– О.
– Но все могло быть серьезно, Дэниэл. – Он, сидя в своем кресле, так сильно наклоняется ко мне, что я быстро подаюсь назад. – Что, если это были бы они?
– Не понял…
– «Не понял», – повторяет он с сердитым смешком. – А это очень даже вероятно, и потому, если я велю тебе делать что-то… – Его лицо почти что касается моего, – ты обязан слушаться меня.
Пытаюсь кивнуть в ответ. Горло у меня пересохло.
– Сын… – теперь он говорит мягко и тихо. – Не бойся. – Он убирает волосы с моих глаз. – Обещаю тебе. Ни за что в жизни не позволю им найти тебя.
На следующий день, меряя шагами комнату, не могу не думать об этом происшествии. Кто-то въехал на подъездную дорожку, а это значит, дом не совсем на отшибе. Если бы я только мог оказаться снаружи…
Может, после ужина, когда Калеб повернется ко мне спиной, чтобы унести посуду, я схвачу стул… Но он слишком тяжелый. И кроме того, я прекрасно помню, что было, когда сработала сигнализация. Он поднял меня с такой легкостью, будто вешу я не больше запасного колеса, а потом достал ружье – четко, быстро, по-военному. Я мечтаю о том, что моя семья и друзья объявятся здесь и спасут меня, но Калеб услышит, как они приближаются. И он вооружен.
Я думаю все о том же и через миллион часов, когда мы ужинаем в гостиной. Кукурузный хлеб и суп из чечевицы. Я держу ложку, которая мне без надобности. Мысли проносятся в голове с сумасшедшей скоростью. Цепей на мне нет, я не напичкан лекарствами, – может, я смогу застать его врасплох, когда он отвернется. Нет, он слишком быстрый, слишком сильный.
Т-Ю-Ф-Я-К. Гаррет будто вырезал это слово у меня в мозгу, а не только вывел его на пикапе Эвана Замары. Гаррет не смирился бы с ситуацией, в какой оказался я. Не стал бы он сидеть здесь, подобно маленькому мальчику, и подыгрывать похитителю. Он бы боролся.
Хватаюсь обеими руками за стул, мое тело напрягается.
– Убери со стола, – говорит Калеб.
– Что?
– Встань и убери со стола.
Гаррет определенно не стал бы этого делать. Он бы послал Калеба куда подальше, а потом вырубил бы его и забрал ключи. А я?
Я собираю миски и ложки.
Калеб подходит к сейфовой двери и жестом показывает только после вас, и меня охватывает прямо-таки восторженное чувство. Никогда прежде он не разрешал мне входить туда. Это что-то да значит.
Мы оказываемся в узком коридоре. Справа расположена небольшая кухня с обшарпанными оранжевыми шкафчиками и коричневым линолеумным полом. Слева – стена, оклеенная теперь уже ободранными обоями, но, вытянув голову, я вижу еще один коридор.
– Дэниэл, – одергивает меня Калеб, я вхожу в кухню и ставлю грязные миски на стойку.
Воздух здесь затхлый и сырой. Может, когда-то в кухне прорвало трубы, и их толком так и не починили. Над раковиной висят выцветшие занавески в цветочек, но свет через них не проникает. Очевидно, это еще одна обманка.
Вздрагиваю, увидев часы на плите: впервые за все время, что я провел здесь, я узнаю, который сейчас час.
7:09.
Часы идут правильно?
Калеб машет передо мной бутылкой с моющим средством и мочалкой.
Он хочет, чтобы я мыл посуду вручную? Это просто омерзительно.
Но Дэниэл сделал бы это. И потому я беру вонючую мочалку, лью на нее жидкое мыло и начинаю тереть миску. Калеб споласкивает каждый предмет после того, как он вымыт мной, и кладет на сушилку, а потом мы возвращаемся в гостиную и играем в шашки, и это весело или хотя бы относительно весело. Знаю только, что мне доставляет какое-то странное удовольствие строить башню из его черных шашек.
После пятой партии Калеб говорит, что пора спать. Я готов попросить еще один разочек, словно мне и впрямь десять лет, но я беру себя в руки и молча шагаю по коридору, а Калеб идет сразу за мной. Когда я уже лежу в кровати, он поправляет мое одеяло, словно меня нужно укутать, а потом говорит вдруг:
– Я тебя люблю.
Я замираю. Мне следовало бы ответить тем же – Дэниэл сделал бы это. Но слова застревают у меня в горле.
Я могу соврать много о чем, но только не об этом.
Тридцать
– Хочешь сегодня побыть в гостиной, пока я буду работать? – спрашивает Калеб.
У меня уходит несколько секунд на то, чтобы понять его вопрос.
Мне не придется целый день пялиться все на те же стены?
– Правда? Ага. Да, сэр.
И еще того лучше – там есть какие-то двери. Там есть ружье.
Он снимает цепь с моих ног, и я встаю с кровати. Ноги почти не болят, лишь иногда дают о себе знать лодыжки. Я иду вслед за ним в гостиную, сейфовая дверь там распахнута. Пытаюсь придать своему лицу благодарное выражение, а не подозрительно счастливое.
Калеб хлопает по сиденью моего стула, и я сажусь, а потом он исчезает в коридоре.
Неотрывно смотрю на открытую дверь.
Должен ли я бежать? Есть ли у меня время на это?
Но он возвращается в гостиную, и под мышкой у него моя цепь.
– Дай мне ногу.
– Что?
– Дай ногу.
И тут я замечаю небольшую стальную петлю в полу под столом.
Я, упав духом, протягиваю ему ногу, и он крепит цепь к петле точно так же, как к железной спинке кровати.
– До вечера, – говорит он.
– Да… пока.
Сейфовая дверь закрывается, но я не двигаюсь с места. А просто сижу, долгое время ничего не делая и ни о чем не думая. Но потом наконец встаю. Цепь тащится за мной по полу, словно металлическая змея, когда я осматриваю против часовой стрелки комнату и пытаюсь выяснить, куда я могу добраться и до чего дотянуться.
Первая стена: раздвижная дверь – но это вряд ли.
Вторая стена: сейфовая дверь – до нее далеко; диван – не доберусь.
Третья стена: коридор, ведущий в комнату Дэниэла, – вряд ли, но возможно; ванная и туалет – да; книжные полки – да; рисунки Дэниэла – да.
Встав на колени перед телевизором, переключаю каналы. Помехи, помехи, помехи. Как в автомобильном радиоприемнике в тот вечер, когда я заблудился.
Выключаю телевизор и возвращаюсь к петле в полу. Трудно ли вырвать ее оттуда? Беру цепь в руки и тяну за нее, тяну, тяну.
Но петля не сдвигается с места ни на миллиметр.
Падаю на стул, опять погрузившись в разочарованный ступор, но потом заставляю себя выйти из него. Калеб пустил меня в гостиную. И это значительный прогресс.
«Но так ли это? – приходит мне в голову горькая мысль. – Ведь я по-прежнему сижу на цепи, только в другой комнате».
Не знаю, сколько времени я провел, сидя на стуле, но внезапно тишину разрывает звонок.
Я выпрямляюсь.
Может, это сосед.
Или полиция.
У меня в груди стучит надежда, я отчаянно хочу услышать голос, произносящий: «Сайерс Уэйт, теперь ты в безопасности».
Но вокруг опять стоит полная тишина – до тех пор, пока не открывается дверь и не входит Калеб.
Разумеется, это Калеб. Очевидно, сигнализация срабатывает, когда он подъезжает к дому, но я не мог слышать этого из спальни.
– Хорошо провел день? – спрашивает он.
Я вымотан, опустошен и готов расплакаться, но умудряюсь кивнуть ему:
– Да, сэр.
– У меня для тебя кое-что есть. – Он кладет на стол небольшой бумажный пакет. – Посмотри, – говорит он, потому что я не двигаюсь с места. Сую руку в пакет и достаю пачку белой бумаги для принтера и коробку с сорока восьмью восковыми мелками.
Мне не по себе. Калеб убежден, что я пропавший некогда Дэниэл – жертва заговора по превращению сообразительных мальчиков бог знает в кого. Но в то же самое время от меня требуется быть Дэниэлом, который никуда не исчезал, мальчиком, который так и не повзрослел, и необходимость быть тем и другим, притом что я не являюсь ни одним из них, – причина моей головной боли.
– Это… это здорово, – выдавливаю я из себя улыбку.
Калеб сияет улыбкой мне в ответ:
– Приготовлю нам ужин. Иди и немного порисуй.
С нервным спазмом в животе смотрю на стену, увешанную рисунками Дэниэла. Что сделает Калеб, узнав, что я не умею рисовать? Взорвется, как когда я не смог попасть мячиком в корзинку? Почувствует жалость, как когда я не смог вспомнить правила игры в шашки?
Я не хочу рисковать и вместо этого снова и снова вывожу мелким аккуратным почерком:
ДЭНИЭЛ
ДЭНИЭЛ
ДЭНИЭЛ
Тридцать один
Один в доме, я достаю из коробки мелки, катаю их по столу, бросаю на пол и снова собираю. Смотрю на рисунки Дэниэла. Лошадь, как мне кажется, изобразить довольно легко, это просто набор обычных геометрических фигур, и я вытаскиваю коричневый мелок и начинаю рисовать.
Прямоугольник на гнущихся ногах. Пока все идет неплохо.
Теперь прямоугольник вверх – шея. Нет. Это совершенно ужасно.
Жаль, что у меня нет карандаша с ластиком, но, когда я сказал об этом Калебу, он заявил, что карандаши – это слишком опасно. Я хотел объяснить ему, до чего же это безумная идея, но затаился и ответил: «О’кей, папа», хотя из-за этого живот скрутило спазмами.
Почему мне так трудно выговаривать слово «папа»? Это довольно простое слово, в нем всего два коротких, одинаковых слога.
– Папа, папа, папа… – Чем чаще я повторяю его, тем бессмысленнее оно становится. От него остаются лишь два звука: «п» и «а».
Вскочив на ноги, снимаю со стены один из рисунков Дэниэла и кладу на стол. Накрываю его чистым листом бумаги и начинаю водить мелком по проступающим линиям, мошенничая таким вот образом; а потом пытаюсь рисовать самостоятельно, и получается у меня просто ужасно и смехотворно, только мне почему-то не смешно.
Наверное, у меня вообще нет способностей к чему-либо.
Ну, может, за исключением языков. Мистер Райвас считает, что они даются мне легко, но это довольно бесполезный талант, если рядом нет никого, с кем можно было бы поговорить.
Калеб куда-то запропастился.
– Успокойся, Сайе, – громко приказываю я себе, когда мое сердце начинает колотиться быстрее. Он вернется – он всегда возвращается. И мы, как обычно, поужинаем и вымоем посуду, будем играть в настольные игры, и это окажется лучшей частью моего дерьмового дня, и сегодня я не умру.