соблюдение честных равенственных (Equitable) отношений (§ 61). Такое утверждение Спенсера весьма знаменательно, так как выходит, что в признании равноправия совпали самые различные теории нравственности, — как религиозные, так и не религиозные, в том числе и теория развития. Все согласны с тем, что цель общественности — благополучие каждого и всех, необходимым же средством достижения этого благополучия является Равноправие и, прибавлю я, — сколько бы оно не нарушалось в истории человечества, и сколько бы его ни обходили вплоть до настоящего времени законодатели, и замалчивали основатели теорий нравственности, — в глубине всех нравственных понятий и даже учений лежит признание Равноправия.
Возражая утилитаристу Бентаму, Спенсер, стало-быть, дошел до сущности нашего понимания справедливости. Она состоит в признании равноправия. Так думал уже Аристотель, когда писал, что „Справедливое будет, таким образом, законное и равное, а несправедливое — незаконное и неравное”. Точно также у римлян справедливость отождествлялась с равноправием (Equity), которое происходило от слова Oequus, т. е. равное, и одним из его смыслов было также справедливое и нелицеприятное (Impartial)[196]. И этот смысл слова Справедливость целиком перешел в современное законодательство, запрещающее как прямое насилие, так и косвенное, в виде нарушения договора, которые оба представляли бы неравенство причем все это, — заключал Спенсер, — отождествляет справедливость с равенством (Equalness).
Особенно поучительны главы, посвященные Спенсером разбору эгоизма и альтруизма. В этих главах излагаются самые основы его этики[197].
Начать с того, что в разных расах людей удовольствие и страдание различно понималось в разные времена. То, что прежде считалось удовольствием, переставало быть им; и наоборот то, что прежде считалось бы тягостным препровождением времени, при новых условиях жизни, становилось удовольствием. Теперь мы находим удовольствие, например, в гребле на лодке, но не находим его в жнитве. Но изменяются условия труда и мы начинаем находить удовольствие в том, что прежде считали утомительным. Вообще можно сказать, что всякая работа, требуемая условиями жизни, может и будет со временем сопровождаться удовольствием.
Что же такое альтруизм, т. е. если еще не любовь к другим, то, по крайней мере, помышление о их нуждах, и эгоизм, т.е. себялюбие?
Прежде, чем действовать, живое существо должно жить. А потому поддержание своей жизни является первой заботой всякого живого существа. Эгоизм стоит впереди альтруизма, вследствие чего „поступки, требуемые самосохранением, — говорит Спенсер, — включая сюда и наслаждение, пользу, приносимую этими поступками, составляют необходимые условия для общего благосостояния”. Такое же неизменное преобладание эгоизма над альтруизмом выступает, — говорит он, — и в процессе постепенного развития человечества (§ 68). И таким образом все более и более укрепляется мысль, что каждый должен получать выгоды и невыгоды, вытекающие из его собственной природы будут ли они унаследованными или благоприобретенными. — „Но это есть признание того, что эгоистические требования должны преобладать над альтруистическими”. Таково заключение Спенсера (§§ 68 и 69). Но это неверно, уже потому, что все современное развитие общества идет к тому, что каждый из нас пользуется благами не только личными, но, в гораздо большей мере, благами общественными.
Наши платья, наши дома и их современные удобства — продукты мировой промышленности. Наши города, их улицы, их школы, художественные галлереи и театры — продукты мирового развития за многие столетья. Мы все пользуемся удобствами железных дорог; посмотрите, как ценит их крестьянин, впервые севший в вагон после пешего хождения под дождем. Но создал их не он. То же на пароходе: нет конца радости несчастного галицийского крестьянина, эмигрирующего к своим в Америку.
Но все это — продукт не личного творчества, а коллективного, так что закон жизни как раз противоречит выводу Спенсера. — Он гласит, что по мере развития цивилизации человек все более и более привыкает пользоваться благами, добытыми не им, а человечеством вообще. И этому человек начал научаться с самых ранних времен родового быта. Посмотрите на деревушку самого первобытного островитянина Тихого океана с ее большим балаем (общим домом), с ее насаждениями деревьев, ее лодками, правилами охоты, правилами добропорядочного обращения с соседями и т. п. Даже у уцелевших остатков людей Ледникового периода — у эскимосов, есть уже своя цивилизация и свое знание, выработанные всеми, а не личностью. Так что основное правило жизни даже Спенсер вынужден был выразить с таким ограничением: — „преследование личного счастья в пределах, предписанных общественными условиями” (стр. 190). И действительно, в родовом быте, а единичного быта никогда не существовало, дикаря с детства уже учат, что единоличная жизнь и единоличное наслаждение ею невозможны. На этой основе, а не на основе эгоизма, складывается вся их жизнь, как у колонии грачей или в гнезде муравьев.
Вообще вся та часть, которая посвящена была Спенсером защите эгоизма (§§§ 71, 72, 73) крайне слаба. Защита эгоизма, бесспорно, была необходима, — тем более что, как писал Спенсер в начале своего исследования, религиозные моралисты слишком много требовали от личности неразумного. Но доводы, приведенные им, сводились скорее на оправдание ницшеанской „белокурой бестии“, чем на оправдание „здорового духа в здоровом теле“. Вследствие чего у него явилось такое заключение: „И так ясно показано, что в смысле обязательной необходимости (императивности) эгоизм предшествует альтруизму” — заключение полное неопределенности, либо ничего не говорящее, либо ведущее к неосновательным выводам.
Правда, что в следующей главе „Альтруизм против эгоизма”, Спенсер, держась системы обвинительных и оправдательных речей в суде, старался выставить великое значение альтруизма в жизни природы. Уже в жизни птиц, когда опасность грозит их детям, в их усилиях отвести эту опасность, с риском собственной жизни, виден истинный альтруизм, хотя, может быть, еще полусознательный. Но риск в обоих случаях одинаков: птица рискует жизнью. Так что Спенсер должен был признать, что самопожертвование оказывается таким же первичным фактом природы, как и самосохранение (§ 75).
А затем, в дальнейшем развитии животных и людей все полнее совершается переход от бессознательного родительского альтруизма к сознательному, и появляются все новые виды отожествления личных выгод с выгодами товарища, а потом и сообщества.
Даже в альтруистических удовольствиях становится возможным эгоистическое удовольствие, — как это видно в искусствах, которые стремятся к об‘единению всех в общем наслаждении. Но и с самого начала жизни эгоизм находился в зависимости от альтруизма, как альтруизм зависел от эгоизма (§ 81).
Это замечание Спенсера совершенно верно. Но — если уже принять слово альтруизм, введенное Ог. Контом, как противоположность эгоизму, т. е: себялюбию, — то что же такое этика? К чему стремится и всегда стремилась нравственность, вырабатывавшаяся в животных и человеческих обществах, если не к тому, чтобы бороться против узких влечений эгоизма и воспитывать человечество в смысле развития в нем альтруизма. Самые выражения „Эгоизм” и „Альтруизм” неправильны, потому что нет чистого альтруизма без личного в нем удовольствия — следовательно, без эгоизма. А потому вернее было-бы сказать, что нравственные учения, т. е. этика, имеют в виду развитие общественных привычек и ослабление навыков узко-личных, которые не видят общества из-за своей личности, а потому не достигают даже своей цели, — т. е. блага личности: тогда как развитие навыков к работе сообща и вообще взаимопомощи ведет к ряду благих последствий, как в семье, так и в обществе.
Рассмотрев в первой части („Данныя этики”) происхождение нравственного в человеке с физической точки зрения, с точки зрения развития жизни (биологической), душевной (психологической) и общественной (социологической), Спенсер разобрал затем ее сущность. В человеке и в обществе вообще постоянно происходит, писал он, борьба между эгоизмом и альтруизмом, и цель нравственности состоит в соглашении между этими двумя противоположными влечениями. К такому соглашению и даже к торжеству общественных влечений над влечениями личного себялюбия люди приходят вследствие постепенного изменения самих основных начал своих обществ.
Относительно же происхождения этого соглашения Спенсер, к сожалению, продолжал держаться взгляда, высказанного Гоббсом. Люди, думал он, когда-то жили, как некоторые дикие звери, вроде тигров (весьма немногие, надо сказать, живут так теперь), вечно готовые нападать друг на друга и убивать друг друга. Затем в один прекрасный день люди решили соединиться в общество, и с тех пор их общественность все более и более развивалась.
Первоначально строй общества был военный или воинственный. Все подчинялось в нем требованиям войны и борьбы. Военная доблесть считалась высшею добродетелью, способность отнять у соседей птицу, жен и какие-нибудь богатства восхвалялась, как высшая заслуга, вследствие чего вся нравственность слагалась сообразно этому идеалу. Только мало по малу стал складываться новый строй, — промышленный, — в котором мы находимся теперь, хотя и у нас еще далеко не исчезли отличительные черты военного быта. Но теперь уже вырабатываются черты промышленного быта и с ними нарождается новая нравственность, в которой верх берут такие черты мирной общественности, как взаимная симпатия, а с тем вместе появляется и целый ряд добродетелей, неведомых в прежнем строе жизни.
Насколько неверно и даже фантастично представление Спенсера о первобытных народах, читатель может узнать из множества сочинений современных и прежних исследователей, упоминаемых мною в труде „Взаимная Помощь”. Но не в этом суть. Нам особенно важно знать, как впоследствии развивались у людей нравственные понятия.