[344]. Этническим этот бунт можно назвать по составу его инициаторов и главных участников (преимущественно приезжих русских), а также по восприятию его как «русского бунта» местными казахами, но не по целям протестных действий. И в этом проявилась одна из важных особенностей протестной активности 1950‐х — начала 1960‐х годов. В это время было множество конфликтов, которые основывались на этнической мобилизации, но их участники публично декларировали цели своих действий как неэтнические. Условно их можно назвать латентной этнической мобилизацией.
Разоблачение репрессивной политики И. Сталина на XX съезде партии стало поводом для массовой протестной активности в Грузии. Ее первым проявлением стала демонстрация в Тбилиси 5 марта 1956 года, которая начиналась в день смерти Сталина как выражение поддержки горожан «оклеветанному Сталину» и проходила без видимых признаков этнической мобилизации. Демонстрация в городе не прекращалась еще пять дней и впоследствии 8–9 марта все больше приобретала форму открытого, публичного политического недовольства новым лидером КПСС, сопровождаясь сугубо политическими лозунгами, все так же далекими от опоры на этничность: «Долой Хрущева!» и «Молотова — во главе КПСС!»[345]. Такую активность можно назвать идеологическим ревизионизмом, направленным на очищение коммунистической идеи за счет смены лидера партии. По мере вовлечения в протест все новых групп жителей Тбилиси и приезжих, а также распространения протестных акции на всю Грузию они становились, во-первых, все более смелыми в отношении критики действующей власти; во-вторых, все более стихийными и уже не нуждались в заранее заготовленных лозунгах про «хорошего Молотова»; в-третьих, все в большей мере стали отражать типичные признаки этнической мобилизации, апеллируя к задетой национальной гордости грузин. Сталин в массовом сознании жителей Грузии постепенно представал не столько как коммунистический вождь, сколько как «прославленный грузин». После расстрела демонстрации в Тбилиси 10 марта 1956 года протест перекинулся на региональные центры Грузии и уже там проявил свою этническую основу, поскольку публично был направлен не только против Хрущева, но и против этнически чужих. Не случайно в марте 1956‐го русские жители Цхалтубо обратились к К. Е. Ворошилову с письмом, в котором рассказывали о «многочисленных фактах враждебной пропаганды по отношению к русским», сопровождавших сталинистские протесты, например на металлургическом заводе в Рустави грузины-рабочие в ходе таких протестов предлагали русским «ехать в свою Россию и наводить там свои порядки»[346].
Другой пример протестного сталинизма, который со временем трансформировался в этноцентризм, представляет «сталинистская демонстрация» в Сумгаите в 1963 году. Она произошла в том самом азербайджанском городе, в котором четверть века спустя (27–29 февраля 1988 года) бушевал этнический погром (массовое одностороннее нападение азербайджанских жителей города на армянскую часть населения), рассматриваемый некоторыми экспертами как первый погром в Советском Союзе[347]. Оба события в их сопоставлении дают представление об эволюции стихийных протестов. Итак, 7 ноября 1963 года, во время главного государственного торжества в СССР — празднования Дня Октябрьской революции, на официальной демонстрации, милиция попыталась отобрать у группы демонстрантов «несанкционированный» портрет Сталина. Завязалась драка между силами поддержания правопорядка с одной стороны и шестью азербайджанскими демонстрантами, поддержанными, судя по данным КГБ СССР, 800 жителями города[348]. Кубинский студент, обучавшийся в Сумгаите, снимал эту потасовку на фотоаппарат, за что был избит демонстрантами. В жалобе студента кубинскому послу Карлосу Оливарес Санчесу сообщалось, что демонстрация переросла в погром отделения милиции и убийство русского солдата[349]. Это событие, с одной стороны, можно оценить как неожиданное (Сталин в Азербайджане не был символом нации, как в Грузии) и вместе с тем типичное для начала 1960‐х годов. Это было время массового роста народного недовольства всех регионов Советского Союза «плохим Хрущевым», в противоположность которому Сталин, символически низвергнутый новым правителем, казался образцом «правильного» советского правления. Типично было и перерастание стихийного протеста в погром против этнически чужих. При этом такие эксцессы не были направлены против КПСС и не задевали (либо слабо задевали) устои советского строя. Этническая составляющая в таких протестах если и проявлялась, то была неосознанной, скрытой, а уж о политическом национализме — идее создания независимого государства-нации — тогда в Азербайджане и речи не могло быть (такие идеи проявились преимущественно в элитарных кругах Азербайджана, уже в эпоху Л. Брежнева).
В годы хрущевской оттепели наиболее радикальные национальные движения, выдвигавшие задачи обретения государственной независимости, проявились только в тех регионах Советского Союза, в которых политический национализм имел давние исторические корни и вполне сложился еще в XIX веке, как в Литве и в Западной Украине (в Галиции). А вот в Латвии и Эстонии национализм не имел столь давних корней и реально оказался более слабым политически в первые послевоенные годы. Несмотря на разный уровень политической мобилизации национализма, во всех этих регионах он принял форму повстанческих вооруженных движений, действовавших с 1940‐х до середины 1950‐х годов; а в Литве последние партизаны проявляли себя еще и в 1960‐х (были убиты или арестованы между 1962 и 1965 годами). Национальные движения, выступавшие за независимость своих национальных территорий, развивались по другим законам, чем этнические брожения на большей части территории СССР, хотя в Балтийских республиках и в Западной Украине, так же как и в других регионах Советского Союза, проявлялась одна и та же, уже отмеченная нами, закономерность — протестная активность усиливалась по мере роста политических надежд у основной массы населения. Только эти надежды были неодинаковыми в разных регионах Советской страны. На большей ее части люди связывали свои ожидания лучшего будущего с приходом к власти нового коммунистического лидера — «истинного ленинца», который приведет страну к построению «правильного социализма». В это же время лидеры партизанских движений в западных регионах возлагали надежды на изменение международной обстановки, на рост поддержки независимости их республик со стороны Запада, а также на то, что во внутренней политике неумелые действия местных советских наместников еще больше подтолкнут западных украинцев, литовцев, латышей и эстонцев к массовому вовлечению в партизанскую войну. И эти надежды имели под собой основания, по крайней мере в Балтийском регионе. Известные американские исследователи партизанского движения в Балтии считают, что беспрецедентно большой приток гражданского населения в партизанские отряды начала 1950‐х годов был связан с крайне негибкой советской политикой: «Советы считали каждого, кто пережил германскую оккупацию, немецким пособником»[350]. Ситуация усугублялась тем, что милиция и другие силы правопорядка в Балтии в основном формировались из русских и других приезжих, что усиливало впечатление оккупации[351]. С начала 1950‐х начался массовый завоз рабочей силы в республики Балтии, и это тоже укрепляло массовое недовольство местного населения.
Большие надежды национальные движения возлагали на перерастание холодной войны между Советским Союзом и странами Запада в настоящую войну. Иллюзорность таких надежд стала очевидной лидерам вооруженной оппозиции уже к концу правления Хрущева, а в эпоху Брежнева Запад фактически признал Балтию частью СССР и временами даже стал выдавать советским властям беглецов из нее. Так, в 1972 году в Литве состоялся судебный процесс над матросом С. Кудиркой, который пытался бежать в США с борта советского корабля и был выдан американцами советским властям[352]. А вооруженное подполье Западной Украины и вовсе не имело шансов на поддержку западных стран. С уменьшением надежд на победу в борьбе с советской властью и на внешнюю помощь в этой борьбе стала затухать вооруженная форма движения сопротивления.
На нескольких примерах мы хотим показать и подчеркнуть, во-первых, локальную ограниченность, нетипичность национальных движений в Прибалтике и в Западной Украине для политической жизни послевоенного Советского Союза; во-вторых, ошибочность весьма распространенного в политической науке представления о том, что национальный протест является прямым и неизбежным ответом на имперское подавление народов. Как раз названные регионы показывают, что одного лишь социального или политического притеснения недостаточно для появления политических протестов, нужны еще и политические ресурсы, появляющиеся при определенном уровне свободы, воспринимаемой массовым сознанием как значимая ценность.
Вопрос о генезисе украинского национализма с его идеей создания единого украинского национального государства уже много лет является остро дискуссионным в научной литературе[353]. Мы выскажем свою точку зрения лишь по двум из дискутируемых вопросов: о причине появления украинского национализма именно в Галиции и о связанном с этим вопросе о роли властей Австро-Венгрии в появлении украинского национализма в качестве антироссийского проекта. Начнем с последнего.