смотреть, – но когда я перевожу на них взгляд, боль становится невыносимой, словно глаза как-то связаны с ней. Область под пальцами левой ноги уже распухла и стала малиновой – этой ногой я пнул тумбочку, словно футбольный мяч. А на правой лодыжке под кандалами появляется темное кольцо.
Мне страшно даже пошевелиться, но мой мочевой пузырь вот-вот лопнет, и я встаю, делаю один неуверенный шаг, и:
– Черт побери!
В комнату влетает Калеб и быстро оценивает ситуацию. Он поднимает меня и усаживает на кровать. Встает на колени и осматривает мои ноги. Такое впечатление, что его тошнит.
– Черт побери, Дэниэл. – Он достает из кармана ключи и начинает снимать кандалы. Это непросто, потому что мои ноги опухли и кандалы туго обхватывают их. И Калеб снова ругается. – Будем надеяться, что ты ничего себе не сломал.
Мое сердце екает от этой мысли. Нет, я не мог ничего сломать. С переломом я не сумел бы прибрать в комнате. Но потом вспоминаю, как один мальчик из школы играл последние двадцать минут матча со сломанным бедром. В его крови было столько адреналина, что он не заметил, как повредил ногу.
Калеб выходит из комнаты, оставив мои ноги свободными, а дверь широко открытой. Совершенно ясно, что я не смогу убежать. Минутой позже он возвращается с пакетиками льда и пытается пристроить их к моим ногам.
Я, морщась, отталкиваю его руки.
– Слишком холодно.
– Вот что получается, когда ты глупо себя ведешь. Сиди спокойно. – Он снова прижимает лед к моим ногам. – Видишь, к чему это привело, а?
Кусаю губы и сжимаю пальцы в кулаки.
– Ни к чему хорошему, – отвечает он на свой собственный вопрос.
Двадцать три
В комнате нет окон, а значит, и света, а в отсутствие света я не могу следить за временем.
Понятия не имею, как долго я пробыл в этой комнате. Калеб не велел мне вставать, пока у меня болят ноги, и я то и дело задаюсь вопросом: «А что, если я все-таки сломал их?»
Но это не так – я знаю, что это не так.
О’кей, может быть, сломана всего пара пальцев.
И, может, какая-нибудь кость стопы, но не главная, я знаю это.
Пальцы руки продолжают машинально искать телефон. Я просто хочу узнать время, погоду, что угодно. Мозг тухнет от безделья и жаждет хоть какой активности, но у меня в распоряжении имеются только эта кровать и эта комната. И Калеб.
Он относит меня в туалет на руках, и мне кажется, я в жизни не забуду чувства, когда кто-то несет тебя пописать.
Мне противно, что он трогает меня. Противно, что приходится мириться с этим, что я кладу руку ему на плечо, словно обнимаю.
Он всегда опускает меня на пол, как только мы оказываемся у двери в туалет, чтобы предоставить небольшое личное пространство, а я никак не могу избежать тех мучительных моментов, когда мне приходится переносить вес тела на одну ногу, чтобы спустить джинсы, прежде чем сесть.
Ненавижу писать сидя. Ненавижу пользоваться туалетом, когда он стоит по другую сторону двери и ждет, что я закончу свои дела, и тогда он отнесет меня обратно в кровать.
Но мне приходится терпеть все это, и когда я залезаю под одеяло, то получаю обезболивающее, и мне остается только сидеть.
Не думаю, что Калеб хочет, чтобы я чувствовал себя настолько несчастным. Когда он уходит, то дает мне одну из игрушек Дэниэла. Я рассматриваю ее, но роняю на кровать, когда Калеб возвращается, словно мне стыдно быть застигнутым за детской игрой. Стыд изобразить нетрудно.
Когда я понял, что это фигурки персонажей «Звездных войн», то издал истерический смешок и подумал, что Калеб похитил не того светловолосого и зеленоглазого подростка, который был ему нужен.
Гадаю, а как справлялся бы с подобной ситуацией Люк, окажись он на моем месте. Его бросают в дрожь даже глядящие на него старушки с катарактами и пялящиеся младенцы, а это просто убило бы его.
Иногда вместо игрушки Калеб дает мне почитать какую-нибудь книжку. Из тех, что понравились бы десятилетнему мальчику. Здесь есть книги о детях-супергероях и целые серии книг о животных. Из них я узнал про броненосцев – у них имеется костный панцирь, как у динозавров. А летучие мыши охотятся в темноте с помощью эхолокации.
На каждой книге на обратной стороне обложки невероятно аккуратным для ребенка почерком написано ДЭНИЭЛ ЕМОРИ. Иногда я могу даже рассмотреть под этим именем бледную карандашную линию, словно для того, чтобы его подпись оказалась идеально ровной, он пользовался линейкой.
В перерывах между едой, чтением и «игрой» в игрушки я рассматриваю фотографии Дэниэла, которые показывает мне Калеб. «Здесь ты в первый раз идешь в третий класс. Ты помнишь этого мальчика? Он переехал сюда из Вайоминга. Помнишь, как ты помогал ему завести друзей?»
Показывает он и фото спортивных команд, в которых играл Дэниэл: баскетбольная команда, футбольная, малая лига. «Помнишь, как ты забил три гола? Ты был лучшим игроком в команде».
Если верить Калебу, Дэниэл был умным, вежливым и способным ко всему на свете мальчиком.
Слушая эти истории, я все время киваю, словно впитываю в себя каждое слово, но при этом мысленно кричу: «Почему ты не можешь оставить меня в покое?»
Я продолжаю думать о том, как бы переубедить его, но не хочу форсировать события, боюсь выдать себя, боюсь, что Калеб поймает меня на лжи. И Потому заставляю себя ждать.
Терпение, терпение… оно станет одной из моих добродетелей.
Двадцать четыре
Мои ноги лежат на подушке. Правая лодыжка выглядит теперь куда лучше, и Калеб снова надел на нее кандалы. Верх левой ступни из малинового стал черным и синим, а потом отвратительного зеленого оттенка, но если я переношу на нее вес тела, она по-прежнему адски болит. Калеб берет с одной из полок какую-то фигурку и кладет на кровать. Пока он роется в коробке с фотографиями, я внимательнее приглядываюсь к игрушке. Краска у нее на лице стерлась, но это определенно Чубакка. Дэниэл, должно быть, постоянно играл с ней.
– Это мой любимец, – рискую сказать я, и у Калеба не то чтобы загораются глаза, его реакция гораздо незаметнее, но я почти уверен, что угадал.
Калеб показывает мне фотографию – на ней мальчик у озера, – и я готовлюсь выслушать еще одну историю из жизни Преподобного Дэниэла, но он спрашивает меня:
– Что ты помнишь?
– Что я помню? – повторяю я, пойманный врасплох.
– Попытайся, сын. Попытайся вспомнить.
– Ну… думаю, мы часто ездили туда.
Лицо Калеба мрачнеет – неверно.
– А может, снимок сделан, когда мы приехали туда в первый раз.
Его плечи и глаза слегка расслабляются – верно.
– И… – Думай, Сайе. Что там написано на обратной стороне фотографии? – Мне было восемь лет.
Глаза Калеба в ошеломлении расширяются.
– И?
Изучаю фотографию, которая у него в руке. Дэниэл в толстом темно-красном жилете.
– Плавать было холодно, и… – На месте Дэниэла я бы приставал к маме до тех пор, пока она не сдалась бы и не разрешила мне поплавать, не важно, холодно было или нет. – Но я продолжал проситься в воду.
Лицо Калеба снова темнеет – неверно.
Нет, Дэниэл не канючил. Он не был похож на меня. Он был хорошим.
– То есть мне хотелось делать это, но я понимал, что было слишком холодно. И я послушался.
Теперь Калеб улыбается, но мое колотящееся сердце не утихомиривается.
– Пойду принесу нам что-нибудь поесть, – говорит он и через несколько минут возвращается с двумя тарелками с яичницей и термосом с кофе под мышкой. У кофе просто невероятный, знакомый запах.
– Можно мне немного?
– Нет, – хмурится он. – Кофе только для взрослых. – Он вручает мне холодный стакан яблочного сока, и я делаю глоток. Желудок сжимается. Я действительно хочу кофе – горячего, сладкого, со сливками, успокаивающего.
Это желание так сильно, что я прошу:
– Совсем немного? Я замерз.
– Если тебе холодно, я принесу овсянку.
Откидываюсь на подушки.
– Нет, не надо, все хорошо.
Он издает смешок.
– Забавно ты теперь говоришь.
– Ты о чем?
– У тебя голос большого города.
Я никогда не считал пригород Далласа большим городом, но по сравнению с местностью, где мы сейчас находимся, так оно и есть. Меня пугает, что я понятия не имею, где мы сейчас.
Калеб отпивает из термоса.
– А еще что-нибудь помнишь?
Я не очень понимаю, о чем он спрашивает. Помню ли я еще что-то о том дне на озере? Или вообще обо всем?
– Э… – поднимаю глаза к потолку, делая вид, что вспоминаю. – Что-то помню. Но туманно.
– Это из-за экспериментов.
– Ну да… – киваю я на всякий случай.
Он потирает тяжелую челюсть, которая сегодня выбрита.
– Я хочу знать, что они вытворяли с тобой, но копать тут рискованно. Нужно, чтобы память вернулась к тебе естественным путем. Это случится, когда в твоем организме не останется лекарств.
– Сколько… сколько времени, ты думаешь, уйдет на это?
Он пододвигается ко мне.
– Ты умеешь хранить тайны?
Внезапно мне становится трудно сдерживаться, и я с преувеличенным вниманием оглядываю комнату.
– Думаю, да.
– Все изменится, когда пойдет метеоритный дождь.
Метеоритный дождь? Почему это словосочетание кажется мне таким знакомым?
И тут я вспоминаю. Огромный экран в темной аудитории в первый день в школе. И Эван Замара вещает: «В нашей теперешней жизни или даже в следующей не случится больше ничего подобного».
– Ты имеешь в виду метеоритный дождь, который пройдет в августе?
Глаза Калеба прямо-таки загораются.
– Ты знаешь об этом?
Я киваю.
– Это хороший знак, очень хороший.
Пытаюсь справиться с охватившей меня паникой. Я не могу оставаться здесь до августа. До него почти что год.
Жую пережаренную яичницу, пью сок, дрожу.
– Послушай, сын. Мне сегодня на работу.
Работа. В памяти возникают образы дедушкиного и маминого офиса – в небоскребе с огромными окнами, из которых виден Даллас до самого горизонта, и тысячи машин, и улиц, и людей.