Пермяки во главе. Никакой дележки, у нас многонациональное государство <…> Мы пермяки, потому что мы знаем районы, праздники, которые проводятся, присутствуем на них, историю с ребенком изучаем, то есть мы активные жители этого города <…> Мысль в том, что у нас национальность, никакой смысловой нагрузки вообще не имеет. То есть, кем бы ты ни был, с тобой общаются как с человеком[622].
Очевидно, что такая позиция во многом наследует советским установкам, которые формировались не столько как следствие органической солидарности людей, сплоченных общностью целей и ценностей, сколько как часть социальной иерархии, делающей людей равными и одинаковыми перед лицом государства. И все же главное в этом наследстве — «сохранение в рабочей среде уважения к труду, какой бы работой человек ни занимался и какую бы национальность ни представлял»[623]. Совершенно другое видение ситуации в городе демонстрировали опрошенные в Перми «менеджеры» — служащие среднего управленческого звена частных компаний в сфере торговли, грузоперевозок, страховых и финансовых услуг и др. Все респонденты — это люди с высшим образованием и с доходами в среднем более высокими, чем у рабочих, однако и с большим же чувством неуверенности в завтрашнем дне. Многие буквально переполнены разнообразными страхами («падение рубля», «высокая инфляция», «санкции», «терроризм», «война» и др.). Для пермских «менеджеров» ключевым было слово «конкуренция» — даже «студенты, школьники и пенсионеры», по их мнению, конкурируют между собой и «делят бюджет, кому больше достанется». Только в этой группе среди актуальных страхов была названа этническая конкуренция.
Я думаю, что просто проблема в том, что их становится больше, у них получается больше власти на территории города Перми. Они собираются диаспорами, у них влияние получается большое. Они, если занимают какие-то достойные посты, то продвигают потом своих <…> есть уже угроза для самого населения[624].
И отсюда апокалиптический вывод: «Нельзя бороться, мы обречены». Изменить эту ситуацию может только власть, которая должна наводить порядок. «„Должна“ — ключевое слово. Но она ничего не делает»[625]. Итак, если в группе «рабочих» доминирует субкультура независимости, «неподчинения начальникам», то среди менеджеров — надежда на «сильную руку». Если в первой группе преобладали такие определения Перми, как «моя» и «родная», то «менеджеры» дружно полагали, что «где-то есть жизнь и получше», и, как правило, это место ассоциировалось с тем, где «денег больше». Чаще всего в этом отношении называли Москву, Екатеринбург и Казань.
Не претендуя на широкие обобщения, отметим, что пермский случай демонстрирует, что к гражданственности и интеркультурализму короче путь от советского коллективизма пермских «рабочих», нежели от современного индивидуализма опрошенных пермских «менеджеров». Пока гражданский патриотизм в Перми преобладает, что видно по названным показателям — индексу демократичности региона и высокой доле не желающих переезжать в другой город. Заметно выражено в городе и психологическое неприятие этнической розни («никакой дележки»).
Однако опора на накопленный горожанами социальный капитал саморегулирования межэтнических отношений слабо используется (и уж точно не афишируется) в практике управления и в Перми, и тем более в двух других рассмотренных городах. Во всяком случае, эта идея не нашла отражения в каких-либо документах городской этнической политики. Из трех городов лишь в одном — опять же в Перми — была принята муниципальная программа «Укрепление межнационального и межконфессионального согласия» (2014), в которой специальный блок мероприятий посвящен социальной и культурной адаптации мигрантов. Однако выявить какие-либо следы реализации этого блока нам не удалось ввиду отсутствия последующих распоряжений о выделении ресурсов на эти цели. В Башкирии Устав городского округа г. Уфа относит к вопросам местного значения «разработку и осуществление мер, направленных на укрепление межнационального и межконфессионального согласия», но эта запись остается лишь декларацией без опоры на соответствующие программы и планы, не говоря уже об их социально-экономическом подкреплении. В Ростове-на-Дону в документах городской администрации нет даже записей о каких-либо планах или программах по межэтническим отношениям.
Со второй половины XX века наблюдается циклическое развитие концепций управления культурным разнообразием. Одна концепция сменяла другую: модели ассимиляции и «плавильного котла» уступили место (в 1970–1990‐х годах) мультикультурализму, который, в свою очередь, ныне сдает свои позиции новой парадигме — интеркультурализму. Российская традиционная политика регулирования межэтнических отношений также переживает процесс обновления, точнее перехода от методологии советской «национальной политики» к освоению общемировых теоретических подходов, включающих большее внимание властей к культурному разнообразию в сочетании с гражданской консолидацией. Сама этнополитическая ситуация в стране меняется, городская среда России по своим социокультурным характеристикам становится более похожей на ситуацию в других странах глобального мира. Миграционные процессы приводят к большему смешению населения и ослаблению многих радианных культурных различий между представителями разных этнических и религиозных групп. Миграции «взламывают» остатки имперской системы с изолированными этническими территориями, связанными только подчинением общему центру. Однако процесс обновления «национальной политики» протекает весьма противоречиво, свидетельством чему является действующая «Стратегия государственной национальной политики», в которой шаг в сторону новых подходов (идея консолидации российской гражданской нации) уравновешивается многими шагами, возвращающими общество к советскому пониманию нации как всего лишь выражению этничности.
Заключение
Этничность, нация и политика — название и основной предмет анализа этой книги. В ней мы попытались показать, как исторически изменялись научные представления о каждом элементе этой триады и о взаимосвязи между ними. Нашей целью был анализ развития фундаментальных академических подходов к этнополитической проблематике, и в то же время мы стремились продемонстрировать широкие горизонты научного анализа актуальных общественно-политических проблем в исследовании взаимосвязи этничности, нации и политики.
Книга имеет подзаголовок, в котором ключевыми являются слова «критические очерки». Этим обозначено стремление автора к обновлению ряда устоявшихся оценок этнополитических явлений и к пересмотру некоторых методологических подходов в изучении этничности и нации.
Прежде всего, мы считаем, что во взглядах мировой науки на проблемы этничности и нации должен произойти такой же позитивный мировоззренческий поворот, который давно совершился в мировом религиоведении, преодолевшем представления о якобы неизбежной кончине религии в духе эволюционизма Дж. Фрэзера или социального детерминизма Л. Фейербаха и К. Маркса. Ныне прогнозы исторического исчезновения религии крайне редки, тогда как аналогичные прогнозы отмирания этничности и нации весьма распространены. Особенно это характерно для российской академической этнологии. Один из ее лидеров, Валерий Тишков, даже опубликовал в 2003 году монографию под названием «Реквием по этносу».
Важным итогом настоящей книги является обобщение критических суждений автора о современной российской методологии в изучении этничности и нации. Например, наша критика направлена на преодоление искажения в трактовках одного из методологических подходов в изучении этничности и нации, получившего название примордиализм. В книге показано, как в процессе радикальной, в целом позитивной перестройки советской этнографии в современную российскую возникло неоправданное противопоставление двух методологий — примордиальной и конструктивистской. При этом примордиализм подвергся несправедливой критике и даже дискредитации, представ в учебной, энциклопедической и справочной литературе как «лженаука» на грани (или за гранью) расизма. Мы высказали предположение, что такое искажение понятия «примордиализм», предложенного Эдвардом Шилзом, возникло в силу неверной трактовки слова «primordial» (изначальный). Шилз и его последователи вовсе не вкладывали в него смысл биологической предопределенности культуры, они говорили о первичности культурного наследия по отношению к современной культуре, традиций по отношению к новациям, а также отмечали изначальность этничности по отношению к политическим нациям, понимая под этим то обстоятельство, что этничность предшествовала формированию политических наций, хотя и продолжала сосуществовать в них и с ними. Нации складываются в границах государств под воздействием комплекса факторов, но сохраняют связь с этническими корнями, хотя бы в использовании основного этнического языка нации, на котором говорит большинство населения страны. Но ведь в национальном сообществе сохраняется не только язык того или иного этноса, весьма устойчивы и этнокультурные стереотипы — принятые в исторической общности шаблоны восприятия, отбора и передачи социально-культурной информации.
Нация — это воображаемое сообщество, а коллективное воображение всегда содержит в себе культурные стереотипы. В нашем исследовании мы анализировали такую разновидность стереотипных представлений, как социокультурные дистанции («свои» — «чужие») в межэтнических отношениях. Анализ показал, что эти дистанции не вечные, но могут сохраняться исторически длительное время, по крайней мере десятилетиями. Впрочем, эта сохранность не одинакова в политической и бытовой сферах. Например, политические конфликты могут в считаные дни удлинить культурную дистанцию между народами и разрушить образ близких дружеских отношений между этническими группами, складывавшийся веками. Так случилось в 2008 году, после конфликта в Южной Осетии, с восприятием грузин россиянами (при этом не только этническими русскими), а в 2014–2015 годах — с российским восприятием украинцев. Но также мы зафиксировали тот факт, что в бытовой сфере культурная дистанция куда более устойчива и украинцы даже после конфликтов остаются наиболее привлекательными (в сравнении с другими этническими группами) брачными партнерами для русских людей. Бытовые предпочтения оказывают со временем влияние на политические, поэтому негативное восприятие россиянами образа грузин и украинцев сравнительно быстро, по нашим данным, уступило место традиционному позитивному, после завершения острой фазы политического конфликта.