Анализ отношения россиян к малоизвестным им этническим общностям указывает на границы возможностей информационного конструирования ксенофобии. Все же самый высокий уровень этнофобии проявляется не к виртуальным для русских людей национальностям, а к хорошо известным.
Начиная с 2010 года для измерения социально-культурной дистанции россиян по отношению к разным этническим общностям исследователи Левада-Центра стали использовать шкалу Богардуса. В такой шкале минимальная социальная дистанция, иными словами, высшее проявление терпимости и дружелюбия респондентов по отношению к воображаемому представителю той или иной этнической общности определяется готовностью респондента принять человека такой-то национальности в состав своей семьи. А самая сильная, наибольшая социальная дистанция определяется нежеланием людей допустить представителя той или иной национальности в свою страну. Так, индикатором крайней формы негативизма россиян (прежде всего русских) по отношению к разным национальностям выступает на шкале социальной дистанции поддержка высказывания: «Не пускал бы их в Россию». Крайние показатели (как терпимости, так и неприязни) на шкале социальной дистанции применяются социологами уже почти столетие со времен исследований изобретателя этой шкалы, американского социолога Э. Богардуса, продемонстрировавшего ее впервые в 1925 году. С тех пор шкала доказала свою релевантность в социологических опросах множество раз, в десятках стран мира. Это же подтверждают и российские исследования. На наш взгляд, наиболее общие сравнения результатов исследований 2000‐х с исследованиями 1990‐х годов возможны, несмотря на то что методика измерения социально-культурной дистанции изменилась.
В таблице 5 представлены некоторые примеры этнического негативизма первого двадцатилетия XXI века.
Таблица 5. Самая сильная социальная дистанция (по опросам 2010–2020 гг.)[582]
Даже беглый взгляд на таблицу 5 позволяет заметить изменения оценок в отношении чеченцев, точнее, речь идет об изменении стереотипного восприятия их публичного образа в массовом сознании. Еще в 2010 году стереотипный образ чеченцев доминировал в группе «чужие», так же как и в 1990‐х годах: в 2000‐х эта группа характеризовалась показателями социальной дистанции выше 28 % негативных оценок, а у чеченцев в 2010 году вес негативных оценок был наибольшим и составлял 38 %. Но уже с 2018 года и по сей день этот образ сместился в массовом сознании на шкале «свои» — «чужие» в нейтральную группу «другие», измеряемую в интервале от 20 до 27 %. Эти перемены отражают общие изменения в российской этнополитической ситуации 2000‐х годов, когда «проблема мигрантов» оттеснила по своей остроте и актуальности проблему внутрироссийского этнического сепаратизма. В это время негативизм к чеченцам ослабел, а некоторые этнические группы, которым общественное мнение 1990‐х приписывало неистребимое стремление к сепаратизму (татары, тувинцы и якуты), вообще перестали быть заметными как в мониторинге конфликтных ситуаций по данным СМИ, так и в опросах социологов.
С 2006 года, со времен первого в России крупного городского межэтнического конфликта в карельской Кондопоге, мигрантофобия потеснила собой страхи перед этническими сепаратистами. Зоны межэтнической напряженности из республик переместились в преимущественно русские города, о чем свидетельствуют манифестации под националистическими лозунгами (Москва, Манежная площадь, 2010) и целая серия крупных городских волнений в Демьяново (Кировская область, 2012), Пугачеве (Саратовская область, 2013), Москве (Бирюлево, 2013) и Санкт-Петербурге (Апраксин двор, 2013). Пик мигрантофобии пришелся на 2011–2013 годы. На конец указанного периода она охватывала почти 81 % опрошенных[583]. Это беспрецедентно много для постсоветской России даже в сравнении с периодом чеченской войны.
Любопытно, что в это время произошло изменение в отношении к двум региональным группам мигрантов. В 1990‐х годах наибольший уровень негативизма россиян, граничащего с фобиями, притягивал к себе образ кавказцев (азербайджанцев, грузин, чеченцев), а в 2000‐х их место заняли народы Средней Азии (киргизы, узбеки, таджики).
Неожиданно для большинства экспертов волна мигрантофобии спала в крымский период (2014–2015). В это время опросы показали неожиданный результат: респонденты, казалось, возлюбили все народы мира, демонстрируя рост неодобрения лишь по отношению к двум из них — американцам и украинцам. Причины того, что украинцы, которые с 1990‐х по 2010 год возглавляли список «свои» (всего 13 % негативных оценок), переместились в 2015 году в группу «чужие» (22 %), понятны и не требуют объяснений применительно к условиям тех лет: присоединение Крыма к России и вооруженные столкновения на Донбассе. Западные санкции против Российской Федерации также хорошо объясняют ухудшение отношения к американцам — символу коллективного Запада, хотя негативные оценки в их адрес поднялись незначительно, с 19 до 21 %. Куда менее понятен неожиданный спад этнофобий по отношению ко всем остальным национальностям, фиксируемых социологическими опросами. При этом в 2015 году негативные оценки снизились в 2–3 раза по сравнению с 2010 годом[584]. Такой поразительной динамики не наблюдалось ни в один другой период постсоветской истории. Она мало связана с собственно этническими предпочтениями россиян и отражает скрытые за ней социальные и политические процессы, точно так же как и предшествующий подъем ксенофобии в 2006–2013 годах.
Так уже бывало в недавней истории. В канун распада СССР политические требования массовых движений в России и других союзных республиках были скрыты под маской экологических, культурно-фольклорных и лингвистических требований. В России же антимигрантские движения проходили одновременно с гражданско-политическими демонстрациями, а некоторые идейные лидеры националистических волнений на «Манежке» в Москве (2010) приняли участие и в оппозиционных политических акциях на проспекте Сахарова и Болотной площади в 2011–2012 годах. В этих условиях присоединение Крыма сыграло роль той «малой победоносной войны», с помощью которой власти многих стран гасят (или пытаются погасить) разгорающиеся народные волнения, а вертикальная консолидация населения вокруг властей отчасти усмирила горизонтальные этнические противоречия по линии «свои» — «чужие». Уже к 2016 году политические факторы, заморозившие на короткое время уровень ксенофобии в России, стали рассасываться, а негативные установки ожили и даже превзошли в 2018 году уровень 2010 года по отношению ко всем группам, за исключением чеченцев и евреев, негативизм по отношению к которым все же оставался ниже, чем был в 2010 году.
В категорию «свои» в 2000‐х годах были включены представители народов, негативное отношение к которым по шкале социальной дистанции демонстрировали менее 20 % опрошенных. С 2015 года эту категорию возглавил образ евреев. Не только социологические опросы, но и ряд других косвенных признаков[585] позволяют утверждать, что антисемитизм, который был опознавательным знаком российской национальной политики и в эпоху двухвековой «черты еврейской оседлости» в Российской империи, и во время сталинского правления, ныне заметно ослаб, а евреи на шкале культурной дистанции оказались ближе к русским, даже чем «братья-украинцы». Объясняются эти перемены, на наш взгляд, целым рядом факторов, из которых в данном случае, применительно к рассматриваемой теме, назовем лишь один, важнейший — модернизация сознания россиян. Следствием такой модернизации стало изменение оценок стереотипного образа еврея. Если раньше, в Российской империи и Советском Союзе, образ предприимчивого еврея, ориентированного на социальное продвижение, оценивался негативно, то ныне те же черты в сочетании с представлением об образованности вызывают у русских людей, преимущественно горожан, уважение и другие благожелательные чувства. Изменившиеся образ жизни и сознание россиян во многом объясняют лидирующие позиции на шкале недоброжелательства тех групп, чей образ жизни радикально отличается от современного, урбанизированного и воспринимается как воплощение архаики и стагнации.
В 2000‐х в группу «чужие», которую покинули чеченцы после 2015 года, вошли и устойчиво сохраняют там свои места стереотипные образы трех народов или регионально-культурных групп: цыгане, китайцы и африканцы (чернокожие). В это время выходцы из Африки перестали восприниматься только как студенты, как это было в советское время, значительная их часть в современной России — это нелегальные мигранты. Они прибывают с Россию, как правило, по учебной или туристической визе, а затем пропадают из поля зрения официального учета. Без визы и российских документов они живут зачастую в положении близком к рабскому, но это чаще всего вызывает у окружающих не столько сочувствие, сколько страх и неприязнь.
Большая часть цыганского населения сосредоточена в поселках, расположенных на периферии крупных агломераций. В этих поселениях консервируется традиционный, замкнутый по отношению к внешней социальной среде образ жизни и преобладает незанятое или малоквалифицированное население. К такой социальной группе легко «прилипают» мифы, например миф о чуть ли не тотальной вовлеченности ее членов в преступную деятельность. Информационные манипуляции, даже если бы они проводились с благими целями осветления образа «чужого» и развития толерантности у окружающих групп, не способны радикально изменить положение таких диаспоральных меньшинств.
О противоречивом образе китайцев в российском общественном мнении мы еще выскажемся ниже.
Данные таблицы 6 показывают, что в 2010–2018 годах желание принять инородца в семью демонстрировали не многие опрошенные россияне (более 80 % из них составляли этнические русские). При этом слабая предрасположенность к межэтническим бракам (1–5 %) не варьировалась по отношению к цыганам, чеченцам или китайцам. По труднообъяснимым причинам благожелательность к таким бракам чуть возросла в 2020 году, особенно по отношению к китайцам, хотя различия в 1–2 % между данными 2018 и 2020 годов можно списать на технические погрешности подсчета результатов опроса. Заметно отличается от всех отношение русских к межэтническим бракам только с представителями двух национальностей. Прежде всего — с украинцами: готовность принять их в русскую семью не опускалась ниже 5 % в 2010‐м, а в 2018 году, несмотря на последствия крымских событий, эта готовность даже возросла до 6 %, достигнув в 2020‐м максимума — 11 %.