Мои глаза постоянно в напряжении. Они пытаются видеть, то есть делать то, что положено делать глазам.
У меня есть пакеты с едой и вода.
У меня есть одеяла. Есть подушки.
Папа сказал, что это не наказание, но перед тем, как уехать, он очень сердился на меня. Может, это и не было наказанием, но теперь является таковым – должно являться.
Сейчас здесь не так холодно, как в прошлый раз, но по-прежнему очень темно. Летучие мыши видят в темноте. Они издают какие-то звуки, вибрацию. Это называется эхолокацией.
Пробую применить эхолокацию, щелкая языком, но в комнате по-прежнему темно.
Я хочу, чтобы папа вернулся домой.
Я не хочу быть один.
Грудь болит, голова болит, темнота делает мне больно.
В подвале я всегда бодрствую и одновременно всегда сплю. Грань между сном и бодрствованием довольно зыбкая.
Сейчас я сплю и вижу подсвеченные красным светом аквариумы с рыбками, но потом возвращаюсь, и здесь нет никаких аквариумов, так что, может, я нахожусь Нигде.
Лежа на подушке, вслушиваюсь в Ничто, когда неожиданно образуется Что-то. Какой-то скребуще-шаркающий звук.
Сажусь, дыша тяжело и быстро.
– Эй? – Мой голос отражается эхом. – Эй, эй, эй.
Вжимаюсь в стену… слушаю… слушаю…
И вот опять.
Рядом со мной что-то есть. И оно дышит.
Может, это какой-то зверь? Я слышу, как Что-то скользит по полу. Оно больше, чем мышь, или змея, или какое еще существо, способное проникнуть в подвал через вентиляционную решетку. Оно продолжает передвигаться по полу с тихим стоном.
Чудовище.
Стараюсь увернуться от него, а оно ползет дальше – скользящее-скребущееся-стонущее чудовище. Оно, должно быть, видит меня. Я снова щелкаю языком, но это опять не срабатывает. Я должен что-то предпринять, прежде чем оно заполучит меня. Я не могу убежать, значит, придется драться.
И, стоя на четвереньках, я бросаюсь туда, откуда доносятся звуки.
Воздух разрезает пронзительный крик.
И это кричит не чудовище… а девушка.
Сорок восемь
Девушка плачет, ее длинные волосы запутались у меня в пальцах. Иду назад, пока не утыкаюсь в стену.
– Прииивет?
Это невразумительное слово – не эхо.
– Привет? – повторяет она.
Обхватываю руками колени и подношу их к груди. Она еще какое-то время плачет, а потом начинает шептать – что-то обо мне и моем отце и о духе.
И это продолжается и продолжается.
Наконец я подаю голос:
– Как?
Шепот прекращается.
– Как ты сюда попала?
– Твой отец. Он… он сказал, что кто-то должен позаботиться о тебе.
– Он так сказал?
– Да. – Ее голос звучит испуганно. Пряди ее волос по-прежнему зажаты у меня в кулаках, и мне становится неловко.
– Я не хотел сделать тебе больно. Я думал, ты чудовище.
И слышу в ответ что-то среднее между смехом и плачем, а затем:
– Как тебя зовут?
– Дэниэл.
– Дэниэл?
Слово доносится до моих ушей и повисает в воздухе. В темноте слова звучат иначе.
Слышу, как она пододвигается ближе ко мне – будто ее молекулы перемещаются по подвалу. Испуганно отшатываюсь. Она затихает.
– Дэниэл… – Это слово снова приплывает ко мне. – Сколько тебе лет?
– Я… Я не знаю.
– А давно ты здесь?
– Не знаю.
– А ты знаешь, где мы?
– Мы Нигде.
Девушка начинает плакать.
– Можно включить свет? – спрашивает она позже.
– Хотелось бы, но света здесь нет.
– Что ты делаешь?
– Щелкаю языком.
– Щелкаешь языком?
– Хочу использовать эхолокацию: если щелкать правильно, в голове появляется карта и ты можешь видеть.
– Ты и вправду видишь?
– Ну… пока еще нет.
Слышу, как она снова передвигается по подвалу. Слышно, как ходит туда-сюда дверная ручка.
Говорю ей:
– Дверь заперта.
– А другая дверь здесь есть?
– Дверь?
– Или окно? Есть здесь другой выход?
– Я не должен думать о выходе. Я должен думать только о неправильных поступках.
– Но я ничего плохого не делала. Так что можешь сказать мне, где дверь.
– Здесь нет другого выхода. Только папа может входить и выходить.
– А… а он запирал тебя здесь раньше?
Мне стыдно рассказывать ей о моих прошлых неприятностях.
– Дэниэл? – снова хлюпает носом она. – Ты в порядке?
Странно, что она спрашивает об этом. Я же не плачу. Но ее вопрос звучит по-доброму, и у меня становится тепло на сердце.
– Да, в порядке.
– Хорошо, – говорит она.
А затем на какое-то время устанавливается тишина.
Наконец я снова слышу ее голос – твердый, волнообразный шепот-песнопение.
– Сейчас и в наш смертный час. – И так снова и снова.
– Это песня?
– Молитва. – Теперь она говорит громче, чище. – Святая Мария, молись за нас сейчас и в наш смертный час.
– Пришел наш смертный час?
– Нет, Дэниэл, – отвечает она. – Мы не умрем. Мы выберемся отсюда.
Сорок девять
– Выберемся?
– Да.
– Наружу?
– Да. Из этого дома.
– Нет, – мотаю я головой. – Я не могу.
– Дэниэл, послушай меня. – Ее голос приближается.
Испуганно скольжу вдоль стены.
– Я помогу тебе. Мы сделаем это вместе.
– Нет, нет, нет. – Я начинаю трястись. – Меня захватят плохие люди.
Закрываю рот ладонью. Мне не положено вести разговоры о плохих людях, но в темноте мои слова звучат гораздо значительнее, чем на свету. Они повисают в воздухе и неоднократно повторяются.
Плохие люди.
Плохие люди.
– Какие плохие люди?
Дышу в свои ладони.
– Дэниэл? Я могу помочь тебе выбраться отсюда.
– Нет! Я не могу никуда выбираться. Нет. Нет. НЕТ!
Она испуганно вскрикивает. Ее молекулы возвращаются на свои места. Мои тоже.
Она начинает что-то бормотать себе под нос – что-то о папе, и обо мне, и о духе. Не знаю, что это за дух. Может, она сама.
Кожа у меня холодная, словно я нахожусь на снежной вершине горы, и я дрожу, и дрожу, и дрожу.
Потом мы долго молчим, но это какое-то очень глубокое молчание.
А затем я слышу:
– А туалет здесь есть?
– Да, – отвечаю я, радуясь, что знаю что-то важное.
Говорю, что там же есть мыло и полотенце для рук.
Говорю, что у нас имеются подушки, и одеяла, и пакеты с едой.
Слышу, как она открывает и закрывает дверь. Слышу, как она пользуется туалетом, писает она тише, чем писаю я, а потом из бачка льется вода и дверь открывается.
Я спрашиваю у нее, а могут ли духи видеть в темноте.
Она отвечает, что не знает.
Слышу какую-то возню, а потом она снова молится. Издаваемые ею звуки успокаивают, и я засыпаю, а просыпаюсь в одиночестве. Никаких звуков. Не слышно ее дыхания. Дух был здесь, а теперь исчез. По моим щекам текут слезы.
– Дэниэл?
Я в изумлении сажусь:
– Ты здесь?
– Я здесь.
Я плачу еще горше.
– Я не люблю темноту.
– Все хорошо. – Ее молекулы направляются ко мне.
На этот раз я не двигаюсь, позволяю им приблизиться и чувствую ее руку на своем лице.
– Все хорошо, – повторяет она. Голос у нее яркий, будто желтый. Она кладет мою голову себе на бедро. Ее мягкие волосы падают мне на щеки, ее пальцы гладят меня по голове.
Дотрагиваюсь до прядей ее длинных волос.
– Какого цвета твои волосы?
– Черные.
– Как у моей мамы. Ты дух?
– Дух?
– Святой Дух?
– Нет, я не дух. Меня зовут Пенни.
Я опять засыпаю, а когда просыпаюсь, то лежу на прежнем месте, и моя голова покоится на животе Пенни. Он поднимается и опускается с каждым вдохом и выдохом, и моя голова тоже.
В животе у нее урчит.
– Пенни, а духи бывают голодными?
– Я не дух, Дэниэл.
– Ты живая?
– Да.
– И ты голодная?
– Да.
Я сажусь, но мне страшно отодвинуться от нее. Тяну руку, ожидая, что пройду через ее тело насквозь, но вместо этого чувствую ее кожу. Она не исчезла, и я подползаю к пакетам с едой и достаю коробки. Открываю одну, беру печенье и протягиваю ей.
– Держи.
Потом беру печенье для себя и начинаю хрустеть им. Шоколадное. Очень вкусное и сладкое.
– Подожди, – говорит она мне.
– Почему?
– Сначала нужно помолиться.
– Зачем?
– Поблагодарить.
– Папу?
– Бога.
Мы говорим спасибо, и она тоже хрустит печеньем. Передаю ей бутылку с водой и говорю, что у нас полно еще всякой еды, мы продолжаем есть и пить в молчании. Она наедается быстрее, чем я; я продолжаю есть, а она говорит:
– Дэниэл… где твоя мама?
– Она умерла, когда я был совсем маленьким.
– Мне очень жаль.
– А где твоя мама?
– Дома. – Ее голос надламывается на слове «дома», словно ей больно произносить его. – Она с моим маленьким братом. А у тебя есть сестры? Или братья?
– Нет. – Но с моим мозгом творится что-то странное, потому что произнесенные мной слова кажутся мне ложью, словно на самом-то деле у меня есть братья – может даже, много братьев. А может, я сам себе брат, как бинарный сын.
– Моему брату Николаю… пять лет. Он такой умный и смешной. Осенью пойдет в детский сад.
Продолжаю жевать.
– Дэниэл, я должна вернуться к нему и к маме.
– Но если ты уйдешь, я останусь один. – Теперь печенье кажется мне сухим и безвкусным, оно не лезет мне в горло.
Мы лежим на подушке, под одеялами, наши лица очень близко друг от друга, наше дыханье перемешивается. Не знаю, как долго мы находимся в подвале. Вечность или миг. Но мы много разговариваем. Она рассказывает о своей матери, и о Николае, и о своей лучшей подруге Нине Бишоп, и еще мы много спим, и мечтаем, и молимся, и я то и дело чувствую ее руки на своих волосах, и ее волосы на своих руках, и я счастлив.
– Ничто не длится вечно, – говорю я Пенни, когда она спрашивает, скоро ли папа выпустит нас. – Время – не то, что мы о нем понимаем.