Современные и наиболее авторитетные версии теории национализма неодобрительно относятся к концепциям «заговора», объявляющим такие исторические явления, как национализм, исключительно плодом чьей-то субъективной воли (властей или частных лиц). Историки и политологи считают такие концепции поверхностными и исторически недостоверными, хотя и не отрицают того, что украинский национализм, зародившийся во второй половине XIX века в Галиции, испытывал на себе влияние властей Австро-Венгрии. Есть множество свидетельств тому, что у Вены был политический интерес к использованию украинского национализма в международной политике, во взаимоотношении с Россией, особенно в канун и в период Первой мировой войны[354]. Вместе с тем подавляющее большинство исследователей отмечают, что этот интерес не был определяющим для развития украинского национализма и появился не сразу. Первоначально украинский национализм не мог быть антироссийским, ведь в момент своего появления он органично сочетал в себе два течения — русское (русофильское) и украинское (автономистское). Активисты этого движения первоначально (в 1850–1860‐х годах) вообще говорили о едином «украинско-руськом народе»[355]. Отголоски представления о едином русско-украинском народе сохранялись до конца XIX века и отразились в названии первой украинской партии — «Русько-украинская радикальная партия» (РУРП).
Вена, управляя империей, в которой политически доминирующая этническая группа (австро-немецкая) составляла меньшинство, была вынуждена соглашаться на этническую автономизацию, но как раз украинская группировка в Галиции, как сугубо автономистская вплоть до выдвижения идеи создания независимого украинского государства, была для австрийцев опаснее, чем русофильская, занятая прежде всего решением сугубо культурных задач, например защитой православия в окружении преимущественно католического населения региона (в нем поляки-католики составляли более 60 % населения, тогда как восточные славяне менее 30 %). Политика России в XIX веке также не провоцировала Вену на поддержку украинского национализма. Россия не давала повода для упреков в заигрывании с галицийскими русофилами, поскольку изначально демонстрировала высокую подозрительность ко всякому самодеятельному движению, особенно тому, которое называло себя украинским, хоть и с русофильскими нотками. Петербург проводил ярко выраженную охранительную политику по отношению ко всему, что могло напоминать национализм, автономизацию, а также появление снизу политических партий. Российское самодержавие пыталось не допустить распространения подобной крамолы с австрийской части Украины на российскую. К 1890‐м годам русофильская ветвь «украинско-руського» движения стала быстро слабеть, в условиях слабого внимания к себе со стороны России, а еще в большей мере в условиях бурного развития украинского национального самосознания, обусловленного комплексом факторов, явно несводимых к политическому заказу австро-венгерских властей.
В Западной Украине украинская культура и украинский язык сохранились несравненно лучше, чем в Восточной, российской ее части. Галиция на протяжении полутора веков была основным центром развития украинского национализма и локомотивом идеи государственного объединения Украины и украинцев, хотя бы потому, что с 1867 года имела статус автономии в составе Австро-Венгерской империи, здесь действовали украинские школы, театры, развивалась литература, украинский язык использовался также и в богослужениях как в греко-католической, так и в православной церкви. В это же время в Российской империи Украина, именовавшаяся Малороссией, не только не имела особого статуса, разделенная на общероссийские административные единицы (губернии, уезды и волости), но и с 1876 года жила по предписаниям Эмского указа — так назывались выводы Особого совещания по делам Малороссии, подписанные императором в мае 1878 года. Указ ограничивал использование украинского языка (по терминологии того времени — «малороссийского наречия») в литературе и полностью запрещал в Российской империи следующее: преподавание, ведение документов, проведение театральных постановок и проповедование в церкви на украинском языке. Строго запрещался также ввоз на территорию империи книг, напечатанных на украинском языке[356].
Если бы фактор насильственной русификации был основным в формировании протестного национального движения, как это ныне часто представляют в литературе, то украинский национализм должен был родиться в Восточной Украине. Но он сложился раньше в Западной Украине, там, где свободы для развития украинской культуры было неизмеримо больше и где существовали условия политической самоорганизации украинского общества. Первая украинская партия, РУРП, была создана в октябре 1890 года во Львове, ее возглавили писатель, живой классик украинской литературы Иван Франко и общественный деятель Михаил Павлик. В это время в российской части Украины не было и не могло быть украинского писателя такого литературного масштаба, а главное — такого общественного влияния, каким обладал Франко в Галиции. Возглавляемая им партия имела своих представителей не только в Галиции, но и в Венском парламенте, где выступала от имени всех украинцев Австро-Венгрии[357].
В Галиции после разгрома независимой Украины появилась в 1920‐х годах первая общеукраинская националистическая партия — Организация украинских националистов (Організація українських націоналістів, ОУН), провозглашавшая своей целью создание самостоятельного единого украинского государства на всей территории расселения этнических украинцев, включая Западную и Восточную Украину.
После присоединения Западной Украины к СССР ОУН оказалась единственной неразгромленной политической силой Украины, поскольку изначально действовала в подполье, и продолжила подпольную борьбу за независимость в советские годы. Она опиралась на поддержку немалой части населения Западной Украины и на некоторые интеллигентские слои в Восточной Украине[358]. В 1943 году появилось вооруженное крыло ОУН — Украинская повстанческая армия (Українська повстанська армія, УПА). Как многотысячная партизанская армия УПА действовала против советских вооруженных сил, до своего военного разгрома в 1949 году, но отдельные ее отряды продолжали сопротивление до второй половины 1950‐х годов[359].
Факт включения республик Балтии в состав СССР во всех этих государствах ныне официально рассматривается как оккупация с последующей аннексией территорий. В 1983 году такую позицию выразил и Европейский парламент[360]. Российская Федерация в 1991 году в Преамбуле Договора об основах межгосударственных отношений РСФСР и Литовской Республики также признала советские действия 1940 года по отношению к странам Балтии как аннексию суверенных государств[361]. Однако современная официальная позиция России совершенно иная, и она признает присоединение стран Прибалтики к СССР и раздел Польши как действия, которые «не противоречили нормам международного права по состоянию на 1940 год»[362]. Соответственно, в разные времена неодинаково оценивалось в России массовое повстанческое движение, сформировавшееся в республиках Балтии 1940‐х годов. В официальных нарративах современных государств Латвии, Литвы и Эстонии эти вооруженные действия народа признаются «национально-освободительным движением»[363].
Как бы ни квалифицировали политики международный статус той партизанской войны, факты подтверждают массовость участия в нем населения Балтийских республик и невероятную стойкость их сопротивления, несмотря на жесткое его подавление и огромные человеческие потери[364]. Под напором советских войск сопротивление не спадало, оно лишь реформировалось. Так, в Литве в феврале 1949 года командиры всех партизанских округов на съезде объединились в единую военную организацию — «Саюдис» и приняли политическую декларацию, которая и ныне считается определяющей для политической доктрины этого государства[365].
Движения за возрождение национальной государственности в Балтийском регионе в 1940–1950‐х годах (в отличие от ситуации конца 1980‐х) были разрозненными, замкнутыми в своих республиках. Несомненно, сильнейшим, самым многочисленным и сплоченным из них было литовское движение сопротивления, только вооруженное крыло которого насчитывало около 100 тысяч человек[366]. Литовцы хранили память не только о своем государстве первой половины XX века, но и о Великом княжестве Литовском XIII века; они героизировали антиимперские восстания 1830‐х и 1860‐х годов; их этнонациональная сплоченность дополнялась и усиливалась консолидацией религиозной. Значительное влияние католичества в Литве в условиях высокой религиозности населения привело к тому, что духовными лидерами литовской национальной оппозиции в 1950‐х годах стали католические священнослужители Ю. Степонавичус и В. Сладкявичус[367], хотя они и повергались постоянному давлению властей, особенно в период хрущевской атаки на религию 1958–1963 годов. Однако такая «политика советской власти лишь укрепляла связь „националистов“ со служителями культа»[368].
Церковь оказывала заметную поддержку оппозиционным силам и в Латвии, а в Эстонии — чуть в меньшей степени