– Был. Ты был прекрасен. Ты был идеален.
– Не был. Ты понятия не имеешь, что я вытворял. Знаешь, почему Блэр в тот день угрожал мне? Потому что я…
– Нет! Я не желаю этого слышать. Тебе было шестнадцать. Все подростки совершают ошибки!
– Мама, пожалуйста. – Я должен признаться в этом, чтобы она знала правду и продолжала любить меня, а не некий конструкт у нее в голове. – Во мне было столько дерьма. Я не был хорошим, мама, я…
– И ты считаешь, что это хорошо? – кричит она в истерике, словно я рушу все, что у нее осталось.
– Нет, – сникаю я. – Но я пытаюсь быть хорошим.
Девяносто восемь
Сажусь в кабинке у окна и вытираю мокрые волосы. Дождь начался, когда я шел к Харвест-Хаусу, а теперь льет еще сильнее. Оглядываю через плечо пустое кафе с темными деревянными полами и укромными уголками. Промокшая от дождя рубашка липнет к телу, я весь дрожу.
Обхватываю кружку двумя руками – одна из них в гипсе, на другой заклеены пластырем костяшки, – но прячу их под стол, когда напротив меня садится Эван. Не прошло и месяца с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз, но темные завитки его волос успели зажить собственной жизнью. Они свободно и беспорядочно падают ему на лоб, и из-за этого он почему-то кажется моложе.
Не знаю, с чего начать. Я написал ему и спросил, не может ли он встретиться со мной, планируя сразу же извиниться, но слова застряли у меня в горле.
– Привет, – наконец произносит он.
– Привет.
Он не может оторвать взгляда от моего левого глаза, от поблекшего синяка вокруг него, и его пальцы начинают постукивать по столу, словно ему не терпится разорвать что-нибудь, а потом снова сложить воедино. Руки успокаиваются, только когда он берет чашку с кофе, которую я поставил на его стороне стола.
– Спасибо, – бормочет он.
Я киваю, и мы молчим, пока Эван не спрашивает:
– Ты все еще сердишься на меня?
Я таращу на него глаза:
– Сержусь на тебя? Это ты должен сердиться на меня.
Взгляд у него мягкий, полный сожаления.
– Прости меня за то, что я наговорил тебе. Я не должен был поднимать эту тему, если ты не был готов к такому.
– Нет, все нормально. Правда. Ты пытался помочь, я знаю. – Ерзаю на месте, не представляя, как объяснить ему. – Просто… Я никогда не говорил о том, что происходило, когда я… ну, ты понимаешь, когда меня здесь не было.
Брови Эвана образуют одну линию.
– Ты никогда никому не рассказывал об этом?
– Нет. Я… Я не знаю, как это сделать. Просто большую часть времени это было так… так…
– Ужасно?
– Нормально. – Замечаю удивление на его лице, но продолжаю говорить: – Я хорошо относился к нему, понимаю, как это звучит, но так оно и было. Он вроде как был моим папой. И это была просто… жизнь. Мы смотрели телевизор, ужинали. Ну понимаешь, все было нормально. И на каком-то этапе все, что он говорил, начало обретать для меня смысл. Даже ужасные вещи.
– Например?
– Как… как его слова о том, что во время сильного метеоритного дождя волшебные существа обратят время вспять. Мне снова будет десять лет, и я забуду о моих родителях. И что мои родители не были моими родителями. Они были учеными-злодеями, ставящими эксперименты на детях.
Эван слушает, но не похоже, что он осуждает меня, а если не осуждает, значит я не способен объяснить все правильно.
– Не понимаешь? Что, черт побери, было со мной не так?
– Сайерс, он задурил тебе голову.
– О, не просто задурил. Он проник в нее, разорвал на части и перемонтировал – и я позволил ему сделать это.
– Продолжай…
– Я говорил тебе, что я и в самом деле верил, что я Дэниэл?
– Нет, не говорил.
– И что мы вновь, и вновь, и вновь праздновали Рождество, и я каждый раз верил в то, что все по-настоящему? На это ушли не годы, я поверил в это спустя всего несколько месяцев.
– Поверил, потому что у тебя не было другого выхода, – говорит Эван, словно констатируя факт. – Просто невероятно, на что способен наш мозг ради выживания.
– Но иногда я сомневаюсь в том, что выжил. Я притворялся, что я Дэниэл, а теперь притворяюсь Сайе и не знаю, кто я на самом деле!
Янтарные глаза Эвана полны сочувствия. В них столько сочувствия, что я невольно отвожу взгляд.
Дождь теперь не льет, а моросит – капли стекают по оконному стеклу, оставляя извилистые следы, – словно выдыхается, и я выдыхаюсь вместе с ним.
– Может, я это заслужил… Может, такова моя карма.
– Сайерс. – Голос Эвана задевает за живое, цепляет. Я снова смотрю на него и вижу слезы в его глазах.
– Ты не заслужил этого, уверяю тебя.
С минуту, наверное, я не могу говорить – потому что слишком ошеломлен отразившимися на его лице чувствами. А еще, думаю, потому что мне необходимо было услышать от него эти слова. Даже если я не целиком и полностью верю ему. Тянусь к своей кружке, уже остывшей, и его глаза, остановившись на моем гипсе, тревожно расширяются.
– Это Гаррет повредил тебе руку?
– А, нет, я сам сломал ее о его физиономию.
Но Эван не смеется, как я того хотел, а нервничает.
– Из-за чего вы подрались?
Я не собираюсь говорить ему этого. Никогда не скажу.
Но чувствую, в этом нет нужды, потому что он и без слов прекрасно понимает меня.
– Он… – Голос Эвана становится хриплым. – Он сказал тебе?
– Да, – отвечаю я, немного поколебавшись.
Вид у Эвана до того понурый, что я начинаю запинаться:
– Я… прости меня, Эван.
Он кивает, после чего кивает еще раз пятьдесят, и сердце у меня разрывается. Я не могу не представлять случившегося. Эван в лесу – маленький, напуганный и униженный. Кожа у него мертвенно-бледная, он умирает от стыда, и мне хочется обнять его, но на память приходит, что нельзя трогать того, кто ходит во сне, а Эван оказался в страшном сне, и нужно дать ему время на то, чтобы проснуться.
Жду до тех пор, пока не убеждаюсь, что не вспугну его, и говорю:
– Эван… ты тоже можешь рассказать мне все, сам знаешь. – Он молчит, и я добавляю: – Правда, Эван.
– Ага, – наконец произносит он. – Ага, знаю. – Какое-то время он изучает столешницу, а потом смотрит на меня: – После… после того вечера я думал, что отомщу ему или сделаю что-нибудь. Но я вижу его в коридорах, и он просто… улыбается мне. – Голос у Эвана надламывается. – Боже, это было так унизительно. Но мне кажется, в том-то и заключался весь смысл, понимаешь? Он хотел причинить мне такую боль, с которой я не смог бы справиться.
Я вспоминаю разговор с Люком, когда я сказал ему, что Гаррет безобиден, но он возразил мне, сказав, что Гаррет жесток: «Он не безобиден. Он любит причинять боль и тащится от этого».
– Я боялся встретиться с ним один на один и перестал ходить в школу. Перестал спать. Я был весь на нервах. – Эван запускает ладонь в волосы. – Родители думали, я спятил. И заставили меня пойти к психотерапевту.
– Помогло?
– Со временем… С первым ничего не получилось, и я нашел другого. Но в конце концов, да, помогло.
– Хорошо, – выдыхаю я. – Это хорошо.
Какое-то время мы сидим молча, вновь переживая то, что с каждым из нас произошло. Оба стараемся стать лучше, несмотря на негативный опыт, вроде как сделавший нас хуже.
– Эван… не понимаю, как ты можешь общаться со мной после такого. Но я не знаю, что делал бы без тебя последний год.
– Иногда я думаю… ладно, это прозвучит странно. – Он улыбается мне. – Но у меня такое чувство, будто я знал, что мы с тобой подружимся. Это как дежавю наоборот или что-то в этом роде.
У меня на глазах наворачиваются слезы.
– Ты действительно хочешь, чтобы мы опять стали друзьями?
– Сайерс. – У него слегка насмешливый, успокаивающий и снисходительный тон. – Мы никогда не переставали дружить.
Я улыбаюсь – радостно и с надеждой, но мне трудно сохранять такое выражение лица.
– Это не имеет смысла.
– Что не имеет смысла?
– Ничего. Ничего из этого. Все эти мальчики – и Дэниэл, настоящий Дэниэл. Не знаю, найдут ли его когда-нибудь. Но я здесь. Я здесь, а их здесь нет… И, кроме того, есть Пенни. Она спасла мне жизнь. Буквально спасла, но я не знаю, станет ли она когда-нибудь такой, как прежде. И она была очень близка со своей семьей, понимаешь? Они очень нуждались в ней. А я никому не был нужен.
Эван, выслушав меня, кивает с серьезным видом:
– Ну теперь-то нужен.
Мир – размытая акварель. К тому времени, как мы попрощались с Эваном, дождь прекратился. Эван предложил подвезти меня до дома, но я сказал ему, что у меня есть еще дела и я хочу пройтись. Я думал, это поможет мне собраться с мыслями, но теперь гадаю, а не оттягиваю ли я тем самым свой визит к Пенни.
Сегодня она возвращается домой.
Обхожу лужу, нервы у меня на пределе. Мне страшно, как никогда в жизни. Что, если ей не стало лучше? Или даже стало – но это будет длиться лишь до тех пор, пока она не увидит меня. И тогда она снова впадет в панику и сорвется.
И потом, есть нечто такое, что будет очень тяжело перенести, но я все время задаюсь этим вопросом: «Что, если она никогда не любила меня?»
Может, она говорила то, что, как она считала, должна сказать, чтобы выжить. Как Пенни видела происходящее? Она была взаперти со странным мальчиком, который считал себя кем-то другим. Это было невыносимо. Возможно, она не захочет видеть меня – ни сегодня, ни когда-либо еще, – и если это действительно так, я все пойму. И уйду.
Но прежде я обязательно должен поговорить с ней.
Я продолжаю идти. По мокрым от дождя улицам торгового квартала, мимо витрин магазинов, минуя перекрестки, и оказываюсь в жилом районе, где на улицах гораздо спокойнее.
С цветов в двориках перед домами стекает вода, и когда поднимается ветер, ветви деревьев стряхивают воду с листьев.
Мои ноги начинают болеть. Я продолжаю идти, делаю один шаг за другим, и вот… Я дохожу до Кедровой улицы и вижу обнимающиеся деревья.