Наше исследование показало, что сравнительно устойчивые культурные особенности нации формируются не только под влиянием накопленного социального опыта народа, но и вследствие длительного отсутствия у него — или слабого развития, в сравнении с другими народами, — опыта некоторых форм жизнедеятельности. Например, слабая историческая сформированность опыта гражданской самоорганизации, гражданского самосознания и гражданской культуры у тех или иных сообществ во многом определяет историческую инерцию древнейшего и простейшего восприятия нации как этнического сообщества. На постсоветском пространстве этому же способствовала и длительная советская практика отождествления этнического и национального. Оба обстоятельства — укорененность в массовом сознании этнической трактовки национального и дефицит гражданской культуры — существенно затрудняют осмысление нации в качестве политико-правового или гражданского сообщества.
Проведенный анализ позволил прийти к двум важным выводам.
Во-первых, траектории развития двух типов воображаемых сообществ — национальных и этнических — многообразны в историческом и региональном отношениях.
Во-вторых, это многообразие обусловлено специфическим для разных стран и эпох сочетанием двух типов факторов — конструктивистских, порожденных воздействием политических акторов на культурные процессы, и примордиальных факторов культурной инерции, связанных с культурным наследием и традициями.
В качестве приводного механизма исторических перемен в триаде «этничность — нация — политика» мы рассматривали политические процессы, обусловленные деятельностью государственной власти и других политических акторов, оказывающих заметное конструирующее влияние на динамику культуры. Вместе с тем политическое конструирование во все времена было — и остается ныне — не беспредельным и уже тем более не фатальным, оно всегда ограничено состоянием культурной среды в тех или иных странах или регионах, прочностью культурных традиций и характером культурного наследия. Подтверждения тому были даны в каждой из трех частей книги: теоретической, исторической и прикладной (об управлении культурным разнообразием).
Сочетание конструктивистских и примордиальных факторов представлено уже в первой главе книги при анализе динамики понятийного аппарата этнополитологии и в различных моделях трактовки воображаемых сообществ («римско-античной», «английской», «французской», «немецкой» и «российской»). Эти модели, по крайней мере некоторые из них, известны в научной литературе как специфические (присущие отдельным государствам и сообществам) трактовки понятия нация. Мы же хотели показать, что указанные модели отражают также и разнообразие стадиально-исторической динамики не только наций, но фактически двух типов воображаемых сообществ — этнических и национальных. Так, если осмысливать древнейшую римскую модель, с которой связывают появление термина «нация», с точки зрения современных научных взглядов, то окажется, что она описывает вовсе не нацию, а этническую группу, конституирующие признаки которой опираются на традиционно-культурные, мифологизированные представления об общем происхождении людей одного племени или народа. Последующая трансформация научной терминологии в рассматриваемой области отражает особенности сочетания культурных и политических факторов в разных странах мира.
Первые неэтнические политико-правовые определения понятия нация появились уже в XVI–XVII веках в Англии, в которой правовая культура не только элиты, но и широких слоев юридически свободного населения сложилась раньше, чем в большинстве других стран. Словом «нация» английские политические мыслители того времени, а затем и менее значительные интеллектуалы, составители общедоступных справочников, стали обозначать совокупность жителей одной страны, вне зависимости от их этнической принадлежности, если они подданные одного монарха-суверена и подчиняются единым законам государства.
Во Франции конца XVIII века, после Великой французской революции, сложилось другое неэтническое понятие нации — уже не как подданных монарха, а как народа-суверена, являющегося источником власти в государстве. Дальнейшее развитие этого сюжета в книге должно было, по нашему замыслу, показать читателям логику переосмысления античного понятия нации во Франции, а именно: осознание французскими мыслителями научной необходимости появления еще одного, нового понятия, которое взяло бы на себя обозначение этнических характеристик, аккумулированных прежде в римском понятии нация. Ренан первым из мировых ученых произвел эту аналитическую операцию, обозначив в 1883 году различия между понятием нация и явлениями, которые он назвал этнографическими.
В Германии фиксируется иное, чем в Англии и во Франции, развитие этнополитических процессов, обусловившее и особенности изменений понятийно-терминологических категорий в этой сфере. Мы объяснили устойчивость в Германии древнейшей этнической трактовки понятия нации длительной раздробленностью ее территории, на которой основное население множества немецких княжеств и королевств сохраняло на протяжении многих веков только одно доступное им представление о своем единстве — как об этнических немцах. Политические перемены не сразу преодолевали культурную инерцию, поэтому этническая трактовка понятия нации не менялась и после распада формального объединения Священной Римской империи германской нации (1806); она устояла после объединения Германии под эгидой Пруссии (1871) и использовалась в политическом и научном языке немцев фактически до начала XX века. Лишь в Веймарской конституции 1919 года появилась политическая трактовка нации, заимствованная из французского политического лексикона, однако это заимствование продержалось в немецком политическом языке недолго. Во времена гитлеровского рейха этническая трактовка нации вернулась в Германию, к тому же в утрированном виде и сдобренная расистскими мифами. Возможно, длительная устойчивость этнической трактовки нации повлияла в какой-то мере и на массовую поддержку немцами нацизма в 1930‐х и начале 1940‐х годов. Современная же гражданская трактовка нации, характерная для большинства государств ЕС, оформилась в Германии совсем недавно, после изменения здесь законов о гражданстве в 2000 году.
Еще одним значимым научным результатом этой книги выступает анализ особенностей развития концепций нации и этничности в России. Мы показали, что в отличие от Германии XIX века, в которой политическая система менялась, а концепция нация оставалась устойчивой, в России примерно того же времени наблюдалось нечто противоположное — концептуальные перемены в этой области были весьма радикальными, тогда как политическая система централизованного государства изменялась чрезвычайно медленно. Еще на закате XVIII века в кругах образованных сословий России появилось понятие нации во французской, гражданско-политической трактовке. Произошло это, на наш взгляд, потому, что идея нации была достоянием чрезвычайно узкого социального слоя и обусловливалась не столько состоянием общественных отношений, сколько модой на все французское в эпоху, когда французский язык и французская культура были опознавательным знаком российской элиты. Куда меньшее значение в появлении в России французской концепции нации мы придаем такому фактору, как намерения молодого императора Александра I провести в Российской империи политические реформы и «даровать нации конституцию». Эти мечты царя изначально были весьма непрочными и неорганичными для политической культуры России, поэтому быстро рассеялись еще при его жизни, а после смерти Александра I французская модель трактовки нации и вовсе стала восприниматься властями как крамола. Крах этой концепции завершили провал восстания декабристов 1825 года и разгром национальных движений в Польше и Литве в 1830‐х годах. После этого гражданская трактовка нации надолго стала для российской элиты неприемлемой, чуждой и опасной.
С появлением концепции графа С. Уварова Православие, Самодержавие, Народность, возведенной в середине XIX века в статус официальной государственной доктрины и получившей в 1870‐х годах название «официальная народность», в России стала доминировать трактовка нации, близкая к германской модели. В российских условиях эта модель прижилась в наиболее архаичной и мифологизированной редакции, предполагающей фатальное влияние культурной традиции на социальную жизнь и господство мистических представлений о предопределенности особого пути исторического развития страны, а также о нежелательности внешних влияний. Как в теоретическом, так и в историческом разделе книги приводятся аргументы в доказательство того, что фундаменталистская этническая трактовка национальной идеи оказалась чрезвычайно живучей в России и на протяжении двух веков развивалась или воскрешалась ее апологетами, начиная с Сергея Уварова в XIX веке и заканчивая нашими современниками в XXI: Александром Дугиным, Александром Прохановым, Никитой Михалковым и др. При этом русская версия «особого пути» была и остается похожей на свой германский аналог — концепцию «Zonderweg».
Автор не ставил своей задачей анализ причин того, почему коммунистические вожди Владимир Ленин и Иосиф Сталин позаимствовали свою версию национальной идеи у немецкого марксиста Карла Каутского, а не у французских Поля Лафарга или Жюля Геда — так уж исторически случилось, и это стало еще одним фактором укоренения в России, как в советскую, так и в постсоветскую эпоху, именно германской модели нации, в которой превалирует ее этническая трактовка.
Только в 2012 году в «Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года» появилось понятие российская нация, однако это неэтническое понятие плохо приживается не только в массовом сознании, но и в лексиконе российского экспертного сообщества. Да и в самой Стратегии неэтническое понятие нации выглядит одиноким и неорганичным. Проведенный нами лексикографический анализ текста этого документа показывает, что производные от термина