Опять голоса.
Чего они от меня хотят?
Открываю глаза и вижу рядом с собой женщину. На ее бледное лицо падают пряди золотистых волос. У нее сухие губы, напудренное лицо и синие глаза.
И я вижу в них странную смесь глубочайшего горя и великой радости. Я вижу и то и другое одновременно.
– Сайе. – Она дотрагивается ладонью до моей щеки.
Похитительница.
Я дергаюсь от испуга, и женщина начинает плакать.
Мне кажется, что я сел. Кажется, принял ванну. Но все это сонный морок.
Протягиваю руку, но Пенни никогда больше не будет рядом со мной.
– Сайе? – Это золотоволосая женщина из невероятного множества моих микровоспоминаний. Мне кажется, я знаю ее, вот только фотография у меня в голове неверна. В реальности она меньше и старше и ее цвета тусклее. – Кто-то очень хочет тебя видеть.
В дверях появляется мужчина, он ярко одет, у него иссиня-черные волосы и улыбка во все тридцать два зуба. Он бодро пересекает комнату и садится на стул у моей кровати, как это делал папа.
Во рту у меня пересыхает.
– Не можешь даже сказать «привет»?
Отворачиваюсь к окну, но он продолжает говорить. Я не разбираю слов и воспринимаю только жизнерадостный тон, потом стул скрипит по полу, и мужчина что-то бурчит про себя.
– Пожалуйста, скажи, что ты шутишь, – просит женщина.
– С чего бы мне шутить? Я летел сюда восемь часов, а он не обращает на меня никакого внимания. – Женщина что-то невнятно отвечает ему, а он повышает голос: – Вот только не надо этого! Он вел себя так со мной много лет. Не знаю, почему на этот раз я ожидал чего-то иного.
– Он травмирован, Джек. Он не знает, как… – Теперь она умоляет его: – Я не справлюсь с этим в одиночку.
– Я очень сочувствую тебе. Действительно сочувствую. Но давай будем честными: если бы твой отец был жив, ты позвонила бы мне?
– Конечно, позвонила бы. Сайерс и твой сын!
И я опять исчезаю.
– Привет, Сайерс. – Это вернулась женщина в розовом свитере. Она входит в палату и идет к моей кровати. – Как ты себя чувствуешь?
Я не отвечаю, и она садится на стул рядом со мной.
– Все нормально, ты не обязан говорить. – Она кладет на тумбочку бумагу и небольшую коробку с восковыми мелками. – Может, что-нибудь нарисуешь?
Медленно открываю коробку и беру зеленый мелок. Подношу его к носу и вдыхаю запах воска. Я плохо умею общаться с людьми, но провожу мелком по белому листу.
– Что это? – спрашивает Рут.
Я продолжаю рисовать.
– Это Пенни?
Моя рука замирает. Откуда она знает?
А Рут говорит:
– Она поправляется.
Моя голова поднимается и резко клонится в сторону.
Рут смотрит на меня, ее глаза спокойны.
Но, должно быть, я не понял ее. Врач сказал мне…
Я думал… Я думал, он сказал…
В груди у меня стучит надежда.
Пенни жива?
Шестьдесят три
Рут улыбается и кивает, словно способна читать мои лихорадочные мысли.
– Она лежит дальше по коридору. И ей с каждым днем становится лучше.
Стук сердца отдается у меня в ушах.
Мне нужно спросить, что она имеет в виду, но я не могу произнести ни слова.
– Съешь что-нибудь, а потом пойдешь и навестишь ее, хорошо?
Нет. Если она говорит правду, то я должен увидеть Пенни сейчас же.
Свешиваю ноги с кровати, и Рут ошарашенно вскрикивает:
– Сайе… – Ноги у меня подгибаются, и она зовет: – Санитар!
В палату врывается мужчина в медицинском костюме и укладывает меня обратно в кровать. Секундой позже вбегает золотоволосая женщина и спрашивает:
– Что случилось?
Но я не могу говорить и истерически, разочарованно хриплю.
– Он расстроился, – объясняет Рут. – Он хочет видеть свою девушку.
Вокруг меня разговаривают шепотом, а потом медсестра в ярко-малиновой форме вкатывает в комнату инвалидное кресло.
– Я прокачу его по коридору, чтобы он мог мельком взглянуть на нее.
Тру кулаками глаза и пересаживаюсь с кровати на кресло, держа в руке капельницу, и медсестра вывозит меня в холодный светлый коридор, где неулыбчивые врачи пишут что-то в блокнотах. Ученые – эксперименты. Ребра в груди сжимаются: а что, если все они лгут мне, обманывают меня? Что, если они нарочно вводят меня в заблуждение?
Мы продвигаемся дальше по коридору, а потом я оказываюсь перед комнатой с открытой дверью.
Она там.
Глаза закрыты, черные волосы веером лежат на подушке. Ей тоже делают капельницу.
– Пенни.
Такое впечатление, что мой мозг не знает, можно ли верить увиденному, тому, что она и в самом деле жива. По палате заметно, что Пенни навещали. Мягкие игрушки. Сделанные вручную открытки. Странные розовые цветы, которые, кажется, состоят из множества каких-то других цветов: крошечные лепестки крепятся на толстых зеленых стеблях.
Глубоко вдыхаю их запах.
– Пахнут они просто удивительно, верно? – приглушенным голосом говорит медсестра. – Их принесла ее мать, но я не знаю, как они называются.
Гиацинты. Это, должно быть, они.
И правда – они пахнут счастьем.
Ощущение счастья охватывает меня всего, и я чуть не плачу.
– Какая милая женщина – ее мать, – продолжает медсестра. – И тот маленький мальчик, он так любит свою сестру. Я уверена, они придут сюда, как только у него кончатся занятия в школе.
Николай и мать Пенни. Не могу дождаться, когда познакомлюсь с ними в реальной жизни.
Из какой-то другой палаты раздается звонок.
– Я скоро вернусь. – Сказав это, медсестра бежит туда, и дверь за ней закрывается.
Какое-то время я просто смотрю на Пенни издалека, но затем подъезжаю к ее кровати.
Я смотрю на нее, и сердце у меня замирает.
Она такая худенькая.
На лице резко выступают кости, кожа восковая и лишенная красок.
Но она жива.
Она жива, и мы действительно здесь. Не только в моем воображении, но и в реальности.
Я снова шепчу ее имя, будто это единственное слово, которое я способен произнести. Ее ресницы дрожат. Я так счастлив, что почти не в силах вынести этого.
Ее глаза распахиваются – яркие подсолнухи вокруг черных зрачков.
Улыбаюсь так широко, что больно щекам.
– Привет, Пенни.
Она моргает, словно ей мешает видеть туманная дымка, а потом садится, больничная пижама не может скрыть, до чего же она истощена.
Глаза у нее ясные – и они становятся совершенно огромными, словно прямо за мной стоит некое чудовище.
Я быстро оборачиваюсь, но ничего не вижу.
Снова поворачиваюсь к Пенни – а она выбирается из кровати, словно хочет убежать от того, что увидела, но здесь никого нет. В комнате только Пенни и я.
– Пенни… все хорошо. Это лишь я.
Но она по-прежнему очень напугана. Нет, еще сильнее, чем прежде.
Ее грудь начинает вздыматься. Ноги у нее подгибаются, и она падает, как это сделал я несколько минут тому назад, и воздух пронзает громкое биканье – она отсоединилась от какого-то аппарата.
Я в панике подъезжаю к ее кровати с другой стороны. Ее ноги, такие беспомощные и худые, подтянуты к горлу. Капельница на месте, но тонкая трубочка сильно натянулась.
– Пенни, осторожно. – Я подъезжаю еще ближе.
Глаза огромные и испуганные, ладони отталкиваются от белого пола, помогая ползти прочь, а игла капельницы того и гляди выскочит из ее руки.
– Пенни, стой. – Уронив свою капельницу, добираюсь до нее.
Она бросается на меня. Трубочки наших капельниц перекрещиваются.
– Что ты делаешь? – слышу я за своей спиной голос медсестры. Она, похоже, в шоке.
– Она сделает себе больно, – пытаюсь сказать я, но медсестра перебивает меня:
– Поехали отсюда.
Я слушаюсь ее, а Пенни подается назад так сильно и быстро, что ударяется головой о стену. По комнате разносится звук удара.
Пенни замирает, ее лицо искажено из-за боли, а также из-за смятения.
Она медленно подносит к голове руку, а потом смотрит на свои пальцы в крови.
– О нет. Пенни…
Она кричит. В комнату вбегают другие медсестры, и она кричит громче, но голос у нее дрожит, словно отказывается подчиняться ей.
– Пенни, все хорошо, – умоляю я. – Не надо, пожалуйста.
Неожиданно я отъезжаю назад. Это медсестра тащит мое кресло прочь из комнаты. Меня охватывает совершенно ужасное чувство, и оно такое подавляющее, словно мне вкололи его. А что Пенни говорила о боли?
То, что причиняет тебе боль, меняет тебя.
И ты можешь стать как лучше, так и хуже, чем был.
Шестьдесят четыре
Медсестра вынимает иголку из моей руки. Я получил письменные рекомендации и визитки с телефонами нутрициолога и психиатра. Мне назначили противотревожные и обезболивающее таблетки.
– Я знаю, что это трудно, Сайе, – произносит золотоволосая женщина, моя мать. – Но тебе нужно больше говорить.
У меня уже это немного получается. Не помню когда, но я спросил врача, все ли хорошо у Пенни. Он не ответил, и тогда я поинтересовался, а нельзя ли мне увидеть ее, но он ответил: «Нет, но теперь она спокойнее». Это был мой последний разговор с кем-то.
А как-то раз, не знаю когда, я услышал, что моя мать говорит, что хочет забрать меня отсюда, потому что мне здесь плохо.
– Сайе, пожалуйста, – умоляет она меня сейчас. – Ты можешь поговорить со мной? – И лицо у нее такое печальное, что я хочу попробовать сделать это.
– Ты…
– Да? – наклоняется она ко мне.
– Волосы у тебя не черные.
– Черные волосы? – Она явно озадачена.
– И ногти у тебя не накрашены?
Она фыркает, должно быть, от смеха.
– Да, мои мысли заняты другим.
– Я… Я помню тебя. Папа сказал, что я забыл.
Она не понимает, о чем это я. И морщит в недоумении лоб.
– Джек так сказал?
– Нет, не он. А другой мой папа. – На ее лице появляются новые морщины, и она кладет мне на кровать черный бумажный пакет с ручками-лентами – в нем моя новая одежда, еще с ярлыками.