Засовываю кассету с каким-то старым фильмом в видеомагнитофон, чтобы создать звуковой фон, и пытаюсь нарисовать еще одну лошадь. Просто невероятно, до чего же это трудно, тут очень важны мельчайшие движения руки, но если на это способен маленький ребенок, то у меня тоже получится.
Я рисую и рисую до тех пор, пока не слышу помехи.
Фильм закончился.
Беру еще один листок, обвожу просвечивающие линии, потом пытаюсь рисовать самостоятельно. Я повторяю эти действия, наверное, сотню раз, пока не добиваюсь наконец некоторого результата. Получилось не идеально, как у Дэниэла, но все-таки это похоже на лошадь.
У меня над головой звенит сигнализация.
Вскочив на ноги, вешаю рисунок Дэниэла обратно на стену и падаю на стул, как раз когда открывается сейфовая дверь.
– Привет, Дэниэл.
– О, привет, папа. – Делаю вид, что удивился при виде его. – А я рисую.
– Вижу, – с улыбкой говорит он, начинает перебирать листы бумаги и выбирает один рисунок – тот, который нарисовал я сам. – Это замечательно, сын.
Я чувствую облегчение, но не только. А кроме того и застенчивую гордость. Я прямо-таки надорвался ради этой лошади.
Тридцать два
Я завтракаю, а мой взгляд проходится по стене, на которой рядом с рисунками и акварелями Дэниэла красуются теперь и мои произведения. Я совершенствуюсь в этом деле и даже вырабатываю свой собственный стиль. Мои лошади худее и изящнее тех, что рисовал Дэниэл. Это беговые лошади.
Набираю в рот «Фрути пебблс», не понимая, что это: разноцветные кукурузные хлопья или же просто сахар, и тут ни с того ни с сего перед моим мысленным взором появляется кристально ясная картинка из детства: я с другими детьми бегу по лугу, и мы счастливо орем во все горло.
Внезапно мне до боли хочется очутиться на улице.
Калеб поворачивается ко мне, его глаза прищурены. Я ничего не говорил – даже не шелохнулся, но он просто знает. Словно он так пристально и так долго наблюдал за мной, что теперь умеет читать мои мысли, и иногда мне кажется, что если он не прекратит это дело, то я сорвусь.
Почему ты не можешь просто оставить меня в покое?
Он медленно отпивает кофе, затем ставит кружку на стол и берет сапоги.
Хорошо, просто уходи.
Натягивает сапоги.
Ага. Оставь меня одного. Оставь меня одного.
Он достает из кармана ключи.
Оставь меня одного, оставь меня одного – пожалуйста, не оставляй меня здесь одного.
– Папа? – Мой голос дрожит. – Как ты думаешь, можно мне сегодня пойти с тобой?
Он морщит лоб.
– Пойти со мной на работу?
– Да. Просто… Я не хочу… Я не хочу снова быть один. И могу я?..
– Это невозможно, сын. Небезопасно.
– А можно тогда мне выйти на улицу? Всего на несколько минут?
Он поджимает губы:
– Нет.
– Ну пожалуйста?
– Я сказал нет.
Так-то вот. Конец дискуссии.
Крепко закрываю глаза. Под веками на них выступают слезы.
Калеб встает, я на автопилоте тоже встаю и начинаю собирать грязную посуду.
– Помоем потом, – говорит он. – Сядь.
Сажусь и вжимаюсь в сиденье.
Калеб выглядит озадаченным.
– Дай мне ногу.
Я засовываю ноги дальше под стул и скрещиваю руки.
– Дэниэл.
– Почему ты продолжаешь делать это?
Он вздыхает и смотрит на часы на руке.
– Хорошо, давай поговорим.
Мое сердце пропускает удар.
– То, что те люди сделали с тобой… Они все перепутали у тебя вот здесь. – Он стучит двумя пальцами по моему лбу. – И я понимаю, что ты сбит с толку. Это будет продолжаться некоторое время. Я просто борюсь с твоими соблазнами, и, когда в голове у тебя прояснится, нам не придется больше делать это.
– Но у меня уже ясная голова.
Он с сомнением смотрит на меня:
– Правда?
– Да, сэр.
– О’кей. Тогда расскажи мне о том дне, когда они увели тебя.
– Ну, я помню, что был в парке… и…
– И что?
Я, боясь быть пойманным на лжи, молчу, и он удовлетворенно кивает.
– Но что, если я никогда этого не вспомню? Что, если их… их технологии стерли это из моей памяти? То есть я могу никогда не вспомнить всего… – Пытаюсь, чтобы мой голос звучал ласковее. – Но я помню, что скучал по тебе.
Лицо Калеба смягчается.
– Я… – Он сглатывает, голос у него хриплый от обуревающих его чувств. – Я тоже скучал по тебе. – А затем он хватает меня за лодыжку и прижимает ее к полу. И не успеваю я опомниться, как оказываюсь в кандалах.
– Это несправедливо! – вскакиваю я на ноги. – Ты словно наказываешь меня за то, что меня похитили, но я в этом не виноват!
Калеб поднимает руки.
– Я знаю это, сын.
– Да. Это была твоя вина. Ты позволил меня похитить, потому что ты ужасный отец!
Он отшатывается от меня, словно я отвесил ему пощечину. Его лицо – маска боли, а затем оно становится таким холодным, что я весь дрожу. Он молча смотрит на меня, и я жду, что он схватит меня или ударит, но вместо этого он берет термос со стола, вылетает в сейфовую дверь и захлопывает ее за собой с такой силой, что трясется стена. И все рисунки на ней трепещут.
Калеб все еще сердится на меня, когда спустя несколько часов мы садимся ужинать. Мы молчим, и в тишине кажется, что мы слишком громко стучим ложками и глотаем. Ясно, что он в бешенстве, но ясно также, что я сделал ему больно, и потому, как ни странно, чувствую себя виноватым.
Когда мы заканчиваем есть, он велит мне идти спать и даже не ведет меня по коридору, чтобы проследить за тем, как я выполняю его приказ. Я чищу зубы, надеваю пижаму, затем сажусь на край кровати, и тяжелое ощущение в груди не покидает меня. Знаю, что это идиотизм – расстраиваться из-за того, что мы с ним не будем играть в какую-нибудь дурацкую настольную игру или слушать фильм. Но все это напоминает мне о том, как, когда мне было то ли четыре года, то ли пять лет, родители уехали из города и оставили меня с нянькой, имени которой я не могу вспомнить.
Они делали это часто – мама с папой уезжали в какую-нибудь другую страну, где проводили отпуск «без детей», но в тот раз няня почему-то решила, что я несносный ребенок. Она большей частью игнорировала меня, и мне было так одиноко. Словно у меня в целом мире никого не было.
Жду, что Калеб все-таки войдет в комнату или удостоверится, что я закрыл дверь, но ожидание слишком уж затягивается. Выскользнув из комнаты, иду на цыпочках по коридору.
Он все еще сидит за столом, его лицо спрятано в ладонях. Он, должно быть, чувствует мое приближение, потому что поднимает голову.
– Я же велел тебе идти в твою комнату. – Он старается смотреть на меня, но взгляд получается неубедительным, потому что глаза у него красные и опухшие. Будто он проплакал несколько часов подряд.
Меня снова охватывает чувство вины.
– Я… Прости меня за то, что я сказал. Я не это имел в виду.
Он издает какой-то сдавленный звук, будто задыхается.
– Иди ко мне.
Пересекаю комнату, и он обнимает меня, положив мою голову себе на плечо. Он держит меня так с минуту, и я чувствую странное облегчение.
– Я сегодня так много думаю, – наконец произносит он, отпуская меня.
– О чем?
– О многом. В основном о маме. Жаль, что ты не знал ее. Когда она умерла, я умолял не хоронить ее. Я рассказывал тебе об этом?
– Нет…
– Я был еще совсем ребенком, младше тебя, но отец счел меня сумасшедшим. Он сказал, что нельзя не опустить тело в землю. Он так и назвал ее – тело. – Слезы льются по щекам Калеба, и темная щетина у него на подбородке становится мокрой. Смотреть на такое очень трудно, словно на рушащуюся гору или что-то еще, по сути своей нерушимое. – Я никогда не понимал его. Как можно похоронить того, кого любишь?
– Я… Я не знаю.
– Ну, для моего отца с тем, что мертво и похоронено, покончено навсегда. Я не мог больше разговаривать о ней. Не мог смотреть на ее фотографии, ничего такого. – Голос Калеба дрожит, он тяжело вздыхает. – Но я стал взрослым, женился, у меня появился ты. – Он отводит назад мои волосы. – Но потом твоя мать… она пробыла с тобой всего несколько месяцев, а потом тоже ушла. – Он опять плачет. – Знаешь, о чем я стал часто думать?
Я мотаю головой.
– Если бы я мог видеть людей, которых потерял, мне было бы не так тяжело. Если бы я просто видел их лица, даже не имея возможности разговаривать с ними, то смог бы пережить их смерть. Но я знал, что они под землей и что я никогда их больше не увижу… С этим я смириться не мог. – Он вытирает красные глаза. – Когда ты исчез, это стало последней каплей для меня, Дэниэл. Я думал, мне просто надо заснуть. Я засну, а когда проснусь, мы все будем вместе.
Заставить себя заснуть? Я хочу спросить и в то же самое время боюсь спросить.
– Но что-то остановило меня. Глубоко внутри я чувствовал, чувствовал, что найду тебя. – Он снова обнимает меня, крепко. – И я нашел.
– Дэниэл?
В полусне слышу над собой голос Калеба.
– Ммм?
– Мне нужно на работу. – Чувствую его руку в моих волосах.
Бормочу:
– О’кей.
– Веди себя хорошо.
– О’кей.
И он уходит. Не знаю, сколько времени проходит, я поворачиваюсь на другой бок – и не чувствую цепи. Калеб перестал надевать мне на ночь кандалы какое-то время назад, думаю, потому что невозможно уйти, не потревожив его, но он всегда надевает мне на ноги цепь, прежде чем отправиться на работу, неважно, где я остаюсь – здесь или в гостиной.
Открываю глаза. Дверь нараспашку.
Дверь открыта, и на мне нет цепи.
Окончательно проснувшись, выбираюсь из кровати.
– Папа?
Нет ответа.
Бегу по коридору в гостиную и хочу позвать его, но осекаюсь.
Сейфовая дверь тоже открыта.
Он действительно ушел на работу, не заковав меня? Если это правда, значит, он начал наконец доверять мне, и после нашего разговора прошлой ночью это вроде как логично.