Выбегаю через сейфовую дверь в узкий коридор. Кухня – справа от меня, стена с ободранными обоями – слева. Я поворачиваю влево и еще раз влево, прохожу через арку и оказываюсь в тесном холле. Сделав пару шагов, упираюсь в тупик и вынужден повернуть направо. У этого дома самая что ни на есть причудливая планировка – что-то вроде этого способен соорудить ребенок, в распоряжении которого имеются «Лего» и неуемная фантазия.
Продолжаю передвигаться зигзагами, пока коридор не упирается в огромную металлическую дверь, похожую на ту, что в гостиной. Она ведет на улицу, я чувствую это.
Сердце колотится как сумасшедшее, судорожно и взволнованно.
Кручу ручку. Заперто.
Всем своим весом бросаюсь на дверь, снова и снова бьюсь о нее, причиняя себе боль, но все напрасно. Дверь не поддается. Бегу обратно по сплетению коридоров и заглядываю под диван.
Ружья там нет.
Вскочив на ноги, хватаюсь за ручку раздвижной двери. Тоже заперта. Наверное, я смогу сломать ее, но я никогда не видел, чтобы Калеб покидал дом таким вот путем, а если я сломаю дверь зря…
Но, может, если я найду какой-нибудь подходящий инструмент, то смогу взломать замок.
Мчусь в кухню и начинаю открывать ящики. Ложки, лопатки, пластмассовые ножи и никаких острых предметов. Нет даже вилок. Так что, может, Калеб и стал мне больше доверять, но все же в определенных рамках.
Открываю шкафчики. Блинная мука, картошка, хлопья, консервы, много пластиковой посуды и несколько кастрюль, и ничего полезного я не нахожу… пока мне на глаза не попадается чугунная сковорода.
Беру ее в руки, проверяю, тяжелая ли она, и машу ею в воздухе. Орудовать сковородой гораздо легче, чем лампой, и если мне удастся ударить ею Калеба по голове, то это вырубит его, сомнений тут быть не может.
Трудно это – представить, что ты бьешь человека чем-то тяжелым с такой силой, что он теряет сознание. Возможно, будет много крови. И я вспоминаю Люка – он часто падал в обморок при виде крови.
Калеб впервые предоставляет мне столько свободы, и я уверен: сегодня он будет настороже. Придется немного выждать и только потом напасть на него.
Засовываю сковороду обратно в шкафчик и стою в растерянности. Смотрю на цветистые занавески на бесполезном окне и вдруг замечаю нечто странное. Занавески сходятся не плотно, и в щель между ними видна, опять же, оштукатуренная стена. Вот только это не штукатурка.
Рванув вперед, отдергиваю занавески. Прямо к стене прибиты пять деревянных планок, а за ними – настоящее окно.
Тридцать три
Перевешиваюсь через стойку и прижимаю лицо к деревянным доскам, мои ноги висят в воздухе. Через промежутки между досками проникает солнечный свет, но они так близко прибиты друг к другу, что ничего не разглядеть. Медленно забираюсь на стойку, берусь за конец одной из досок и тяну.
Ох. Сую поцарапанные кончики пальцев в рот.
Доска не сдвинулась с места, но я могу сделать это. Alis grave nil: «Нет ничего невозможного для тех, у кого есть крылья».
Вот только теперь я думаю: а что это может значить? Когда я впервые услышал эту фразу, она показалась мне духоподъемной. Словно военная песня. Но у меня нет крыльев.
Гоня прочь такие мысли, соскакиваю вниз и открываю ящики до тех пор, пока мне не становится ясно, что лучший инструмент из тех, что я имею в своем распоряжении, – ложка. Беру одну и пытаюсь подцепить доску, но та слишком плотно примыкает к стене. Я не оставляю попыток, давлю на ложку, и та сгибается пополам.
– Черт!
В порыве злости бью по доскам кулаком. Кисть пронзает острая боль, и я снова ору. С глазами, полными слез, прислоняю лоб к теплой древесине.
И чувствую солнечные лучи на своей коже.
Я занимаюсь этим несколько часов – вонзаю ложку в штукатурку, словно рою туннель, через который смогу выбраться отсюда. Терпение – одна из моих главных добродетелей. Если я отдеру хотя бы три доски, то пролезу в образовавшуюся дыру. Всего три доски и девять гвоздей стоят на моем пути к свободе.
Выпрямляю ложку в биллионный раз, когда срабатывает сигнализация.
Мои глаза устремляются на часы на плите.
6:00.
Сую ложку обратно в ящик и мчусь в гостиную. Несколькими секундами позже в нее входит Калеб. Надеюсь, он не заметит царапин на моих пальцах и ладонях и горящие щеки, но его глаза сразу же начинают сужаться.
– Что с тобой? – спрашивает он.
– Ничего.
– Не похоже, чтобы ничего. – Он направляется к столу, на котором лежит чистая бумага и мелки. – И чем же ты весь день занимался?
– Просто… – Стараюсь незаметно перевести дыхание. – Тренировался.
– Тренировался?
– Ага.
Он многозначительно смотрит на меня.
– Да, сэр?
– Да, сэр. Тренировался. Я привык делать это.
Он хмурится, и я не очень понимаю, что тому причиной – то, что я тренировался, или же он понимает, что я вру. Потом он отводит взгляд.
– Они здорово давили на тебя, да?
Кажется, он сочувствует мне, и я рискую ответить:
– Да, сэр. Но мне нравится выкладываться. Неподвижность вредна телу. Могу поспорить, я почти разучился бегать.
Он смотрит на меня ничего не выражающим механическим взглядом, будто превратился из человека в андроида.
– А зачем тебе бегать?
Я слишком нервничаю, чтобы ответить ему сразу же, но наконец выдавливаю из себя, заикаясь:
– В этом… В этом нет необходимости. Это просто… для забавы.
– Для забавы, – повторяет он, и я напрягаюсь с ног до головы, не зная, что еще сказать, но его глаза наполняются печалью. – Прости меня, Дэниэл. И о чем я только думал? – Он садится на диван, его лоб наморщен, словно осознание вины делает морщины на его лице глубже. – Я думал лишь о том, как обеспечить твою безопасность, но не о твоих потребностях. Это не жизнь для мальчика твоего возраста.
Дыхание у меня прерывается. Он собирается выпустить меня из дома. Он собирается…
– Иди сюда. – Я сажусь рядом с ним на диван, и он обнимает меня за плечи. – Ты понимаешь, почему я так поступаю?
Я осторожно киваю.
– Ты можешь дать мне еще немного времени? Ты веришь, что я знаю, когда придет пора?
– Метеоритный дождь?
– Да. После него все будет хорошо, обещаю тебе.
Слезы щиплют мне глаза. И я ничего не могу поделать с этим. Кое-как справляюсь с выражением своего лица, но внутренние механизмы – сердцебиение, и дыхание, и слезы – подчиняются мне куда хуже.
Я отворачиваюсь, он берет меня за подбородок и поворачивает мою голову к себе:
– В чем дело?
– Просто… до этого еще так далеко.
Я занимаюсь этим в течение многих дней, и у меня нет никаких других инструментов, кроме силы воли. Мои пальцы кровоточат и покрываются мозолями, а кисти пульсируют от напряжения, но мне плевать. Я отдираю доски.
С ревом, что есть сил, тяну одну из них – я бронзовый лев перед моей школой – и падаю со стойки, сильно ударяясь о линолеумный пол.
Лежу там, мне больно, кончики пальцев и бедра горят.
Встаю и опять берусь за дело. Реву. Тяну. Что есть сил.
Не остановлюсь, пока не отдеру их все.
Что-то там поддается.
Я, ошарашенный, издаю смешок, мой взгляд прикован к болтающимся в штукатурке гвоздям. Я с новыми силами тяну еще сильнее, и внезапно деревянная доска отделяется от стены, и три длинных гвоздя торчат оттуда, словно зубы.
Мое сердце бьется так, будто мне чертовски страшно. Оно в смятении.
Передо мной стекло размером два дюйма на четыре, вот только оно кажется запотевшим, как в душевой, и потому сквозь него ничего не видно. Берусь за другую доску. С ней я справляюсь быстрее. Всего через несколько минут поддается еще одна доска, еще три гвоздя-зуба торчат из стены. Осталось справиться с еще одной доской, и я смогу вылезти наружу.
Приступаю к ней – и тут мне по ушам бьет знакомый звон.
Тридцать четыре
Нет, нет, нет, я уже почти добился своего. Я вижу стекло. Могу просунуть руку и нащупать оконный замок. Но я не пролезу в образовавшееся отверстие, и у меня нет времени на то, чтобы отодрать последнюю доску и убежать.
Поднимаю одну из досок и засовываю гвозди в дырки от них, но доска теперь свободно болтается на стене. Длинные гвозди второй доски все еще торчат на виду. Вставляю их на прежнее место.
– Держитесь, пожалуйста, держитесь. – Смотрю на все это и словно заклинаю доски и гвозди, а потом бегу в спальню и притворяюсь спящим – я слишком взбудоражен, чтобы разговаривать.
– Дэниэл? – зовет меня Калеб. Я слышу, как он гремит кастрюлями на кухне, но глаза у меня закрыты.
Через какое-то время он снова зовет меня, на этот раз более настойчиво. И я иду в гостиную, где на столе стоят две миски с чили, вазочки с крекерами и тарелки с кукурузным хлебом и зелеными бобами.
– Хорошо провел день, сын?
– Да, сэр. – Крошу крекеры себе в миску, и руки у меня дрожат, но думаю, на этот раз не от страха. А от возбуждения. Как только он завтра уйдет, я выберусь отсюда.
– Ты сегодня какой-то тихий.
Я вылезу из того окна, и найду телефон, и вернусь домой. Надену свою одежду, и буду пить кофе, и гулять, и дышать свежим воздухом. И расскажу обо всем полицейским. Интересно, что станет с Калебом, когда я сделаю это. Думаю, его арестуют. То есть, конечно же, арестуют.
Во мне нарастают самые разные эмоции, а потом они преобразуются в гнев.
Вот чего он заслуживает.
– Дэниэл, ты не слушаешь меня.
– Прости… наверное, я просто устал.
– Ну, я тоже, – вздыхает он. – Я чертовски вымотался и подумываю о том, чтобы взять завтра выходной.
Я напрягаюсь. Нет, он не может поступить так. Он не может…
– Но у меня не получится.
– Какая жалость, – заставляю себя сказать это, а затем начинаю сосредоточенно есть чили. Не знаю, долго ли мне придется завтра бежать, так что нужно накопить как можно больше энергии. Откусываю большой кусок хлеба и ем бобы.