И отдельные фрагменты.
Девичий голос. Мягкий, добрый, хороший. И пустота начинает заполняться новыми воспоминаниями. Они принадлежат не Дэниэлу. И не Сайе. Но ей. Это воспоминания о хорошей жизни с матерью, и братом, и лучшей подругой, и с Богом.
– Николай всегда берет с собой в парк много монеток по центу, – говорит девушка. – Он любит бросать их в фонтан. Завидев его, он отпускает мою руку и бежит к нему. И сразу же бросает в воду пригоршню монеток, но всегда оставляет несколько штук, чтобы я посмотрела, как он бросает, и сказала, что у него хорошо получается.
– Есть такое выражение: «Для меня нет чужих людей». Это про Николая. Мы идем с ним в торговый центр, и все тамошние менеджеры знают его. Все любят его и…
– У нашего дома большое крыльцо. Мама уставила его растениями в горшках и цветами. Весной в нашем саду расцветают многолетние растения – осенью они умирают, а на следующий год зацветают снова.
– …если нам холодно, мы пьем горячий шоколад – я и моя лучшая подруга Нина. Мы можем целый день проторчать в книжном магазине. Я обычно покупаю романы, и мы смеемся над обложками. Ну, в основном смеется Нина. Она читает вслух аннотации на задней стороне обложки, и мне становится неудобно. Но она говорит, нас не должно волновать, что о нас думают другие…
– Мой папа был очень веселым. И добрым. Он был из тех людей, которые могут подружиться с кем угодно. Они с Ники были два сапога пара. Когда мы…
– …ходим в церковь каждое воскресенье. После службы я всегда чувствую себя лучше. Словно я заново родилась. Но сильнее всего я ощущаю присутствие Бога во время долгих прогулок. Я чувствую более глубокую связь с ним, когда…
– …мы ходим в большой кинотеатр в Далласе. Но обычно – в кинотеатр «Риалто» в Лореле. Мне нравится, что он такой старый. Мне нравятся…
– Места на балконе.
Слышу резкий вдох.
– Да, – произносит она после долгой паузы. – Там есть балкон.
Пенни прижимает к моим губам крекер.
– Ну давай, съешь кусочек.
Но я не могу есть.
Она подносит к моему рту пластиковую бутылку, вливает в него немного сока, и ко мне вспышками приходят воспоминания. Машина без верха. Кареглазая девушка на пассажирском сиденье. Мальчик, похожий на меня. Я выдумал все это или я действительно знаю их?
Воспоминания мелькают у меня в голове.
Пенни хочет знать, что я люблю.
«Какой твой любимый цветок?»
– Разве бывают любимые цветы?
«Любимая песня?»
– Я не знаю никаких песен.
«Любимый день недели?»
– Все дни одинаковы.
«Любимый цвет?»
У Дэниэла синий. У Сайе красный. А у меня?
– Я не знаю.
– Ладно, а теперь спрашивай меня.
– О чем? – теряюсь я.
– О том, что я люблю.
Я жую печенье.
– Сайе?
Я так устал. Но спрашиваю:
– Какой у тебя любимый цветок?
– Гиацинт. У мамы сад, и она срезает для меня гиацинты. Знаешь, какой у них запах?
– Нет.
– Они пахнут счастьем. – И, немного помолчав, просит: – Спроси о чем-нибудь еще.
Мне требуется немало сил, чтобы придумать вопрос, но я крепко закрываю глаза и обнаруживаю в клетках мозга некоторый запас энергии.
– Какой у тебя любимый цвет?
– Зеленый, – отвечает она. – А у тебя?
Мой мозг протестует, пульсирует, вспыхивает и гаснет.
В темноте голоса обретают цвет, и голос Пенни…
– Желтый.
Чувствую, что она улыбается.
– Продолжай.
– Любимая песня?
– Их у меня много, но мне нравится старая музыка. Ну, «Сьюпримс», «Сайман и Гарфанкел» и Синди Лопер. Я выросла под эту музыку – мы с мамой слушали ее в автомобиле.
Опять молчание, а потом она гладит мою руку, я спрашиваю:
– Твой любимый день недели?
– Воскресенье.
– Да? – равнодушно произношу я. – А я слышал, некоторые ненавидят воскресенья еще сильнее, чем понедельники.
– Где ты это слышал?
Мозг опять не желает работать. В голове туман, и я не могу сообразить, действительно ли я где-то слышал это или же только что выдумал.
– Я больше не хочу разговаривать.
Опять видения. Я за рулем красного автомобиля. Вот только я слишком мал для того, чтобы водить его. Если только она не права и я действительно Сайе. Она хорошая, и добрая, и не стала бы врать – значит, так оно и есть. Я Сайе, у меня есть мать, и я живу в доме со множеством окон.
Но тогда получается, что врет папа, а он тоже не способен на это.
Может, я одновременно и Дэниэл и Сайе. Почему я должен быть кем-то одним из них?
– У нас кончилась еда, – говорит Пенни.
– Он принесет нам еще. Если передумает… И позволит мне снова быть Дэниэлом.
Пенни сжимает мне руку.
– Ты Сайе, помнишь? Сайерс Уэйт.
– Да.
Но я могу быть и тем и другим одновременно.
Над нашими головами раздается шум. Пол скрипит под тяжестью сапог, дверь открывается и впускает в подвал треугольник света.
На пороге возникает силуэт высокого мужчины.
– Мальчик, – говорит он. – Иди со мной.
Пятьдесят девять
Впитываю свет, цвета, его лицо, и чувство облегчения одерживает верх над страхом и всеми имеющимися у меня вопросами. «Кто я? Кто я теперь?»
Мы сидим за столом.
Лицо у него сухое и потрескавшееся, как почва в пустыне, которой необходим дождь.
Касаюсь его руки.
Он отшатывается от меня.
Кладу руки себе на колени.
После долгого молчания он произносит:
– Мне очень жаль.
Я преисполняюсь надеждой и любовью и…
– Но не могу больше держать тебя у себя.
Мое сердце начинает биться в странном, неровном ритме.
– Ты должен понять. Мне необходимо найти моего настоящего сына, пока не стало слишком поздно. Времени осталось немного.
– Но я твой настоящий сын. – Теперь, когда мы вместе, я почти уверен в этом.
Он словно постарел от горя:
– Я бы очень хотел, чтобы это было правдой.
Но это правда. Поему он не верит мне?
– Но даже если я не он, то почему ты не можешь оставить у себя нас обоих?
– Ты хочешь сказать… даже если я найду Дэниэла?
– Да. Мы могли бы жить здесь все вместе.
Он замирает, словно обдумывая мои слова.
А затем он ломается, словно электрический прибор, на который попала вода.
Я ковыляю к раковине в подвале и пью из сложенных чашкой ладоней до тех пор, пока вода не начинает плескаться у меня в животе и мне не начинает казаться, что меня вот-вот стошнит. Плещу воду на свои разгоряченные щеки, а потом ложусь рядом с ней.
– Ты в порядке, Пенни?
Она кивает, уткнувшись мне в плечо, но я голоден и знаю, что она тоже голодна. Мы уже перетряхнули все пустые коробки, слизали крошки, остававшиеся в пластиковых пакетах, выпили последние капли сока, но я снова перебираю пакеты и внимательно исследую их, словно на дне какого-нибудь из них может оказаться потайное отделение, где осталась еда.
– Он принесет нам еще еды, Пенни. Я знаю, он сделает это. – Но на самом-то деле я уже ничего не знаю.
Я лежу рядом с ней, пристроив лицо на руку, и вожу ртом по собственной коже – не кусаю ее, а просто жую, а Пенни тем временем молится.
– Это по-настоящему?
– Да, – с надеждой говорит Пенни. – Я тоже это чувствую.
Мы ползем на запах и натыкаемся на миски. Мгновение спустя тишину нарушают только нетерпеливые звуки, с которыми мы поглощаем мясной бульон и картошку. Мой желудок растягивается, чтобы вместить их, и я ем с такой скоростью, что едва чувствую вкус еды. И тут дерево скрежещет по камню – дверь распахивается с такой силой, что ударяется о стену.
Миску вырывают у меня из рук. Пенни испуганно вскрикивает – он забирает миску и у нее. Затем дверь захлопывается, а я все еще чувствую вкус говядины на языке.
– Почему? Почему он сделал это?
Пенни не отвечает.
Мы с ней свертываемся в один клубок, запах говядины висит в воздухе. Все внутри меня горит от неутоленного голода.
Не знаю, сколько времени проходит до того, как Пенни издает болезненный стон.
– Сайерс… мне нехорошо.
– А что не так?
Она давится съеденным, и я слышу, что ее рвет на каменный пол. В воздухе разливается запах желчи, и тут меня тоже начинает тошнить. Я глажу Пенни по спине, сердце бешено колотится, я вскакиваю.
Добегаю до туалета вовремя – меня рвет в унитаз. Колени впиваются в бетон, а голова пульсирует так, что мне кажется, будто мозг ударяется о череп. Никогда в жизни я не испытывал подобной боли.
Нас по очереди рвет в туалете.
Мы по очереди лежим на полу.
Иногда кому-то из нас хватает сил на то, чтобы погладить другого и сказать:
– Я здесь.
А иногда мы просто лежим рядом, не произнося ни слова.
Я лежу на правом боку, подтянув ноги к груди, лоб и верхняя губа покрыты холодным потом. Пенни рядом, от нас неприятно пахнет. Наши пальцы соприкасаются. Между приступами рвоты проходит все больше и больше времени, значит, надеюсь я, нам становится лучше.
– Еда, – говорит она. – Он должно быть… яд.
– Нет, он не мог этого сделать.
Но я знаю, что она права, и снова начинаю плакать.
Позже мне приходит в голову одна мысль. Я устал, но все же где-то глубоко внутри зажигается искра надежды.
– Он передумал.
– Что? – не понимает Пенни.
– Он забрал у нас еду. На самом-то деле он не хотел причинить нам вред. И это хорошо, верно? То, что он передумал.
– Да, – устало соглашается Пенни. – Это хорошо.
Теперь, когда нас больше не рвет и не тошнит, к нам возвращается чувство голода, отчаянное и грызущее.
– Пенни, мне страшно.
– Не бойся. Мы здесь не одни.
Меня бросает в дрожь:
– Здесь есть привидения?
– Нет, Бог.
Ее слова заставляют меня сесть.
– Ты не можешь Его видеть, но можешь чувствовать. – Она находит в темноте мои пальцы, и мы держимся за руки. – Ты чувствуешь Его?