результаты в общих чертах тоже ясны.
Проблема в другом. Каким должно быть общество, в котором нравственные ценности индивида не вступали бы в противоречие с его организацией, и какова должна быть эта организация? Море литературы, множество вариантов теоретического решения этой проблемы даже в рамках социалистического идеала, несколько вариантов стратегии и тактики достижения цели. Все это так или иначе тоже связано с нравственностью. Проблема соотношения цели и средств, особенно после нашумевшего дела С. Г. Нечаева — убийства по подозрению в предательстве студента И. И. Иванова, — стояла очень остро среди народников. Словом, к моменту принятия П. А. Кропоткиным выбора уже существовал значительный зарубежный и русский теоретический и практический опыт. Вопрос, следовательно, в том, почему П. А. Кропоткин в качестве социального идеала отдал предпочтение анархизму. Ответить на него однозначно, видимо, нельзя по той простой причине, что с именем анархизма и тогда и теперь связано множество предрассудков. Исторически сложилась традиция отрицательного отношения к анархизму. Эта традиция связана с чрезмерной жесткостью оценок, вульгаризаций позиций, представлений анархистов в качестве непримиримых идейных противников (а то и врагов) марксизма, в основе которых лежало неприятие ключевой идеи анархизма — возможности безгосударственного общежития. Эта непримиримость взглядов на государство различных сторонников социализма чрезвычайно дорого обошлась революционному движению в целом. Ее исторические «результаты» — раскол I и II Интернационалов, исключение анархистов из их деятельности, «отлучения» от социализма «инакомыслящих» и в какой-то степени догматизация теории и практики реального социализма. Причина в другом. Высший нравственный потенциал идеала справедливого общества требовал соответствующей высоты нравственного уровня его адептов, прежде всего в личных взаимоотношениях, в вопросах, связанных с теоретической разработкой идеала, стратегии и тактики его осуществления.
При выборе социальной концепции у П. А. Кропоткина, естественно, не было той идеологической зашоренности в отношении анархизма, которая тогда, в 1872 году, еще только складывалась в среде социалистов, как не было и чрезмерного пиетета к марксизму. Анархизм рассматривался им как логический итог тех либеральных политических и этических учений, которые исходили из принципа предельной минимизации функций государства и увеличения (расширения) автономии нравственной личности. Однако дело не только в этом. Революционные народники ставили вопрос о будущем России в контексте ее внутренних реалий и изучения опыта революционной борьбы рабочего класса Европы. А опыт этот показывал, что политический переворот, совершенный в ходе буржуазных революций, не решал социальных проблем общества. 1848 год особенно наглядно показал, что буржуазные революции в Европе не дали ни свободы, ни равенства, ни тем более братства и счастья. Картечь буржуазии перечеркнула эти лозунги и окончательно поставила буржуазию и пролетариат по разные стороны баррикад.
Обобщение этого опыта создало определенное негативное отношение к политическим аспектам революции и породило естественный крен к анархизму. Причем устами М. Бакунина русский анархизм дополнил идеи европейского анархизма двумя моментами, которые, собственно, и сблизили анархизм с социализмом. Это прежде всего идея коллективной собственности на орудия и средства производства и, во-вторых, положение о том, что осуществить анархию можно только с помощью социальной революции, то есть непосредственного решения вопроса о собственности в пользу народа.
Смещение акцентов с политической борьбы на вопросы экономические и социальные, несомненно, было заложено в самой идее крестьянского социализма, в идеализации общины как готовой ячейки будущего общества. На вопрос о том, чем заменить свергнутое самодержавие, анархисты отвечали: возвратом к якобы прерванной государством традиции народной жизни.
Значительное влияние на выбор П. А. Кропоткина оказали и его личные наблюдения за бытом и жизнью общин духоборов, кочевых племен коренного населения Сибири, его общение с простыми казаками во время экспедиции в Сибирь. Впоследствии, обобщая эти впечатления в своих мемуарах, он писал: «Хотя я тогда еще не формулировал моих мыслей словами, заимствованными из боевых кличей политических партий, я все-таки могу сказать теперь, что в Сибири я утратил всякую веру в государственную дисциплину: я был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом»[8]