тебя. Тебя и Калеба. – Эван смотрит на меня так внимательно, так серьезно, как никогда прежде не смотрел. – Тот человек не был твоим отцом. Он был серийным убийцей.
И эти слова на фоне полнейшей тишины эхом разносятся по комнате и у меня в голове.
– Н-нет. Он был моим… – Мои глаза начинают затуманиваться. – Он не был…
– Был.
Прижимаю к вискам кулаки.
– З-заткнись. Не был. Он… он…
– Он похитил тебя. Он морил тебя голодом…
– Он любил меня!
Вытираю мокрые глаза обратной стороной ладони и вижу, что лицо Эвана смягчилось от жалости.
– Он делал тебе больно, Сайерс. Мне очень жаль, но это так. – И внезапно… я пуст. Эван что-то говорит и говорит, но его слова для меня – просто белый шум. Они ничего не значат. – Иногда это пугает меня. Потому что он не был твоим папой, и я не понимаю, как ты сможешь окончательно выздороветь, не признав этого. Ты должен восстать против него. Ты должен…
Я начинаю смеяться.
Это звучит так холодно и издевательски, что Эван замолкает с выражением шока на лице.
– Эван, кто ты такой, чтобы рассуждать об этом? – И хотя он выше меня, мне кажется, будто он где-то далеко внизу и нужно наклониться, чтобы разглядеть его.
– Сайе, я просто пытаюсь…
– Вон из моего дома.
Эван хватает ртом воздух, и по его глазам мне ясно все – то, в каком он смятении, как он обижен. Но потом он трясет головой, будто пытается вытрясти себя из этого состояния, пытается обрести контроль над происходящим.
– Сайерс, на самом деле ты не хочешь, чтобы я ушел.
Приподняв одну бровь, я выдаю улыбку, которая, похоже, способна сокрушить его.
– Нет, Эван, я очень этого хочу.
Девяносто пять
Сегодня мой первый день в летней школе. Прошло несколько недель с тех пор, как я в последний раз разговаривал с Эваном и с Богом, а теперь телефонный провод будто перерезан, и перерезал его я сам, или, возможно, связи между нами вообще никогда не было.
Все занятия проходят в одном помещении, здесь больше людей, чем я ожидал.
В перерыве на обед мне кажется, что у меня галлюцинации, потому что, могу поклясться, я вижу Гаррета, сидящего у дорожки через двор. Он не прилагает никаких усилий к тому, чтобы спрятать бутылку со спиртным; и я вспоминаю, как был таким же, как он, – в те времена, когда мне удавалось исправлять все плохое, что я успевал натворить.
Пересекаю двор широкими шагами.
– Хочешь поделиться?
Гаррет кажется застигнутым врасплох, а затем сердится на то, что его застигли врасплох.
– Нет, – выпаливает он.
Я устал – очень плохо сплю в последнее время – и потому выпаливаю в ответ:
– Ну и пошел. Мне пофиг.
Разворачиваюсь, чтобы уйти, но тут Гаррет протягивает мне бутылку. Его рука слегка трясется, и еще я замечаю его налитые кровью глаза и красные лоснящиеся щеки. Совершенно очевидно, что он пьян. Я, секунду посомневавшись, беру у него бутылку и сажусь рядом. Делаю глоток – спиртное обжигает желудок, – а потом он забирает ее у меня.
– Ну… – сурово спрашивает он. – У какой семилетней девчонки ты украл вот это? – Он кивает на мое ожерелье.
– Да пошел ты, – снова говорю я, и он улыбается, будто я ответил правильно. – Что ты здесь делаешь, Гаррет?
– Завалил пару предметов. – Он равнодушно пожимает плечами.
– Я тоже, – смеюсь я и снова беру бутылку.
На лице Гаррета проступает знакомое восхищение. Расположить его к себе оказалось совсем не трудно. Впервые за целую вечность что-то дается мне легко. Я выпил недостаточно, чтобы опьянеть, но, кажется, приблизился к этому состоянию.
Трясу бутылку.
– Это все, что у тебя есть? И ничего поинтереснее?
– Приходи сегодня на вечеринку к Брэкстону. Там будет Тэннер.
– Звучит заманчиво. – Звучит весело. А разве есть что-то плохое в веселье? Разве я обязан все время заниматься, или читать, или беспокоиться?
– Ты все еще дружишь с Операцией? С Эваном? – Гаррет ставит ударение на последнем слове, словно имя Эвана – само по себе шутка.
– Нет. – Отрицание падает у меня с языка, подобно камню. – Уже нет.
Гаррет расслабляется и смотрит на меня примерно так же, как смотрел, когда узнал, что я учу латынь. Словно я непостижим, но в хорошем смысле этого слова.
– Я никогда не мог понять, почему ты тусуешься с этим плаксой.
Это довольно безобидное оскорбление, но оно не соответствует действительности и потому вызывает у меня протест. Я все еще помню, каким был Эван тем вечером. Он тяжело дышал, его глаза были огромными от страха… Но он не плакал.
– Ну, ты же не был с нами все время, верно? – Гаррет, видимо, вспоминает тот же самый вечер, и в глазах у него появляется какой-то странный блеск, словно злой волшебник готов показать свой лучший фокус.
– Ты знаешь, что заставляет Эвана Замару плакать?
Я страшусь ответа, но все же медленно мотаю головой.
Гаррет с щербатой улыбкой наклоняется ко мне.
– Минет.
Девяносто шесть
Гаррет смеется. В голове у меня раздается пьяное, резонирующее буханье.
Он ведь это не серьезно? Когда он увел Эвана в лес, он… не могу поверить, что он это говорит, не могу поверить, что он это делал. Гаррет опускает бутылку себе на пах, переворачивает и льет алкоголь на землю. Опять смеется и делает еще один глоток, при этом кажется совсем обычным и расслабленным, словно уже думает о чем-то другом, словно то, что он сделал, ничего не значит.
От удара об асфальт бутылка разлетается на острые осколки, и до меня доходит, что я выбил ее из его руки. На лице Гаррета мелькает выражение шока, и оказывается, что я схватил его за горло и прижимаю к земле.
Гаррет моргает и ловит ртом воздух, его пальцы впиваются в мои. Его глаза выпучиваются – потом сужаются, и он бьет меня в лицо кулаком-кувалдой.
Я кренюсь к земле, перед глазами у меня звезды.
– Какого хрена, Сайе! – Гаррет вскакивает на ноги и трясет рукой.
Его слова эхом отдаются у меня в голове, я чувствую вкус крови во рту. Встав на колени, сплевываю ярко-красную слюну и, тяжело дыша, выпаливаю:
– Ты не сделал этого с ним!
– Прекрасно, – лыбится он. – Не сделал.
С ревом обхватываю его колени и тяну вниз.
Замахиваюсь, он уворачивается, и мой кулак со всего размаху ударяется о бетон. Костяшки пальцев разбиты, в ранки набивается белая пыль, и я понимаю, что мне должно быть больно, но почему-то ничего не чувствую.
Гаррет поднимается на ноги и осыпает меня ругательствами.
Внезапно меня подбрасывает в воздух, это его байкерский ботинок вонзается мне в ребра.
Вот это я чувствую.
Я что-то бессвязно кричу, из легких выходит весь воздух. Меня сотрясают рвотные позывы. Гаррет поднимает ногу, чтобы вмазать мне еще раз…
Я, перекатившись, оказываюсь вне его досягаемости и вскакиваю.
На висках Гаррета выступает пот, он защищает лицо огромными кулаками и кричит:
– Ты думаешь, я просто позволил ему уйти после того, что он сделал?
– Он ничего тебе не сделал!
Гаррет на секунду опускает левую руку, и я опять замахиваюсь, вот только рука у меня не работает, как должна работать, и лишь скользит по его подбородку.
Не успеваю я ничего предпринять, как Гаррет бьет меня в лицо, как настоящий боксер.
Один мой глаз заливает кровью.
Он снова бьет меня.
И снова.
В голове у меня и в кулаках будто грохочут барабаны. Я бросаюсь на него. Сильнее, чем, казалось бы, могу, швыряю на асфальт. Сажусь на него верхом. Он пытается сбросить меня, но я как безумный впиваюсь коленями в его подмышки и бью, бью, бью.
Девяносто семь
На сломанной руке – белый гипс. Пальцы слегка пульсируют. Голова пульсирует гораздо сильней. Мама молча везет меня из больницы домой. Она переговорила с доктором, убедилась, что обследование было проведено тщательно и были сделаны должные рекомендации, но при этом даже не взглянула на меня.
Я догадываюсь почему. После миллиона часов в приемной я совершил ошибку и зашел в интернет; видео драки уже было повсюду – заснятое с разных ракурсов на разные телефоны. Кажется, весь мир гадает, что же произошло – абсолютно у всех были фотоаппараты, но о чем мы говорили, не слышал никто.
– Мама? – Я наконец нарушаю тишину. – Можешь поговорить со мной?
– О чем ты только думал? – Она в ярости и говорит тихо. – Его семья подаст на нас в суд.
– Они не сделают этого.
– Конечно, сделают. Там было много свидетелей!
– Знаю, но…
– И они говорят, что начал ты. Что это ты набросился на него. Конечно же, они будут судиться с нами.
– Нет. Не будут.
Она поворачивается ко мне:
– С чего ты взял?
– Гаррет не захочет объяснять, почему я избил его.
Я жду, что мама поинтересуется, о чем это я, но она снова сосредоточивается на дороге.
– Прежде мы жили иллюзиями.
У меня уходит какое-то время на то, чтобы сообразить, что она говорит о прежнем прежде, и я согласен с ней. В моих воспоминаниях мы неуязвимы, что может плохо сказаться на других. Мы словно дети богов, и в нашем замке нет места кровавым разборкам.
– Это была иллюзия… – снова говорит она. – И она должна была рухнуть. Но разве кто думал, что все станет настолько плохо? Я потеряла всех. Мужа, отца, сына…
– Сына? – не понимая, переспрашиваю я. – Я здесь.
Но она вряд ли слышит меня, взгляд у нее становится рассеянным.
И теперь мне кажется, я понимаю.
Для нее меня все еще нет, потому что я не он. Потому что я никогда не стану прежним Стариной Сайе.
– Раньше ты любила меня больше.
Она косится на меня:
– Эт-то неправда.
– Правда. Все любили меня больше. Моя девушка, мои друзья, даже незнакомые люди. И все это время – все это время, когда я снова здесь, я стараюсь вернуть их любовь. Стараюсь стать таким, каким некогда был. Но сам не понимаю почему. Я не был хорошим человеком.