Неожиданно Николай громко вздыхает, я прослеживаю направление его изумленного взгляда и вижу блестящую на солнце медную монетку. Он подбегает к ней и зажимает в кулаке.
– А ты знаешь, что теперь можно сделать?
– Что?
– Можно бросить ее в фонтан и загадать желание. – Он закрывает глаза, его личико становится сосредоточенным, словно он молится.
– Я желаю, я желаю, я желаю.
И я почему-то знаю, чего он хочет. Он хочет, чтобы у Пенни все было хорошо.
Восемьдесят шесть
Мой нос подергивается от сильных запахов ладана, восковых свечей и чего-то там еще, чем пахнут церкви. Тут дает о себе знать мой Внутренний Наблюдатель, он говорит, что прежний я помер бы со смеху при мысли о том, что можно прогулять уроки ради похода в церковь. Надо уходить отсюда.
Но я совершенно уверен, что Пенни одобрила бы эту идею, и мои ноги проделывают весь путь к главному офису, где я спрашиваю у сидящей за столом женщины:
– Могу я поговорить со священником?
– А вы с ним договаривались?
– Договаривались? – Я об этом и не подумал. – Нет, мэм.
– Подожди минутку. – Она исчезает в коридоре, и через пару минут появляется седой мужчина в красном свитере, надетом поверх характерного одеяния священника.
– Здравствуй, – дружелюбно произносит он низким голосом. – Пойдем со мной. – Он говорит с акцентом, только я не знаю, с каким именно – может, северо-восточным? Может, он из штата Мэн? Священник ведет меня в заставленную мебелью комнату с огромным столом красного дерева. Книги, бумаги и статуэтки святых – всего этого здесь в изобилии, и беспорядок успокаивает меня. Священник берет дымящуюся чашку со стопки газет, на которой образовался круглый след от нее.
– Хочешь чаю?
– Нет, сэр, спасибо.
– Присаживайся. – Он показывает на два обитых зеленым велюром кресла с подголовниками.
– А разве мы не должны пройти в такую маленькую кабинку? – садясь, спрашиваю я.
Он издает смешок.
– Мы не так уж часто ими пользуемся, но ты не обязан называть мне свое имя, если только не хочешь этого.
– Ладно. Спасибо, сэр.
– Называй меня отец О’Коннор.
Отец. Это слово неожиданно причиняет мне боль, словно кто-то дотронулся до чрезмерно болезненного синяка.
– Чем я могу помочь тебе, сын мой?
И от этого слова мне тоже становится больно. Отец, сын, отец, сын.
– Я стесняюсь.
Его умные глаза смотрят сосредоточенно и терпеливо, словно в его распоряжении все время на свете.
– Как вы считаете, можно ли любить кого-то и одновременно ненавидеть?
Он делает глоток из кружки.
– Я бы сказал, что это обычное чувство. Люди, которых мы любим, вызывают у нас очень сильные эмоции. Но мы не то чтобы действительно ненавидим их.
– Или, может быть, мы на самом-то деле не любим их.
– Почему бы тебе не рассказать мне, что ты имеешь в виду, более конкретно?
– Ну, просто… мой отец. Он… Ну, я…
Говори, Сайерс! Это помогает. Я прямо-таки слышу, как Эван кричит мне эти слова. А потом то же самое говорит мне Пенни. Она верила в это, в исповедь.
– Просто… мой отец. Я ненавижу его. И я его люблю.
– Почему?
– Я ненавижу его, потому что он делал ужасные вещи. И люблю, потому что… не знаю почему. Я не должен любить его. Не знаю, с какой стати я испытываю к нему это чувство.
– Потому что любовь – наше естественное состояние.
Нет, это не естественно. Если бы только этот человек знал…
– Твой отец делал ужасные вещи?
Слезы щиплют мне глаза:
– Да.
– Но он заботился о тебе? И по-своему тебя любил?
Пара слезинок ползут у меня по щекам:
– Да.
– Тогда я скажу тебе это еще раз: любовь – наиболее естественное состояние человека и бытия. Мы рождаемся и не спрашиваем себя, заслуживают ли наши родители нашей любви. Не спрашиваем себя, поступают они правильно или нет, всегда ли они понимают, что делают. Нет, мы просто любим их всей душой. Мы приходим в этот мир готовыми любить каждого, кто встречается на нашем жизненном пути, и хорошо это или плохо, но именно так мы и поступаем.
Он вздыхает и ставит кружку на стол.
– В мире так много ненависти. Мы не можем отрицать этого, правда же?
Я мотаю головой.
– Где ты сегодня был? – спрашивает меня Эван, и голос у него такой, будто он лет на двадцать старше, чем на самом деле. Он, видимо, считает себя обязанным контролировать меня, и у меня нет возможности что-то от него скрыть.
– В церкви, – отвечаю, распахивая пошире дверь в спальню, чтобы впустить его.
– Сайерс.
– Правда.
Он смотрит на меня, прищурив глаза, словно пытается решить, правду ли я говорю, и я обижаюсь и ощетиниваюсь. Может, я и не рассказываю ему всего, но я никогда не лгу.
– Я не знал, что ты верующий, – наконец говорит он, бросая свой гигантский рюкзак на кровать.
– Да я не то чтобы… но я пытаюсь разобраться в себе. – Тут мне приходит в голову, что мы никогда прежде не разговаривали на такие темы, и мне становится любопытно: – А ты? Ты верующий?
– Ну… – Эван какое-то время смотрит на балкон, а потом снова обращает взгляд на меня. – Мама у меня баптистка, а дедушка был методистом, но я в Бога не верю.
– Не веришь?
Я потрясен, наверное, сильнее, чем следовало бы. Просто Эван такой хороший в том же смысле, в каком и Пенни, и потому я полагал, что они верят в одно и то же, что у них обоих имеются любимые экземпляры Библии, что их головы одинаково забиты всякими религиозными вещами.
– Значит, ты атеист?
Эван морщится.
– Мне странно называть себя атеистом, словно я занимаю некую прямо-таки официальную позицию по отношению к существованиюБога.
– Тогда ты агностик? Допускаешь, что Бог все-таки есть?
– Нет, я так не считаю.
Должно быть, взгляд у меня становится встревоженным, потому что он добавляет:
– Но к верующим я отношусь с пониманием. По правде говоря, мне безразлично, во что люди верят, имеет значение лишь то, что они делают.
Восемьдесят семь
Я сижу на полу в «Осенних листьях», прислонившись спиной к полкам, и листаю старую книгу. Эван тоже где-то здесь, но мы разбрелись в разных направлениях, как только вошли в магазин. В магазине есть целая секция, посвященная духовности, я не замечал ее прежде, потому что когда я здесь один, то пытаюсь молиться.
Священник сказал, что не обязательно подходить к делу согласно каким-то особым правилам – можно просто обращаться к Богу, но мне все же кажется, что, делая это, я обращаюсь к самому себе. Это такое переговорное устройство, работающее в одном направлении. Типа я кричу «привет» горной вершине, а отвечает мне одно лишь эхо.
Вот только иногда дело обстоит иначе.
Потому что иногда я чувствую нечто такое, что является не вполне мной, или же оно выше меня; возможно, это мое подсознание или, есть вероятность, я просто принимаю желаемое за действительное, но возникает ощущение, будто кто-то меня слушает. Или же, когда я бегаю в одиночку в лесу, то прислушиваюсь к кому-то. И, может, это нечто мимолетное, может, просто ветер шелестит листьями деревьев, но у меня создается впечатление, будто у Бога есть свой язык – и я смогу выучить его, если постараюсь.
– Нашел что-нибудь? – спрашивает Эван, прерывая мои размышления.
Я вижу, что у него под мышкой парочка романов. Поднимаясь на затекшие ноги, киваю и поднимаю с пола примерно дюжину отобранных мною книг.
– Это все? – шутит Эван, и я улыбаюсь.
Оплатив покупки, мы направляемся к моему дому, а там в солярий, куда мы перетащили столы из библиотеки, чтобы можно было разложить на них наши домашние задания. Янтарные глаза Эвана горят, и я великодушно не подшучиваю над тем, что он прямо-таки обожает делать уроки.
Беру учебник по всемирной истории и отвечаю на вопросы, приведенные в конце главы. В последнее время я начал делать все домашние задания и готовиться к тестам и перестал рисовать на уроках. Я стараюсь, действительно стараюсь.
Покончив с вопросами, открываю английско-исландский разговорник и начинаю выписывать из него фразы, а Эван тем временем делает химию. Он достаточно умен, чтобы самостоятельно одолеть программу старшей школы, если он того захочет.
– Почему ты бросил заниматься по углубленной программе?
– Я не бросал. – Но он ничего больше не объясняет, а ему вовсе не свойственно хранить что-то в секрете.
– Так что произошло?
– Э, ну… – Испытывать нехватку слов для него тоже нехарактерно. – Меня отчислили.
– Отчислили?
– Выгнали.
Не могу представить, что Эван способен на что-то столь плохое, чтобы его могли откуда-то выгнать.
– Почему?
Опять длинная, неловкая пауза, а потом:
– Я списывал.
Он выглядит таким пристыженным, что я невольно смеюсь.
– Эван, это не так уж и страшно. Все это делают.
– Нет, не все. – Он, кажется, шокирован. – Я никогда не делал этого прежде.
– Тебя в первый раз застукали за списыванием? – Я снова смеюсь, но Эван так расстроен, что я начинаю чувствовать себя виноватым из-за своего легкомысленного отношения к этому. – Прости, но я не могу представить, что они прогнали тебя за один-единственный проступок. Ты получал предупреждения?
– Это… все было не так. Когда учитель застукал меня, я стал все отрицать. Врать было глупо – он видел, как я списывал. Но я… я просто растерялся. И наехал на него.
Представление Эвана о наездах наверняка разнится от моего.
– Все было настолько плохо?
– Достаточно плохо для того, чтобы он вызвал школьного охранника.
– Черт.
– Ага.
– Ну, он отреагировал неадекватно.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что я уверен, ты не угрожал ему.
– Ну, я кричал, вышел из себя.
И я вспоминаю, как нечто подобное случилось со мной, когда Блэр прочитал ту статью.
– По-моему, это смахивало на паническую атаку. – А люди, похоже, не знают, как в таких случаях поступать.