аффективных состояний, присущих нашей человеческой природе. В этом, как и во многих других смыслах, добро и зло обладают одной природой. Поэтому важнейшей моральной задачей для человека, живущего в мире, становится не полное подавление или искоренение аффектов, а их «ограничение и обуздание». И здесь разум, рассматриваемый исключительно как вместилище идей, выражающих атрибут мышления, сам по себе оказывается бессильным. Чтобы преодолеть природу аффекта, которая, в отличие от самого разума, опирается на два разных основания – порядок идей в разуме и порядок состояний тела, – ему также необходимо опереться на определенное состояние тела и самому стать аффектом («Аффект может быть ограничен или уничтожен только противоположным и более сильным аффектом, чем аффект, подлежащий укрощению» – IV 7). Истинное познание добра и зла может препятствовать любому аффекту только в том случае, когда оно само становится аффектом (IV 14). Оно порождает в нас желание, вытекающее из самой нашей сущности и выражающее истинную активность нашей природы (IV 15). Однако, как замечает Спиноза, могущество внешних причин может оказаться несравненно сильнее, чем желание, возникающее из истинного познания добра и зла.
4.18. Об онтологическом априори в моральном дискурсе
Как мы уже неоднократно отмечали, в основе добродетели у Спинозы лежит стремление человека к сохранению своего бытия (suum esse conservare) (IV 20). Спиноза рассматривает бытие (существование) того или иного человека в качестве онтологического фундамента всех его нравственных устремлений – как истинных, так и ложных. Здесь возникает определенная коллизия между избирательностью морального отношения к действительности (с присущей ему определенностью в различении определений добра и зла) и аксиологической индифферентностью, характеризующей изначальное метафизическое стремление каждой вещи к сохранению своего бытия. В значительной мере это стремление опирается на однозначность (унивокальность) понятия бытия, тождество и неразличимость его первичного смысла во всех его носителях, что означает для Спинозы однозначность присутствия субстанции в любом ее модусе, или, другими словами, актуальное наличие атрибутивного тождества в многообразии его модальных феноменов. Как уже говорилось, стремление бытия к сохранению самого себя безразлично к когнитивным приоритетам (сохраняются любые идеи – III 9) и, составляя базис моральной жизни, оно нечувствительно к ценностным различениям, значимым для этического дискурса. Возможно, что источником такой парадоксальной ситуации является онтологическое априори, лежащее в основании моральной философии Спинозы19. Между тем моральная адиафория первичного стремления каждой вещи к самосохранению, составляющего ее природу, или сущность, получает неожиданную поддержку из этического домена. Как и следовало ожидать, своего рода «пятой колонной» в сообществе моральных концептов оказывается само понятие добродетели – virtus20. Очевидно, что сомнительной для этического дискурса репутацией оно обязано именно неопределенности своего семантического поля, свидетельствующей о наличии и даже преобладании в нем внеморальных смыслов, о его безразличии к этическим квалификациям бытия. Эту особенность оно разделяет с греческим arete. Показательным в этом смысле является анализ структуры осуществляемых нами поступков в схолии к теореме 59 ч. IV «Этики», где физическая составляющая телесного действия, в частности опускание руки, названа «добродетелью (virtus), постигаемой из устройства (fabrica) человеческого тела». Она может сопровождаться какими угодно образами вещей, т. е. быть мотивированной как ясными, так и смутными идеями, добрыми или злыми намерениями субъекта. Добродетель тела оказывается безразличной к моральному качеству мотивов поступка (подробнее этот казус рассматривается в главе «Ум и тело»).
4.19. Логика сущности
Вместе с тем онтологическое априори, о котором шла речь, наделено известным логическим смыслом, определяющим представление Спинозы о сущности вещей. Сущность вещи задается через определение каждой индивидуальной вещи (III 4). Не является ли, в таком случае, логическая характеристика сущности вещей самым фундаментальным основанием онтологии Спинозы, на которой строится и его моральная философия? В теореме 4 ч. III он высказывает мысль о том, что определение полагает сущность вещи, а не уничтожает ее, и отсюда делает вывод, согласно которому причина, которая может привести вещь к уничтожению, находится не в самой вещи, а только вне нее. Возможно, здесь мы имеем дело с некоторой диффузией содержания понятий, в частности, с отождествлением сущности вещи (ipsius rei essentia) и самой вещи (res ipsa)21. Оно может быть следствием обычного для метафизики Спинозы сближения понятий сущности и существования (см. об этом главу «Аффекты»)22. Неоднозначность смыслов, которые автор «Этики» связывает с представлением о вещи, вносит неопределенность в ее понимание, в то же время позволяя ему выстраивать некоторые конструктивные модели реальности, правда, несущие в себе зерна противоречий, которые дают неожиданные плоды. В данном случае под сущностью вещи Спиноза понимает идеальный аспект ее бытия, выраженный в определении, раскрывающем логическое содержание понятия о вещи, в то время как концепт сама вещь наделяет ее существованием в качестве эмпирического объекта, включенного в «обычный порядок» природы. Действительно, логическое определение вещи говорит о том, чем должна быть та или иная вещь как сущая, и оно не может описать ее в качестве несуществующей. Ведь если бы в самом определении вещи содержалось нечто такое, что могло бы ее уничтожить (эта возможность рассматривается в III 5), то, скорее всего, речь бы шла о внутреннем противоречии в определении, ведущем к деструкции самого понятия о вещи. Этого одного было бы достаточно, чтобы существование вещи стало логически невозможным. Но в таком случае для прекращения своего существования никакая вещь не нуждалась бы в каких-либо внешних причинах – она отрицала бы саму себя и самоупразднялась бы еще в своем идеальном выражении, т. е. в самой своей сущности, хотя и не утрачивала бы присущий ей смысл.
Кроме того, кажется, сам Спиноза не исключал возможности наличия в божественном уме, охватывающем все сущее, некоторой бесконечной идеи, или универсального понятия о каждой вещи, соразмерного ей во всем многообразии ее эмпирического существования. Такого рода идея, охватывающая бесконечное множество взаимосвязей всех вещей, оказывается недоступной для человеческого ума, но она может иметь отношение к определению сущности каждой вещи и потому быть доступной для божественного интеллекта. В теореме 16 ч. I говорится о том, что «разум из данного определения какой-либо вещи выводит различные свойства, которые необходимо на самом деле вытекают из нее», и тем большее число их, «чем более реальности заключает в себе сущность определяемой вещи». В таком случае логическое определение вещи могло бы содержать в себе виртуальный образ (идею) каждой эмпирической вещи, в том числе и всю информацию, касающуюся ее возможной жизни и неизбежной смерти. Ведь, как полагает Спиноза, идеи отдельных вещей, обладающих эмпирическим, т. е. временным существованием, также обладают длительностью, хотя и содержатся в бесконечной идее Бога (II 8). Тогда такое универсальное определение вещи станет не только утверждать ее существование, но будет содержать в себе и ее отрицание, представляя ее эмпирическую природу как неизбежно ограниченную во времени и подверженную гибели, как это свойственно любому другому единичному модусу субстанции.
Можно представить себе два примера, вполне вписывающиеся в порядок вещей у Спинозы – живой организм, содержащий в себе биологическую программу постепенного умирания (возможно, ее смысл зашифрован в структуре ДНК), и часовую мину, ликвидирующую саму себя по истечении определенного времени (эта механическая модель выражает свой идеальный смысл в инструкции для пользователя, или в техпаспорте). И в том и в другом случае причина уничтожения этой вещи будет содержаться в самом ее логическом понятии (сущности), а внешнее, предметное действие может только эмпирически продублировать его идеальный смысл, предметно реализуя первичную матрицу всех вещей, заключенную в божественном разуме. Ведь согласно Спинозе порядок вещей тот же, что и порядок идей. Но и то и другое определение вещи должно содержать в себе описание некоторой реальности, а не отсутствие ее. Даже последствия разрыва мины, когда исчезает ее предметная форма, можно рассматривать как исполнение ее функций (ее сущности) и реализацию заложенных в ней возможностей. Ее программа требует для своего исполнения участия некоторого внешнего фактора – человека, который должен будет завести часы. Участие такого субъекта в судьбе названного предмета также предполагается в инструкции к нему и, следовательно, входит в определение сущности данного механизма (пример рассматривается у Делла Рокка23).
Приведенные примеры показывают, что определение вещи может содержать в себе программу ее эмпирического саморазрушения, представленную у Спинозы как порядок идей (идеальных смыслов), входящих в универсальное определение вещи, из которого можно выводить множество ее свойств, в том числе способность прекратить свое временное существование, или просто умереть «естественной» смертью. Но сама эта умозрительная
конструкция (идея), если она не содержит в себе внутреннего противоречия, ни в коем случае не может разрушить себя, поскольку в ней сформулирована вечная сущность данной вещи, ее никогда не исчезающий идеальный смысл, который содержится в божественном уме (в бесконечной идее Бога) как идея всякой отдельной вещи, обладающей длительностью (II 8). Но тогда этот идеальный смысл не сможет разрушить и никакая внешняя (эмпирическая) сила.