– Сэр. – Я кашляю в кулак. Кашель отдается болью в спине.
– Ты усвоил урок, который я тебе преподал?
Не помню, чтобы он давал мне какие-то уроки, но киваю.
– Точно?
– Да, сэр. – Подвал – ничего не может быть хуже подвала. – Я больше не буду плохо себя вести.
– Хорошо, – говорит он. – Я тоже чувствовал себя ужасно из-за этого.
Я удивлен и внимательно смотрю на него.
– Правда?
– Правда. – Голос у него печальный. Он смотрит на часы и встает. – Тебе нужно еще поспать. – Он проходит по комнате в своих тяжелых сапогах и выключает свет.
– Папа! – Мне трудно дышать от охватившей меня паники.
Слышу его приближающиеся шаги, а затем щелчок. Лампа на тумбочке загорается янтарным светом, и способность дышать возвращается ко мне.
Папа с понимающей улыбкой гладит меня по голове.
– Ты всегда боялся темноты.
Я целыми днями лежу в комнате и дрожу под одеялами и фланелевыми простынями, Калеб не отходит от меня, и это хорошо. Я не хочу оставаться один, потому что чувствую себя просто ужасно. Мы играем в карты, и он дает мне мороженое, успокаивающее мое больное горло, но в конце концов я спрашиваю, а можно ли мне пойти в гостиную.
– Мне скучно.
Калеб улыбается.
– Тебе, должно быть, стало намного лучше.
Все тело у меня болит, и я чувствую себя… как это говорится? Своей собственной тенью. Вот как я себя чувствую. Тенью, эхом, незначительными остатками чего-то большего.
Но я киваю:
– Да, сэр.
– Ну тогда вперед. – Улыбка Калеба становится шире. – Прихвати с собой одеяло.
Туго обернувшись одеялом, иду по коридору и, войдя в гостиную, сажусь на диван напротив телевизора. Это тот же самый старый ящик, но у него новый экран. Мою кожу покалывает от нервного возбуждения, Калеб же молчит.
– Как насчет фильма? – Он вставляет кассету в видеомагнитофон и идет на кухню.
Слышу, как он вынимает из шкафчиков кастрюли и сковородки, а тем временем звучит музыкальная заставка к «Звездным войнам». Начинается «Новая надежда». До меня доносятся запахи томатного супа и масла, шипящего на сковородке, и я, закрыв глаза, снова ощущаю блаженство.
Я сижу в теплой комнате, на теплом диване, и ничто на свете не может быть лучше этого.
После ужина Калеб с загадочной улыбкой достает шахматную доску.
– Прежде ты был слишком мал, но, готов поспорить, сейчас у тебя это получится. – И он объясняет мне правила игры.
Я все время забываю, какая фигура как ходит, и не понимаю, почему это так – то ли я еще слаб, то ли шахматы – не мое, но Калеб терпелив, и, похоже, ему доставляет удовольствие учить меня чему-то.
Я вспоминаю своего отца. В основном меня учила мама, как делать все на свете. Ездить на велосипеде, завязывать шнурки, писать цифры и буквы. Джеку было скучно заниматься такими вещами – не то что Калебу, который светлеет лицом всякий раз, как видит меня, и проявляет интерес к каждому моему слову. Но, может, все изменится, когда я окажусь дома. Может, я буду больше стараться. Может, будет больше стараться он.
Или, может, он рад тому, что я пропал.
Эта мысль подобна пуле, застрявшей в теле. Она, ржавая и горячая, осталась у меня в груди. Без меня папе не приходится притворяться, что он – бездетный холостяк.
– Сын? – Рука Калеба замирает над какой-то фигурой, его брови озабоченно сходятся на переносице. – Ты в порядке?
Я не могу скрыть от него своих чувств, и в кои-то веки мне это совершенно безразлично.
Калебу сегодня нужно на работу, поэтому я беру стереоскоп и одеяло и перебираюсь на диван. Он вручает мне чашку горячего куриного супа и включает видеомагнитофон.
– До вечера, – говорит он.
– О’кей. До вечера.
Медленно приканчиваю суп и ложусь.
Все хорошо.
Я хорошо себя чувствую.
Я слушаю фильм, и наконец он кончается.
Становится тихо.
Я, сонный, лежу, не двигаясь. Мне уютно.
День идет своим чередом.
– Ты сегодня опять ленился? – поддразнивает меня Калеб, когда, прийдя вечером с работы, застает меня на диване облаченным в пижаму.
Я пожимаю плечами. Мне уже давно не хочется рисовать.
Он кладет руку мне на лоб.
– Надеюсь, ты уже не болен.
– Нет… – Не думаю, что я болен. – Я просто расслабляюсь.
– Хмм… иди и возьми что-нибудь почитать, пока я готовлю ужин.
– О’кей.
Медленный, сонный, я направляюсь к полкам, обвожу взглядом ряды романов и справочников и останавливаюсь, увидев книгу в твердой обложке, которую не замечал прежде.
«Языки мира».
Листаю ее тонкие, как у Библии, страницы. Это англо-многоязычный разговорник. Я дрожу от волнения. Я смогу выучить португальский и греческий, совершенствоваться в латыни и потрясти мистера Райваса, когда…
И я вздрагиваю, словно от толчка, как это бывает, когда ты понимаешь, что заснул в некоем месте, где не должен был засыпать.
Как долго я не помышлял о спасении?
Не могу сказать.
Мой взгляд падает на телевизор, из которого смотрит на меня мое же искаженное отражение.
Сорок четыре
Скоро я прихожу к тому же выводу, что сделал несколько месяцев назад: у меня нет выхода. Здесь две двери. «Сейфовая» дверь. Нет ни единого шанса выбраться через нее. Она слишком крепкая, чтобы ее можно было пробить, и замок на ней слишком сложный, чтобы его взломать, так что единственная моя надежда – раздвижная дверь. Может, за ней есть что-то такое, что поможет мне. Оружие, телефон, выход.
Ручки у нее нет, один лишь неглубокий паз. И маленькая замочная скважина, но у меня нет таких маленьких инструментов, чтобы можно было вставить в нее. Ухватившись за паз, тяну дверь в сторону. Она не поддается – я знал, что так и будет, – но повторяю попытку, опять безрезультатную, после чего принимаюсь ходить по дому.
Шагаю взад-вперед по коридору, в голове роятся всяческие фантазии. Что было бы, если бы я тем утром остался дома, а не отправился на загородную экскурсию.
Господи, и зачем только я потащился на эту идиотскую экскурсию? Ко мне тут же приходит ответ, четкий и безжалостный:«Ты не хотел думать о том, что сделал с этим мальчиком. С Эваном».
От этой мысли становится противно в желудке, и я продолжаю фантазировать. Теперь я в лимузине и вижу Эвана Замару, стоящего у кинотеатра «Риалто», он улыбается. Вместо того, чтобы выйти к нему, велю водителю ехать дальше.
И мы едем.
Продолжаю ходить по комнате, в голове звучит голос Люка: «Вы измываетесь над этим мальчиком?»
Мистер Гардинер говорит: «Он не может больше выносить это».
Все внутри у меня сжимается от ощущения вины, когда я снова представляю лицо Эвана – и почему я вижу его так ясно? Стараюсь вызвать в памяти лица Люка, Брии, моей матери. Не получается.
Зато Эвана я вижу четко. Завитки волос, пухлые щеки, огромные карие глаза, наполнившиеся страхом, когда Гаррет приказал ему выйти из лимузина.
Какого черта Гаррет повел его в лес и что он там с ним делал?
Я принимаюсь ходить быстрее.
Нужно сосредоточиться на здесь и сейчас.
Все начинает казаться подходящими инструментами. Шурупы, крепящие полки к стене. Если я смогу вывернуть их, то, может, они на что-нибудь да сгодятся. Или телевизор. Если я разберу его, то там будут металлические проводки, с помощью которых можно повозиться с замком.
Вот только я боюсь ломать телевизор. Калеб придет в ярость, к тому же я сомневаюсь, что он заменит его еще раз, а без фильмов и шоу на заднем плане в доме будет совершенно тихо.
Сейчас играет какой-то ситком, публика в студии ревет от смеха. Внезапно мне вспоминается первый день в одиннадцатом классе. Как я забрался на сцену и взглянул на лица в зале. Все смеялись и аплодировали мне.
Затем этот образ оборачивается залом, полным манекенов с холодными издевательскими улыбками. Почему они смеялись? Смеялись моим шуткам… или надо мной?
Нет, конечно же шуткам. Я же был принцем – все любили меня.
Но мои внутренности словно покалывает иголками. А так ли это?
Возьмем, например, Лекс. Или друга Эвана – Блэра. Многие ли ненавидели меня? Лекс. Блэр. Эван. Отец…
Останавливаюсь, пораженный одним воспоминанием. Когда мне было пять лет, я как-то попросил папу поиграть со мной, и он сказал: «Отстань от меня» – и махнул в воздухе рукой, будто отгонял комара. Но я канючил до тех пор, пока он не схватил ключи от машины и не вылетел из дома. Ничего особенного не произошло. Но я стоял и плакал у окна, глядя, как он уезжает, и сердце мое было разбито. Когда ты маленький, тебе бывает больно из-за всяких мелочей.
Напрягаю мозг, но не могу вспомнить, чтобы он хоть раз рассердился на меня за то, что я вытворял нечто опасное, а я то и дело рисковал. Взбирался на крыши домов, ездил без шлема на мотоцикле, превышал скорость на магистралях, садился в машины к незнакомым людям, но ему было плевать на все это – при условии, что я не пристаю к нему.
Придя домой, Калеб падает на диван и обнимает меня за плечи. Я рефлективно отвечаю на его объятия. У меня был плохой день – я ничего не делал, лишь слонялся по дому, и мне приятно оказаться в центре чьего-то внимания.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он.
Я начинаю думать, что он – единственный человек на свете, которому действительно есть до меня дело.
– Не знаю, – честно отвечаю я.
Он сжимает мое плечо.
– Сегодня займемся чем-нибудь интересным, хорошо?
Он сдерживает слово: после ужина мы играем в разные игры и едим мороженое. Он жалуется, когда я обыгрываю его в парчиси [4], а я радостно смеюсь.
– Это нечестно, – театрально произносит он, слегка подпрыгивая, и я смеюсь еще сильнее.
В кармане у него звенят ключи, и мне в голову приходит вот что: я хватаю свой стул, бью им его по голове и забираю эти ключи. Это пугает меня – моя неожиданная мысленная жестокость при том, что я не перестаю смеяться и мой рот полон шоколада.