– Я пришел к твоей сестре Пенни.
– Ее нет дома.
– О, э, ладно. Э… – Я понятия не имею, как разговаривать с детьми. – Я могу подождать. – Сажусь на бордюрный камень и начинаю барабанить большими пальцами по коленям.
Минутой позже мальчик обращается ко мне:
– Ты любишь собак?
Поворачиваюсь к нему. Он стоит на верхней ступеньке крыльца.
– Э. Конечно.
– Я тоже. Я хочу собаку. Совсем маленькую, чтобы ее можно было носить вот так. – Он складывает руки, будто держит новорожденного, и выглядит это несколько странно, потому что сам он почти младенец.
Он пока еще мал для детского сада, а может, я просто не знаю, какие дети ходят в детские сады.
– Это очень… мило.
– Пенни не скоро вернется.
– Правда?
Он мотает головой, и его личико становится очень печальным.
– Ей часто снились страшные сны, – пытается объяснить он, сдвинув брови. – И ее отправили в лечебную школу. Она для тех, кто боится плохих парней и разговаривает об этом.
У меня сводит живот. Он говорит о психиатрической больнице?
– Хочешь, покажу тебе рисунок? – спрашивает он. И его фигурка в красном пальтишке и пижамных штанишках с рисунком леденцов в виде тростей кажется такой одинокой на фоне серого неба, что мне стоит большого труда не расплакаться.
Я взбираюсь по скрипучим ступенькам, он протягивает мне рисунок – на нем мальчик, на груди которого серебряная звезда размером с его голову.
– Это я, – говорит он. – Я стану полицейским, когда вырасту. И если кто-нибудь потеряется, я его найду.
В горле у меня начинает саднить. В глаза будто перцу насыпали.
– Сайерс?
Услышав свое имя, поворачиваюсь и вижу на пороге дома женщину с темными волосами до пояса. Это мать Пенни. У нее в руке керамическая лейка, словно она собирается полить цветы, но она ставит ее на пол и сдвигает очки с головы на глаза, чтобы лучше видеть меня.
Мать Пенни не может ничего знать о том, как ее дочь заполнила картинками своей жизни пустой сосуд, которым я был в подвале. О том, что я нюхал цветы в ее саду, что меня кормили воспоминаниями о приготовленной ею еде. Она не может этого знать, но она знает и потому смотрит на меня не как на человека, которого видит впервые в жизни, а как на кого-то, кого любит.
– Да. – В горле у меня стоит ком. – Я Сайерс.
– Хочешь войти?
Семьдесят шесть
Прихожая здесь именно такая, как описывала мне Пенни. В ней столько растений, что ее можно назвать оранжереей. Стены – разноцветные.
– Простите, что я явился без приглашения, миссис Валлес.
– Все хорошо. – Голос у нее тихий, доброжелательный. – Тебе здесь всегда рады.
Перевожу взгляд с ее лица на пол. Неожиданно осознаю, что на мне рубашка под смокинг и рваные джоггеры. Я и не подумал нацепить на себя что-нибудь приличное, когда покидал дом. Просто почти вся моя одежда грязная, а чистые вещи больше не появляются в шкафу, словно по волшебству.
– Как поживает твоя мама? – спрашивает миссис Валлес.
Я поднимаю на нее взгляд.
– Моя мама?
– Мы познакомились с ней, когда вы с Пенни лежали в больнице.
– О. Она… хорошо.
– Я думала о ней. О вас обоих. – Она вздыхает. – Пенни было плохо дома. – И у меня такое чувство, будто дела обстоят гораздо хуже, чем она говорит.
– Никель сказал, что она в школе?
Ее губы растягиваются в горько-сладкой улыбке.
– Никель. Так его называет только Пенни. – Она опять тяжело вздыхает. – Это программа предоставления ухода с проживанием. В Оук-Хилле. Ее там лечат, и там же она учится, чтобы не отстать от сверстников.
– О. Это хорошо. – И мне хочется спросить: «Можно мне увидеть ее?» Но я боюсь получить тот же ответ, что дал мне доктор в больнице, поэтому спрашиваю: – А когда она вернется?
– Все будет зависеть от ее самочувствия. Но мы надеемся, что в конце июня.
В конце июня? Но до этого еще так далеко, еще несколько месяцев.
– Я думал… – В горле у меня пересохло. – Я думал, что дома с ней все будет в порядке.
– Да… Я тоже так считала.
– В том доме она была такой сильной.
На глазах у нее наворачиваются слезы. Она снимает очки и вытирает лицо.
– Доктор, который лечит Пенни, сказал, что для некоторых людей характерно хорошо держаться в травматической ситуации, но, оказавшись в безопасности… Они расклеиваются.
Т-Р-У-С. Стучит у меня в голове. С каждым шагом все громче и громче.
Я не справился. Не смог выдержать там и десяти минут – извинился перед матерью Пенни и пятилетним мальчуганом и ушел восвояси. Спускаясь по холму, я слышал, как Николай кричит мне тоненьким голоском: «Приходи еще!»
Но мне вообще не стоило приходить туда. И о чем я только думал? Разумеется, Пенни далеко не в порядке. Когда я видел ее в последний раз… Я вспоминаю, как это было.
Пенни поднимается с больничной кровати, падает, у нее идет кровь.
Когда я дохожу до перекрестка, во мне неожиданно вспыхивает гнев. Насколько труднее приходилось Пенни из-за того, что я был рядом? Она все время утешала меня, заботилась обо мне. И даже теперь, о боже, я ждал от нее того же самого. Хотя это я должен был предложить ей свою помощь, а не получать ее.
Но как я могу кому-то помочь? Я боюсь темноты, боюсь всего на свете.
Я не всегда был таким. Прежде я успешно со всем справлялся. Знал, как писать контрольные, как заказывать кофе и целовать свою девушку. Я был нормальным.
Но плакать на улице чертовски ненормально. Тру глаза ладонями, и меня охватывает некое сильное чувство, с которым я не понимаю, что делать. Я знаю одно: мне необходимо избавиться от него к тому времени, как Пенни выйдет из больницы.
К концу июня мне необходимо измениться. Я возьму себя в руки, я буду в порядке, буду сильным, буду таким, каким ей нужно.
Семьдесят семь
Сейчас утро – предполагается, что утром все должно казаться лучше и ярче, но я чувствую себя еще хуже. И это совершенно непонятно, потому что я принял решение. Поклялся навести порядок в своей голове. Но почему я не чувствую себя собранным?
Все окна в моей комнате покрыты морозным узором. Прислоняю ладонь к стеклу, и за ним обнаруживается такой белый пейзаж, что я вздрагиваю. Взяв в руки мобильник, смотрю, какая сегодня погода. Ночью температура упала до ноля. Сейчас еще рано – я должен буду выйти из дома и пойти в школу через час. Мне нужно чем-то занять себя, поэтому я собираю одежду в стирку – она занимает половину моей комнаты, – а также грязную посуду, но не несу все это вниз, а запихиваю в комнату для гостей по другую сторону коридора.
Потом принимаю душ, слишком долго греясь под струями горячей воды, и одеваюсь в нормально пахнущую одежду. Спустившись в гостиную, обнаруживаю, что мамы там нет.
Она все еще сердится на меня?
Заглядываю в ее комнату. Она спит, лицо у нее расслабленное, и я не могу заставить себя разбудить ее.
И что теперь?
Идти в школу? Но на улице слишком холодно. А я нервничаю, когда холодно.
Пропустить школу? Мне придется весь день торчать одному в своей комнате.
Вызвать машину? Но я не хочу садиться в машину с незнакомым человеком.
Самому повести машину? Но я же помню: сломанный навигатор и темная дорога.
Любой вариант пугает меня, но мне кажется, что лучше всего – наименее страшно – пойти пешком. Я надеваю потерянный и вновь обретенный свитер и какие-то не слишком скользкие ботинки, но страх не отпускает меня. Мои нервы порядком истрепаны.
Когда я уже на полпути к школе, то готов на все, чтобы избавиться от этого состояния. Жаль, что у меня больше нет таблеток. На этот раз я был бы умнее и не стал бы принимать большую дозу. А выпил бы ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы успокоиться. Но мама ни за что не даст их мне. Внезапно вспыхнувшая надежда – приятель Гаррета. Он всегда умудрялся доставать таблетки. Как его звали?
Тэннер.
Достаю из коричневой кожаной сумки телефон. В «контактах» ровно два номера – мамы и Брии, поэтому впервые после возвращения я открываю Инстаграм [5].
Игнорируя тревожные сигналы в голове, нахожу контакт Тэннера и пишу, сразу переходя к делу: «Привет, чувак. Есть что-нибудь?»
Уже входя в школу, получаю ответ: «А что тебе нужно?»
Утром все словно в тумане. Психолог – тучный мужчина в вязаном жилете – позвал меня к себе в кабинет, чтобы сообщить, что в прошлом семестре я провалился по всем предметам, а потом выложил из толстой папки на стол множество бумаг. Мои контрольные, классные и домашние задания, квизы. Вместо ответов на вопросы – рисунки лошадей и парусников.
Лицо у меня горит, потому что он уведомляет меня о том, что мне придется заниматься летом, дабы исправить все это, а если моя успеваемость не улучшится, то речь пойдет о других мерах, но он не уточняет, о каких именно.
Четвертый урок у меня сегодня – экономика, единственный предмет, которого не было осенью. Нахожу свободное место за черным лакированным столом подальше от учителя, и минутой спустя в класс с важным видом вваливается Гаррет, который кажется еще крупнее, чем был до каникул. Руки у него почти что стволы деревьев, а к кистям будто привязаны булыжники.
Брэкстон, с волосами торчком и в дутой золотистой куртке, идет сразу за ним. Они кивают мне и садятся рядом. Получив учебники и программы занятий, мы оказываемся в подвешенном состоянии, как это обычно бывает в первый день после каникул. На полноценный урок времени не остается, и учитель разрешает нам делать, что хотим – в разумных пределах. Я рисую парусники на полях программы, а Гаррет и Брэкстон обсуждают какую-то новогоднюю вечеринку и сколько килограммов они способны поднять.
– Эй… – Гаррет берет меня за плечо и огорошивает вопросом: – Ты не против, если я приглашу на свидание Брию?