Один, два, три – спотыкаюсь о какой-то выступ в полу и машу руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь, но безрезультатно – и падаю. Руку от локтя до кисти пронзает боль, вдруг передо мной возникает лицо Люка – улыбка на расплывающемся лице.
Если бы Люк не навязался ко мне в машину в тот день.
Если бы Люк не настоял на том, чтобы мы заехали в ресторан.
Если бы Люк не посмеялся надо мной.
Если бы не он, я был бы дома.
Его улыбка гаснет, и я вижу свою мать – силуэт без лица. Она в хорошем ресторане, на ней красивое платье. Кто-то гладит ее по руке и говорит, как это печально, что я пропал.
– Он был таким прекрасным, – говорит моя мать.
Он был. Он был.
– Да пошла ты! – От моего крика сердце словно ударяется о ребра. Она могла нанять лучших в мире детективов, чтобы они нашли меня, но не сделала этого. Ведь если бы сделала, я сейчас был бы дома.
Снова вижу плавающую улыбку Люка. Улыбка переходит в смех.
– Твою мать! – кричу я. – Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя. Я… – У меня сжимается горло. – Пожалуйста, кто-нибудь, пожалуйста, найдите меня.
Время идет. Я не представляю, долго ли нахожусь здесь. Во мне просыпается чувство голода, и оно притупляет мой гнев. Страшно, что я ничего не вижу, но еще страшнее полная тишина. Я слышу себя – свое дыхание, свои проклятия, свое сердце. Ничего другого здесь нет.
У меня начинает болеть голова. Мои глаза закрыты, но телу важно видеть – пусть даже сквозь опущенные веки. Мне нужно поспать, чтобы пропустить происходящее.
Ложусь, но пол здесь ледяной, и я поворачиваюсь на бок, только вот у меня никак не получается пристроить руку под голову. Пытаюсь прислониться к стене. Она немного теплее пола, и моей спине чуть лучше, чем остальному телу.
Меня бьет дрожь.
Прижимаю колени к груди, дрожь не утихает. Я чувствую себя изможденным и в то же самое время странно взвинченным. Вспоминаю, как читал где-то, что, если тебе тепло, ты расслаблен и чувствуешь себя в безопасности, а если тебе холодно, тебя накрывает тревога, потому что тело не способно понять, от чего ты дрожишь – от холода или от страха.
И вдруг я слышу какой-то звук – вроде кто-то где-то скребется.
Похоже на змею.
Сажусь прямо. Здесь вполне могут быть змеи. Они любят темные места. Думаю о созданиях, способных жить в темноте. Летучие мыши, насекомые, крысы. Сердце бьется все сильнее. Здесь можно обнаружить кого угодно.
Нет. Здесь нет змей. Здесь только я. И я не боюсь темноты.
Я не боюсь темноты.
Я не боюсь темноты.
Я не боюсь темноты.
Я хочу в кровать. Хочу в мою кровать в моей комнате, где температура воздуха всегда идеальна. Я вижу эту комнату. Жалюзи открыты, там светло. Киноэкран, телескоп, модель самолета – нет, не верно. Это самолет Дэниэла, а не мой.
Снова окидываю мысленным взором свою комнату. Кровать, киноэкран, синяя утка.
Нет.
Начинаю сначала, но то и дело вижу вещи Дэниэла, они ведут себя как демоны, как захватчики, и чем усерднее я стараюсь не думать о них, тем быстрее две наши комнаты сливаются в одну.
Я опять слышу какой-то звук.
Который издаю не я.
Змеи – скорпионы – монстры – свет.
Дверь на лестницу открыта.
C облегчением встаю. Опять какой-то шум, шаги, и, кажется, что-то упало на пол.
– Папа?
Нет ответа.
Скрип закрывающейся двери, и я снова оказываюсь в темноте.
– Папа, подожди! – кричу я и ползу туда, откуда шел свет.
Натыкаюсь на что-то. Это бумажный магазинный пакет. Сунув в него руку, нащупываю бутылку с водой. Здесь еще два пакета с маленькими картонными коробочками. Открываю одну. Печенье. Еще одна коробка. Крекеры.
Этой еды мне хватит на несколько дней.
Перестаю плакать, но нос у меня забит, и потому запаха еды я почти не чувствую. Беру из коробки сырные крекеры, но в темноте трудно отправлять их точно в рот.
Делаю глоток яблочного сока, продолжаю есть, хотя голода больше не испытываю, просто это успокаивает меня. Помню, я читал и об этом: еда успокаивает не хуже, чем тепло.
Приканчиваю крекеры, запиваю их соком и слышу, как он плещется у меня в животе.
Я знаю выражение «стучать зубами», но всегда считал, что это некоторое преувеличение. В реальной жизни зубы не стучат. Но сейчас я дрожу так сильно, что дрожат мои челюсти и зубы стукаются друг о друга. Это несчастье. Это ад. И этот ад – наказание. Калеб, если бы хотел, мог бы включить отопление. Он может простить меня, забрать отсюда. Но ему надо, чтобы я страдал.
Бумажные пакеты пусты. Может, я ем слишком быстро.
А может, я здесь очень давно.
– Эй? – говорю я, просто чтобы услышать свой голос, и жду, что кто-то… Дэниэл… ответит мне. – Дэниэл, ты здесь? Эй?
Опять воспоминание.
Заснеженная вершина горы. Я, маленький и замерзший. На мне столько слоев одежды, что руки не сгибаются и торчат в стороны. Я кричу «привет», спустя мгновение слышу в ответ более громкое и утробное «ПРИВЕТ». Я, должно быть, совсем кроха, потому что помню, как поворачиваюсь к матери и тыкаю указательным пальцем в небо. Кто это?
И она объясняет: «Всего-навсего эхо».
Потому что рядом никого нет.
Я слышал свой собственный, ответивший мне голос.
Вижу в темноте всякие разные вещи. Вещи, которых здесь нет.
Акулообразный лимузин, заезжающий далеко в лес.
Амфитеатр.
Молодые люди без лиц, одетые в черные костюмы. У них длинные красные галстуки. Они пугающе одновременно развязывают их и держат в руках.
Мальчики – оружие.
И еще я вижу фигуру со стеклянной кожей, хрупкий мальчик выходит из леса.
Воспоминания, теперь очень ясные, сменяют друг друга. Я в комнате, должно быть, в кабинете, и напротив меня в высоком кожаном кресле сидит мужчина. За его спиной от пола до потолка – сотни аквариумов, подсвеченных красным, и мне становится страшно.
– Ч-что в этих аквариумах? – спрашиваю я мужчину.
Он улыбается, обнажая острые редкие зубы, но ничего не отвечает.
– Кто вы?
Его улыбка становится шире.
– А ты не знаешь?
Делаю резкий вдох. Да, знаю.
Это Джек.
Человек, укравший меня из парка, когда мне было десять лет.
В аду не жарко – там холодно.
В аду нет ярких красок – там бесконечная темнота.
Что сказала та девочка миллион лет назад? В залитой солнечным светом комнате, в окружении света и взирающих на нас глаз мы говорили о возлюбленном Сыне Господнем. Некогда это был Люцифер. Теперь это Иисус. Но мы тоже Божьи дети. В определенном смысле. Не такие, как Иисус. Мы не являемся Его любимцами и потому не способны делать то, что делает Он. Но Бог любит нас. Он готов на все ради нас. Если только мы не разочаровываем Его. Тогда Он отсылает нас вниз, где у нас нет права на еще один шанс, где нет выхода.
У меня болит горло. Должно быть, я слишком много кричал.
Кашляю, кашель влажный и отрывистый. Весь мир – холодный пол.
И тут что-то меняется.
Треугольник света. Скрип, шаги, звучащие все ближе и ближе. Крик рвет мне горло, слышу голос, произносящий:
– Дэниэл, Дэниэл. Мой бедный Дэниэл.
И я лечу в темноте и взмываю к свету.
– Папа? – Отрываю лицо от его теплой фланелевой рубашки. От него исходит яркий свет, он милостиво улыбается мне. – А я думал, мы никогда не выйдем отсюда.
– Мы?
– Дети… их отсылают вниз… но они никогда не возвращаются наверх.
Он выглядит встревоженным, но любящим. Кажется, он не понимает, о чем я говорю, хотя старается понять.
Мои глаза горят, когда он несет меня в мою многоцветную комнату с моим лоскутным одеялом. Оно теплое, оно дарит блаженство, ничто никогда не доставляло мне такой радости. Он кладет меня на кровать, но я не могу разжать руку, вцепившуюся в его рубашку, я боюсь отпустить ее.
– Ты… ты простил меня?
– Ну конечно, Дэниэл. Я всегда прощаю тебя. Ты мой сын.
Сорок три
Весь мир горит. Я проплываю над своим телом. А потом возвращаюсь в него.
Мои глаза широко распахнуты.
– Ну давай, сын, мы должны сбить жар.
Таблетки ложатся мне на язык, по горлу стекает вода.
Кашляю, выплевывая почти всю воду.
Прохладная салфетка проходится по шее и груди.
– Папа? – Я, моргая, вглядываюсь в его силуэт.
– Да, сын?
– Я… я вспомнил про эксперименты.
Салфетка вытирает мне лицо.
– Я был в его кабинете. Плохой человек, у него все эти аквариумы. Но там не рыбки. Там младенцы.
– Тсс, тсс, – успокаивает он меня. – Все наладится, когда начнут падать метеориты. Чудовища, забравшие тебя у меня, сделают все, чтобы разъединить нас во время этого дождя, но я не позволю им этого.
Выплываю на поверхность чернильно-черного водоема.
– А что произойдет?
– Во время метеоритного дождя время обратится вспять, сам увидишь. И доберется до того самого дня, когда ты пропал. Все станет как прежде.
Если это правда, то все, чем я сейчас являюсь, исчезнет.
Снова погружаюсь на дно черного водоема.
Мне кажется, я проснулся от длинного и ужасного сна. В голове прояснилось, и я больше не бесплотен, но из носа у меня течет, горло саднит, и грудь болит от сильного кашля.
Не думаю, чтобы я когда-нибудь прежде так болел. Я вообще практически не болел. Я всегда пил витамины и минералы. Меня регулярно осматривали врачи. У нас были свои нутрициолог и повар. Мама говорила, что болеть – безответственно. Если ты заботишься о своем теле, то с тобой не происходит ничего подобного.
Но, похоже, я плохо заботился о своем теле. Или же это плохо делал он.
Калеб кладет руку мне на лоб.
– Ты выглядишь получше.
Я и чувствую себя лучше, по крайней мере, голова соображает. Теперь я понимаю, что в подвале у меня были галлюцинации. Джек, конечно же, мой отец.
– Дэниэл, ты все понял?