Сейчас вечер пятницы, мама все еще в Мексике, а я лежу в постели, свернувшись клубочком.
Не могу вспомнить, чем я обычно занимался по пятничным вечерам. Все прежнее кажется подернутым дымкой, но, наверное, я проводил время с Люком. Я все надеюсь, что встречу его в коридоре и он скажет: «Эй, давай побазарим?» Или, может, он, словно осьминог, заключит меня в неожиданные объятия, как делал это раньше. Но где бы я ни натыкался на него, мы молча расходимся, и я больше не понимаю, это я избегаю его или он меня.
В последнее время по пятницам я тусовался с Эваном. Мы смотрели фильмы и заказывали пиццу, которая так ему нравится, и я догадываюсь, что я по-своему жалок, поскольку стал зависимым от него. Родители не разрешают ему общаться со мной, и, наверное, ему от этого легче. Теперь он может проводить время со своими настоящими друзьями. Нормальными ребятами. Это хорошо для него. Ему пойдет на пользу перерыв в наших отношениях. Я бы тоже с радостью отдохнул от себя.
Я снова пытаюсь вспомнить, что же я делал по пятницам?
Играл в настольные игры с Калебом.
Нет, не так. Кроме того, с Калебом у меня не было пятниц. Вообще не было дней недели, просто длинные безвременные отрывки, и я чувствовал себя таким одиноким. Все, что мне нужно было, так это компания, и не помню точно, когда я стал мечтать не о том, чтобы выбраться оттуда, а о товарище по камере.
Плохо ориентирующийся в полумраке, я вижу рядом со своей кроватью чью-то тень.
– Папа?
Но мне никто не отвечает. Здесь никого нет.
И когда разочарование тяжким грузом ложится мне на плечи, меня вдруг ошарашивает мысль, никогда не посещавшая меня прежде.
Я скучаю по нему.
Перестань, Сайе, ты вовсе не скучаешь по Калебу. Это безумие, это зло.
Но это правда. Меня грызет боль, я горюю, как горевали бы вы, если бы ваш настоящий отец покончил жизнь самоубийством. Мои глаза наполняются слезами, и наволочка на подушке становится мокрой.
Я хочу, чтобы он был здесь. Он успокоит меня, прижмет к себе.
Но он не сможет сделать это, потому что я никогда больше не увижу его.
У меня перехватывает горло – я уже знал это. Разумеется, знал. Но все же мне казалось, что это будет… временно. А на самом-то деле никогда?
Никогда.
Сваливаюсь с кровати, ослепший от паники. Что со мной не так? Я и вправду хочу вновь оказаться в том доме без окон и быть прикованным цепью к кровати?
Нет, нет.
Не знаю.
Я погружаюсь.
В глубокое синее море.
И на самом дне я вижу его в высокой ночной траве, глаза у него закрыты, будто он спит. Я помню это – я был болен и сбит с толку, но я понял. Он так и не проснулся. И я помню сокрушающую окончательность этого момента. Нет никакой возможности исправить. Никакой возможности вернуть.
А затем случился некоторый сбой в моем понимании. Что-то сказало мне НЕТ – все плохое можно исправить.
Но я был неправ.
И теперь я снова погружаюсь.
Глубже и глубже.
Пока не остаюсь только я.
Один в темной комнате.
И я знаю, как справиться с темнотой.
Нужно сохранять спокойствие и ждать, когда она исчезнет.
Восемьдесят четыре
С а а а а й е е р с с с…
Сайерс…
Сайерс…
Я думаю, кто-то зовет меня по имени, но голос раздается слишком далеко, чтобы помочь.
– Сайерс.
И теперь я вижу его – посередине комнаты стоит Эван.
– Я сам вошел. – Он смотрит на меня. – Что ты делаешь?
Но я не в силах ответить ему.
Мое тело превратилось в лед, и я должен стоять совершенно неподвижно – иначе разобьюсь.
Я вижу это в уме. Сначала мои пальцы, уши и губы, затем руки и ноги и все остальное. Страх – это вселенная, и я снова падаю в себя. Это продолжается и продолжается, словно бесконечность открытого космоса. Мы глубоко внутри.
– Сайерс?
Голос Эвана возвращает меня на поверхность.
– Скажи мне что-нибудь.
Но я не могу. Если я попытаюсь, моя челюсть разобьется на куски.
– Сайе, ну хватит, ты пугаешь меня. Я не знаю, как помочь тебе, если ты молчишь.
Мне нужна помощь, нужна, и потому я шиплю, не разжимая губ:
– Я лед.
Он щурится так, будто я уравнение без знака равенства, и отходит на пару футов вправо, будто ему нужно посмотреть на меня под другим углом.
– Тебе холодно?
Нет, он не понимает.
Теперь я дышу быстро.
Моя грудная клетка вот-вот вырвется наружу.
– Если тебе холодно, то почему ты не ляжешь в кровать и не укроешься потеплее? – Он хватает меня за руку, словно хочет переместить куда-то, и я издаю панический вопль. Он стремительно отходит от меня, словно от машины со сработавшей сигнализацией.
– Черт, прости. Тебе больно?
Да. Мне больно. Он понимает. Я плачу от облегчения.
Но вслед за этим новый приступ паники – что, если мои слезы замерзнут, и глаза разобьются, и весь мир погрузится во тьму? Я должен сказать ему, прежде чем он тоже покинет меня.
Неприятный быстрый шепот сквозь зубы:
– Я л-лед. Если я пошевелюсь – то р-разобьюсь.
Выражение его лица медленно меняется, словно он знает что-то такое, чего не знаю я.
– Ты застыл, словно… – А потом он говорит: – Это не так, Сайерс.
Я был неправ – он не понимает. Я скоро умру.
– Думаю, все это у тебя в голове, Сайе. – Эван берет меня за кисть. Не обращая внимания на мой испуганный стон, он разжимает мне кулак. – Смотри.
Я смотрю, как он двигает моими пальцами. Мне плохо. Меня тошнит.
Затем он берет мою руку выше локтя – она поднята с того момента, как мое тело застыло, – и машет ею туда-сюда, согнув в суставе, как сделал бы это физиотерапевт.
– Видишь? Видишь?
Я почти киваю, но затем вспоминаю:
– Шея?
Он берет мою голову и кивает ею за меня: вверх-вниз.
Влага застилает мне глаза, и мне снова страшно:
– Глаза?
Он смотрит на меня с большим сочувствием. Просто удивительно, до чего же сокрушительным может быть сочувствие.
– С глазами у тебя все в порядке, Сайерс. Ты не лед.
И это, должно быть, правда. Моя челюсть цела, и ребра тоже. Меня покалывает, словно я оттаиваю. Но внезапно колени начинают крошиться – я разрушаюсь.
Эван ловит меня падающего и помогает устроиться на полу.
– Просто дыши, хорошо? – Он садится на корточки рядом со мной.
Ощупываю свои бедра – они целы – и прерывисто дышу.
– Ты в порядке, ты в порядке.
Я в порядке, я в порядке.
Конечно же я не заморожен.
Я просто схожу с ума.
Как долго я стоял так, словно статуя? Мне страшно подумать об этом. Теперь руки и ноги сводят судорогой, а во рту пересохло, я чувствую свой запах. Пахну я ужасно. Эван тоже должен чувствовать это, но он ведет себя так, будто не чувствует, хотя стоит очень близко ко мне, его карие глаза всего в нескольких дюймах от моих глаз. У Пенни тоже карие глаза, только ее глаза – подсолнухи, а его – янтарь, смола, сохраняющая вещи навсегда.
– Эван… почему ты так добр ко мне?
– Что ты хочешь сказать?
– Почему ты никогда не делаешь мне больно?
Он прямо-таки пугается, а потом его лицо расплывается в улыбке – такой дразнящей улыбкой одаривают маленьких детей.
– Мне не нравится причинять боль беспомощным созданиям.
Но все это не смешно. Я не думал об этом, когда он был меньше, был уязвимым, беспомощным.
И она тут же возвращается. Ослепительно-белая паника. Вскакиваю на ноги и надеваю шлем, но он почти сразу же становится тесен мне. Я издаю звуки, не похожие на слова, и я…
«Хватит, Дэниэл».
Я замираю.
«Ты мальчик, а не чертов зверь».
– Сайерс?
Он назвал меня Сайерсом. Он знает, что я не Дэниэл, он знает.
Не могу убежать…
– Что происходит?
Не могу драться…
– Говори, Сайерс.
Не могу убежать, не могу драться, не могу убежать, не могу драться…
– Посмотри на меня, Сайе. Пожалуйста.
Я смотрю и вижу Эвана, одного Эвана.
– Ты можешь убежать. И ты можешь драться. – Он не сводит с меня глаз. – На тебе нет кандалов.
Шарю глазами по комнате. Это как фотография с двойной экспозицией или же стереоскоп, застрявший между двумя кадрами. Окна спальни Дэниэла то появляются, то исчезают. Эван тоже. Я изо всех сил испуганно хватаю его за рубашку.
Он берет меня за руку и уводит из комнаты – на верхнюю ступеньку лестницы в подвал.
– Нет, прости меня! Отпусти меня, пожалуйста.
– Успокойся, Сайе. Я просто пытаюсь…
– ОТПУСТИ МЕНЯ! ОТПУСТИ МЕНЯ! ОТПУСТИ МЕНЯ!
Смена кадра. Лестницы в подвал больше нет. Есть лестница в моем доме. Эван бежит впереди, слетает по ступеням вниз. И широко распахивает входную дверь. Зеленая трава, и слепящее солнце, и огромное синее небо. Я не спускаюсь под землю – а выбираюсь оттуда.
– Ну давай, – взывает ко мне Эван.
Я, пошатываясь, спускаюсь по лестнице, иду по прихожей.
Прорываюсь через двери.
Теперь ночь.
Биллионы метеоритов проносятся по небу.
– О нет, – падаю я в траву.
Закрыв лицо ладонями, начинаю всхлипывать. Громкие, сотрясающие меня звуки.
Я не могу сделать это. Я не могу сделать это еще раз.
На мое плечо ложится рука – и возвращается дневной свет.
Я в смятении моргаю от яркого солнечного света, чувствую обнимающие меня руки, и мое лицо с силой утыкается в грудь Эвана. Он берет меня за голову, прижимает мое ухо к своей груди.
– Эван… – продолжаю плакать я. – Я не хочу драться.
– Хорошо, – успокаивает меня он. – Тогда побежали.
Восемьдесят пять
Останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, на тенистой тропинке. Сколько я пробежал? Три мили? Четыре? Время всегда засекает Эван, но он сейчас на футбольном матче, в котором играет его младший брат, так что сегодня я сам по себе. В последнее время мы ежедневно совершаем пробежки – даже если я устал, даже если я не в настроении, мы обязательно бегаем.